Россия в глобальной политике, "Post-Imperium"

вБотнический залив, расположенном намного ближе к Стокгольму, чем к Хельсинки и даже древней финской столице Турку, я заметил внизу большое белое здание. Один из пассажиров рассказал, что это телеграфная станция, построенная в XIX в. для связи Российской империи с другими странами Европы. А накануне вечером, во время обеда в официальной резиденции губернатора островов, я обратил внимание на парадные портреты российских императора и императрицы — в их качестве соответственно великого князя и великой княгини Финляндских.

Во время одной из наших многочисленных поездок в Китай мы с женой остановились в Харбине в гостинице, построенной в конце XIX — начале ХХ в. в самом центре этого тогда русского города на территории Маньчжурии. Когда позже мы пошли погулять, меня заинтересовал дом недалеко от отеля, и я тут же его сфотографировал. Через неделю я показал снимок коллегам из Московского Центра Карнеги, что находится на Пушкинской площади, и большинство из них были крайне удивлены: зачем я показываю им фото того самого здания, где мы работаем? Действительно, по внешнему виду эти дома почти неотличимы. Именно поэтому в 1920—1930-х годах Харбин, где жило до 200 тыс. русских, получил прозвище «маленькая Москва».

Книга, которую вы держите в руках, — плод исследований и размышлений, но также и рассказ современника. Я родился в историческом центре Москвы, в тени громадного здания Министерства иностранных дел. Эта сталинская высотка была достроена всего за год до смерти диктатора — и за три года до моего рождения. В семь лет я впервые выбрался далеко за пределы советской столицы, которая для меня тогда была — и остается сегодня — просто родным городом. Мы с бабушкой провели лето на Рижском взморье. И спустя два десятка лет после присоединения Латвии к СССР Рига с ее вывесками на латинице и шпилями средневековых церквей показалась мне едва ли не заграницей. Ее центр выглядел «немецким». Немолодые рижане, с которыми я познакомился во время этой поездки, упоминая о том периоде, который мы, москвичи, называли довоенным (т. е. о 1920-х и 1930-х годах), говорили фразу, которая меня тогда поразила: «Это было еще при Латвии». Сейчас, когда меня спрашивают в Риге, когла я впервые посетил столицу вновь независимой Латвии, я отвечаю: «Это было еще при СССР».

Через десять с лишним лет после той поездки в Ригу я, будучи курсантом Военного института иностранных языков, отправился

впервую зарубежную командировку — в Ирак. На грифельной доске

«холодной войны» эта страна тогда была помечена галочкой как фактическая союзница Москвы. Мои однокурсники поехали в другие просоветские государства: Алжир, Кубу, Сирию, Уганду. В то время в двух десятках стран — из тех, что с ноткой презрения называли «третьим миром», — находились военные советники и технические специалисты из СССР. Некоторые из этих стран, например, Мозамбик, даже поместили на своем гербе автомат Калашникова. Когда в 1972 г. президент Египта Анвар Садат решил выдворить из страны наших военных советников (но не специалистов), паковать чемоданы пришлось 20 тыс. человек. В Ираке середины 1970-х по сравнению с Египтом советских военных было совсем немного: всего тысячи две.

Окончив институт в 1977 г., я, новоиспеченный офицер, получил первое назначение в ГДР, оплот восточноевропейской империи

СССР. От моего дома на Рембрандтштрассе в Берлинском предместье Потсдама было всего двести метров до знаменитого моста Глинике, где происходили обмены разведчиков — в том числе Рудольфа Абеля — и диссидентов (среди последних оказался Натан Щаранский). Белая полоса поперек моста — разделительная линия времен «холодной войны» — была шириной лишь двадцать сантиметров. Через десять

снебольшим лет, уже сотрудником советской делегации на переговорах между СССР и США по ядерным и космическим вооружениям

вЖеневе, я смотрел в прямом телеэфире, как пробивались ворота

вБерлинской стене. Эту стену я видел бесчисленное множество раз

собеих сторон разделенного Берлина, но и представить себе не мог, что когда-нибудь ее не станет. Через несколько лет я сам прошагал через Бранденбургские ворота, и это по сей день остается одним из самых сильных воспоминаний моей жизни.

Поскольку в институте я изучал английский и немецкий, мне не пришлось служить в Афганистане. Однако через несколько лет мои курсанты в Военном институте, где я преподавал после возвращения из Германии, изучали пушту или дари. Эти молодые парни уже были опытными ветеранами, прошедшими войну, которую в Советском Союзе, как до того в Англии и позднее в Соединенных Штатах, называли Афганской. В 2010 г. один из моих бывших студентов, к тому времени уже вышедший в отставку, вернулся в Афганистан по линии ООН. Там он встретил однокурсника, тоже отставника, но еще и получившего американское гражданство, который работал в американском воинском контингенте. Чуть позже некоторым из моих друзей пришлось участвовать в войнах уже на территории бывшего СССР — сначала

вТаджикистане, потом в Чечне.

Эта книга не об империи, будь то царской или советской, а о следующем этапе, когда империи не стало. Я воспринял крушение коммунистического строя как освобождение, а усилия Михаила Горбачева по переустройству СССР — как шанс создать подлинный союз, пусть и на конфедеративной основе. Этому, однако, не суждено было случиться. Советский Союз был не просто собранием национальных республик, не был он и материальным, а позднее закосневшим воплощением коммунистической идеологии. Скорее это была Российская империя под новым названием. В своем лихорадочном стремлении одновременно к самообновлению и самоотрицанию Россия в 1990— 1991 гг. попросту стряхнула с себя империю — этот случай почти не имеет параллелей в истории. Теперь, через двадцать лет, я убежден: человечеству очень повезло, что конец СССР — коммунистического государства и ядерной державы — произошел в форме мягкой, а не жесткой посадки. Это стало возможно по сути благодаря одному фактору: неприятию не только Горбачевым, но и даже его противникамипутчистами массированного применения силы.

Когда в декабре 1991 г. на смену Советскому Союзу пришло Содружество Независимых Государств, мне казалось, что речь идет о солидарной ответственности после политического землетрясения: каждая из республик, ставших независимыми государствами, будет заботиться о собственном населении и одновременно на равных сотрудничать с другими. Что же касается новой России, то ее будущее виделось мне в рамках Большой Европы. В целом я по-прежнему придерживаюсь этой точки зрения, но мои взгляды на то, как достичь этой благородной цели, естественно, претерпели за двадцать лет некоторую эволюцию.

Я знаю, что с окраин бывшего СССР все видится по-иному, чем мне с Пушкинской площади в Москве. Одно, впрочем, очевидно. Выход из империи и построение национальных государств — не разовое событие, а процесс для всех, кто в нем участвует. «Постимперскость», конечно, преходящее явление, как и все в истории человечества, но это тигель, в котором новые государства выплавляются, укрепляются и укореняются в более широкие структуры. Прожив внутри этого процесса последние двадцать лет, я попытался осмыслить то, чему мне выпало быть свидетелем.

Свою книгу я адресую прежде всего поколению, выросшему после «холодной войны», как та девушка в шанхайском аэропорту, студенты из Стэнфордского университета, приезжавшие в Москву слушать мои лекции, аудитории в Лондонской школе экономики и парижском

«Sciences Po», перед которыми мне доводилось выступать. Для них Советский Союз — это древняя история. Кто-то расскажет им, что он рухнул в результате противостояния с Западом во главе с президентом РональдомРейганомипапойИоанномПавломIIприподдержкенародов, живших за «железным занавесом» (символом последних сделался польский рабочий лидер Лех Валенса, ставший позднее президентом своей страны). Они могут услышать и о том, что Россия никогда не избавится от имперских амбиций, а потому ее малые соседи постоянно подвергаются опасности и нуждаются в защите. Просматривая номер «Economist», они, возможно, удивятся, как удивляюсь и я: почему там на карикатурах все страны изображаются в виде людей, и только Россия по традиции, если не по неписанному правилу, — в образе животного. В этой книге я постарался показать, что за карикатурой кроется человеческое лицо, а за заголовком — непростая история. Я посвящаю книгу моему сыну Петру Тренину-Страусову: сейчас ему тридцать,

акогда СССР перестал существовать, было десять. К счастью, он, как

иего младший брат Андрей, принадлежат к первому свободному поколению россиян.

Декабрь 2010 г.

Введение

Жизнь ∏осле смерти?

Подобно своей предшественнице, Российской империи, Советский Союз распался быстро и неожиданно — как для собственных граждан, так и для тех, кто наблюдал за событиями извне. Пожалуй, здесь даже уместна приблизительная аналогия с «Титаником». Уинстону Черчиллю принадлежит знаменитая фраза: российский государственный корабль, выдержав самые сильные штормы Первой мировой, затонул уже при входе в безопасную гавань. Аналогичным образом СССР ушел на дно, когда пытался под руководством Михаила Горбачева впервые придать «человеческое лицо» своему политическому строю. В обоих случаях возникало впечатление, что гигантское сооружение, возводившееся сотни лет, рухнуло в одночасье, как только его верховный правитель — царь-самодержец в 1917 г. и президент-реформатор в 1991-м — утратил контроль над динамично развивающимися событиями. Результаты, правда, оказались разными: в начале ХХ столетия империя была быстро воссоздана, пусть и в иной форме, а три четверти века спустя ее крушение было окончательным.

Хроника тонущей им∏ерии 1

Как же быстро все это случилось! 15 февраля 1989 г. последний командующий советским контингентом в Афганистане генерал Борис Громов перешел мост через реку Амударья у железнодорожной станции Термез в тогдашней Узбекской ССР. Вопреки распространенному мнению он не был последним советским военнослужащим, покинувшим Афганистан. Небольшая группа старших офицеров во главе с генералом Махмутом Гареевым осталась в Кабуле в качестве советников президента Мохаммада Наджибуллы. Их отозвали лишь в 1991 г., за год до того, как афганскую столицу заняли моджахеды. Но главная новость дня была верна до последней буквы: после почти десятилетней войны, по официальным данным стоившей жизни

14 354 солдатам, советская интервенция в Афганистане наконец завершилась.

Пятью неделями позже в Советском Союзе состоялись первые в его истории частично свободные выборы в новый законодательный орган — Съезд народных депутатов. К всеобщему удивлению кандидаты от КПСС потерпели полное поражение в крупнейших городах — Москве, Ленинграде и Свердловске. В мае-июне заседания первого Съезда в течение двух недель передавались в прямом эфире, и вся страна буквально затаила дыхание, прикованная к телевизорам и радиоприемникам. Я сам, вместо того чтобы читать курсантам обычную страноведческую лекцию, вместе с ними слушал трансляцию со съезда. Как раз в тот момент Андрей Сахаров, физик-ядерщик и великий правозащитник, лишь недавно возвращенный из ссылки в Горьком, со съездовской трибуны резко осуждал советское вторжение в Афганистан. Председательствовавший на заседании Горбачев возражал ему, но не смог заставить замолчать. Сахаровская критика политики Москвы в Афганистане, сопровождавшаяся словами уважения в адрес советских офицеров и солдат, которых страна послала на эту войну, вызвала бурный спор в нашей аудитории.

В то же лето советская империя в Восточной Европе начала трещатьпошвам.Виюне,врамкахполитикинациональногопримирения после отмены военного положения, в Польше вступил в должность первый после 1945 г. премьер-некоммунист Тадеуш Мазовецкий. Москва молчаливо с этим согласилась. Выступая в Страсбурге перед Советом Европы, Горбачев призвал к строительству «общеевропейского дома» на основе единых, по сути западных ценностей — за это многие годы выступал Сахаров и за это он был выслан из Москвы при Леониде Брежневе.

Тем временем советский «общий дом» начал делиться на национальные квартиры. За Грузией, еще не пришедшей в себя после того, как в апреле для разгона мирного митинга в Тбилиси были использованы войска (тогда погибли 16 человек), последовали три прибалтийские республики: там тысячи людей в буквальном смысле взялись за руки, образовав живую цепь. Целью этой мощной акции протеста было осуждение пакта Риббентропа-Молотова, которому в августе 1989 г. исполнилось пятьдесят лет. Несколько дней спустя в Молдавии, также ставшей объектом этого нацистско-советского соглашения 1939 г., был принят закон о приоритетном статусе молдавского языка по отношению к русскому. Сама Москва прекратила категорически отрицать наличие секретного протокола к этому пакту; для установления

истины была создана специальная комиссия во главе с неукротимым Александром Яковлевым 2.

Все эти невероятные события, однако, были лишь прелюдией к тому, что произошло дальше. Кульминация наступила осенью. В конце лета Германская Демократическая Республика — главный бастион военно-политических позиций СССР в Европе — пережила крупнейший отток населения со времен строительства Берлинской стены в 1961 г. Тысячи отпускников из ГДР стекались в Венгрию, которая вдруг неожиданно для всех открыла границу, позволив им бежать на Запад через соседнюю Австрию. Тысячи других восточных немцев заполонили посольство ФРГ в Праге; в рамках спешно достигнутой договоренности их тоже отпустили на Запад, но при одном абсурдном условии — эти люди должны были проехать на поезде через территорию ГДР, чтобы их официально «выдворили» оттуда. СССР в происходившее не вмешивался.

Консервативные коммунистические правители в Восточном Берлине, готовившиеся праздновать сорокалетие «первого государства рабочих и крестьян на немецкой земле», были потрясены и шокированы. По-настоящему же их режим начал рушиться в начале октября, когда Горбачев, приехавший на юбилей, четко дал понять, что больше не поддерживает руководство ГДР. В отсутствие угрозы советского военного вмешательства — а она постоянно существовала после подавления восстания рабочих в 1953 г. — на улицах Лейпцига, Дрездена и других городов начались массовые демонстрации. Коммунисты, предоставленные сами себе, изгнали консервативных лидеров и, уступая требованиям народа, разрешили свободный проход через Берлинскую стену. А через полтора месяца простая смена артикля на лозунгах демонстрантов — с «Wir sind das Volk» на «Wir sind ein Volk»3 — изменила весь ход европейской истории. План западногерманского канцлера Гельмута Коля (он предусматривал создание германской конфедерации в течение десяти лет), казавшийся невероятно смелым в конце ноября, когда был обнародован, безнадежно отстал от развития событий. Германия неуклонно двигалась к полному и ускоренному воссоединению. 400 тыс. советских солдат, размещенных в ГДР, оставались в казармах.

Немецкие демонстранты были не одиноки и не оставались без поддержки. Падение Стены откликнулось эхом по всей Восточной Европе. В результате «бархатных революций» пали просоветские режимы в Чехословакии, Венгрии, Болгарии. В Польше усилились антикоммунистические тенденции, заложенные «Солидарностью»

десятью годами ранее. Лишь в Румынии дело дошло до серьезных уличных боев, а диктатор Николае Чаушеску и его жена Елена были казнены. Во всех других странах перемены носили мирный характер, и Советский Союз их принял, незамедлительно признав новые режимы. В то же время в каждом из этих государств (за исключением Румынии), формально остававшихся союзниками Москвы, по-прежнему находились крупные советские воинские контингенты: 85 тыс. солдат в Чехословакии, 58 тыс. в Польше и 65 тыс. в Венгрии 4.

Наконец, на саммите у берегов Мальты в конце ноября — начале декабря 1989 г. Горбачев и президент США Джордж Бушстарший публично объявили о завершении «холодной войны». В отношении бывших восточноевропейских стран-сателлитов, заявил пресс-секретарь Горбачева Геннадий Герасимов, вместо Ялтинских договоренностей 1945 г. (т. е. послевоенного раздела Европы) в действие вступает, как он выразился, «доктрина Синатры»: «делайте по-своему». В прибрежных водах Мальты Ялтинским соглашениям устроили морские похороны.

В следующем, 1990 г. СССР согласился на воссоединение Германии в рамках НАТО, т. е. по сути на поглощение ГДР Федеративной Республикой, и пообещал вывести свои войска из восточногерманских земель в течение четырех лет, а из других стран Варшавского договора — еще быстрее. Москва также подписала Договор об обычных вооруженных силах в Европе (ДОВСЕ), предусматривавший резкое сокращение численности войск по всему континенту и устранявший возможность масштабного внезапного нападения на его территории. В рамках ДОВСЕ Советский Союз должен был произвести особенно глубокое сокращение вооруженных сил, весьма жесткими были

иограничения на передвижение войск. Кроме того, СССР предстояла гигантских масштабов передислокация воинских контингентов. Последовавший за этим поспешный вывод войск из Центральной

иВосточной Европы вызвал недовольство в офицерском корпусе. Дело было даже не столько в его стратегических последствиях, сколько

вотсутствии элементарного уважения к человеческому достоинству военных: после возвращения в СССР, где жилье было в дефиците, их зачастую селили в палатках 5. Новые невраждебные отношения между странами Евроатлантического региона были зафиксированы в специальной декларации, подписанной в ноябре 1990 г.; она получила название Парижской хартии для новой Европы.

Демонтаж советской империи не ограничивался Восточноевропейским регионом. После нормализации отношений с Китаем,

достигнутой в ходе визита Горбачева в Пекин в мае 1989 г., СССР согласился вывести свой семидесятипятитысячный контингент из Монголии и по сути позволил этой стране идти собственным путем. Кроме того, Москва надавила на Ханой, чтобы тот начал вывод вьетнамских войск из Камбоджи, где они размещались с 1979 г. Это было одним из пунктов договоренности между Советским Союзом и Соединенными Штатами. Вьетнамцы действительно покинули Камбоджу, но одновременно и орбиту СССР.

Аналогичным образом завершение конфликтов времен «холодной войны» в Анголе и Мозамбике, Никарагуа и Намибии привело к резкой переориентации бывших советских «клиентов», внезапно брошенных Москвой на произвол судьбы. Кубу и Лаос, например,

водночасье бесцеремонно лишили советских дотаций. Через десять лет, в 2000 г., президент Владимир Путин символически завершил процесс, закрыв последние объекты на территории этих стран, сохранившиеся с советских времен, — военно-морскую базу Камрань во Вьетнаме и разведцентр Лурдес на Кубе. Подобно предыдущим уступкам Москвы эти действия были восприняты на Западе как нечто само собой разумеющееся: официальные круги (конфиденциально) и аналитики (в открытую) выражали мнение, что советскому руководству просто некуда деваться.

Эквивалентом падения Берлинской стены для советской империи в третьем мире стала война в Персидском заливе. В августе 1990 г. Москва не только сразу же осудила (в совместном заявлении

сВашингтоном) вопиющий акт агрессии своего багдадского «полусоюзника» против Кувейта, но и постепенно начала двигаться в русле стратегии США, фактически превратившись к началу операции «Буря в пустыне» в январе 1991 г. в стороннего наблюдателя. Таков был невероятный конец притязаний СССР на создание альтернативы Западу, на роль защитника и покровителя для десятков государствклиентов в Азии, Африке и Латинской Америке 6.

Ачерез год после поражения Саддама Хусейна не стало и самого Советского Союза. Застрельщиком «парада суверенитетов» союзных республик была Литва, принявшая соответствующую декларацию

вмарте 1990-го; в июне того же года этот процесс получил мощный импульс — принять Декларацию о суверенитете решил вновь избранный Верховный совет РСФСР. Этот шаг России, предпринятый по инициативе Бориса Ельцина, серьезно подорвал власть союзного центра. Тем временем Горбачев демонтировал главную опору советского государства — конституционное положение о «руководящей и направляю-