35269707

ное, вклад В.Н. Татищева, не только как администратора, делавшего многое для экономического

иполитического закрепления территорий южной окраины астраханской губернии в «поле» российской государственности [61, c. 6–8; 44, с. 189–190; 56, с. 109–115], но и как самоинициативного организатора возможного по тем временам процесса изучения Маджар и как инициатора первых «разведочных» обследований не только Прикумья, но и некоторых территорий современного Дагестана, Северной Осетии и Кабардино-Балкарии [6, с. 3–8; 9; 48, с. 232–234; 47, с. 111–117; 46,

с. 134–136].

В1972 г. Н.Г. Волкова, опираясь на архивные документы, справедливо отметила, что в результате многочисленных просьб и призывов астраханского губернатора РАН, в конечном итоге, присылает к нему «живописного ученика» – Михаила Некрасова и «кондуктора инженерного корпуса» – А. Голохвостова. В.Н. Татищев отправляет их на Маджары с целью зарисовки достопримечательностей городища в округе «на пять верст» [16, с. 44.]. Известно, что М. Некрасов направился в Астрахань весной 1742 г. Уже 6 июля он прибывает в Кизляр, а 23 августа 1742 г. вместе с А. Голохвостовым и отрядом из 20 казаков выезжает на р. Куму [63, с. 209–211; 64, с. 334– 338; 2, с. 43–44].

Совсем недавно Э.Д. Зиливинская опубликовала цветную копию литографии, сопоставляемую ею с результатом деятельности М.Некрасова и план округи Маджар, выполненный А. Голохвостовым, хранящиеся в архивах [26, с. 194–195, рис. 1, рис. 2]. Справедливости ради следует заметить, что первоначально складывающееся впечатление о крупном успехе Э.Д. Зиливинской не совсем соответствует действительности, поскольку литография, правда в черно-белом изображении, задолго до Э.Д. Зиливинской была опубликована Р.Е. Аджимамедовым [16, с. 44; 2, с. 142–143]. Фотокопии этого же рисунка Р.Е. Аджимамедов любезно предоставил и в распоряжение пятигорского краеведа – А.П. Рунича и проф. Л.И. Лаврова. Л.И. Лавров, правда безуспешно, намеревался, по-крайней мере, еще на стадии обсуждения поместить это фото (вместе с другими иллюстрациями) в первый том «Истории народов Северного Кавказа». От А.П. Рунича и Р.Е. Аджимамедова копию этого же рисунка получили и мы, затем использовав ее в одной из давних ста-

тей [51, с. 54–65].

Наряду с другими сведениями об истории Маджара Р.Е. Аджимамедов опубликовал фото этой же литографии сначала в местной газете, а затем и в своей краеведческой книге, подчеркнув: «В 1983 году автор данного очерка обнаружил в рукописном отделе Библиотеки Академии наук (С.-Петербург) рисунок развалин Маджара, где в правом нижнем углу имеется надпись: «Мих. Некрасов». Чертежи Голохвостова пока нигде обнаружить не удалось» [2, с. 46–47]. Получается, что Э.Д. Зиливинская, увы, так и не стала «первооткрывателем», в очередной раз и вслед за Р.Е. Аджимамедовым «открывает» для науки литографию Некрасова и впервые – план Голохвостова. Но и в этом случае возникает проблема авторства, а за ней и проблема реальности изображения древностей, запечатленных на «литографии Некрасова», опубликованной ею, впрочем, как

ина плане Голохвостова.

Проблема авторства литографии обсуждалась уже не один раз. Сегодня с М. Некрасовым связывает эту литографию Н.Г. Волкова, Р.Е. Аджимамедов, Е.И. Нарожный, а теперь и Э.Д. Зиливинская [26, с. 53]. Тем не менее, несмотря на прошедшее время, по-прежнему актуальной продолжает оставаться и проблема достоверности изображенных на этой литографии архитектурных объектов. Если обратиться к докладной записке М. Некрасова В.Н. Татищеву, текст которой публиковался неоднократно и опять-таки задолго до его цитирования Э.Д. Зиливинской, в ней речь идет не только о конфликте между М. Некрасовым и А. Голохвостовым, но и о том, что у М. Некрасова было слишком мало времени для детальных зарисовок. Он даже пишет: «Недоежая до Маджара верст за 20, а от дороги с версту, видимы были за Кумою полаты, к которым я ево, кондуктора, звал, то оной с немалым в том нарекании не поехал и ждать меня не хотел, по которому я принужден был к тем полатам не заезжать. А как 31 числа в вечеру к Маджарам приехали, и 1 августа начали оное здание рисовать, тогда оной кондуктор, снявши то здание примером, стал меня спешить, чтобы ехать назад, но я ему говорил, что не можно в так короткое время то здание по моему искусству пра-

вильно снять, но оной кондуктор не только сам порядочно то здание на план с мерою положил, но с ругательством … говорил: «Что много смотреть сего?»» [2, с. 45].

Отсюда возникают вполне определенные сомнения в том, что М. Некрасов нарисовал все изображенные им мавзолеи в деталях. Аналогичные сомнения возникают и в реальности «плана Голохвостова», поскольку М. Некрасов в том же документе В.Н. Татищеву прямо пишет о том, что:

«оной кондуктор, снявши то здание примером (т.е. примерно, на глазок. – Е.Н.), стал меня спешить, чтобы ехать назад» [2, с. 45]. Тем не менее, достоверно известно, что в письмах самого В.Н. Татищева (письмо отправлено «до 28 февраля» 1743 г.), астраханский губернатор, адресуя его в РАН,

подчеркивал, что отправляет: «... три чертежа древнего строения на реке Куме, имянуемого Маджар» [4, с. 290, док. №200], а вместе с ними – «проспекты Астрахани, Кизляра и Брагунекой Деревни». Из этих сведений можно полагать, что все «проспекты Астрахани, Кизляра и Брагунекой Деревни», как и все «три чертежа» Маджара – результат работы М. Некрасова и А. Голохвостова, выполненных ими в период с июля по 20-е числа августа 1742 г. Возникает вопрос: если два из трех «чертежей» Маджара – это рисунок вида на мавзолеи Маджара, выполненного М. Некрасовым, а второй – это план А. Голохвостова, что же было изображено на третьем «чертеже Маджара»? Аналогичным образом встает и проблема авторства упомянутых выше «проспектов Астрахани, Кизляра и Брагунекой Деревни», поскольку из письма В.Н. Татищева это неясно.

Между тем на что справедливо обратил внимание Р.Е. Аджимамедов, и это в действительности так, на литографии М. Некрасова, в правом нижнем углу есть и автограф: «Мих Нек.». Э.Д. Зиливинская о наличии или об отсутствии такого автографа на опубликованной ею литографии ничего не сообщает, и в зависимости от этого аспекта вопрос о принадлежности опубликованного ею варианта рисунка М. Некрасову остается пока открытым.

Э.Д. Зиливинская упоминает также и «рисунок А.Ф. Бюшинга» с изображением маджарских мавзолеев [26, с. 53]. Речь идет еще об одном варианте литографии, сильно схожей с литографией М. Некрасова, опубликованном в 1771 г. А.Ф. Бюшингом [86, S. 530. Авв. 1]. Несколько странным кажется утверждение Э.Д. Зиливинской о том, что: «Рисунок М. Некрасова был опубликован в 1841 году К. Бэром и впоследствии приводился другими исследователями» [26, с. 53]. Эта странность заключается не в том, что Э.Д. Зиливинская напоминает всем давно известный факт обнаружения в архивах РАН третьего «старинного рисунка» с изображением мавзолеев Маджара и о чем в литературе указывалось неоднократно, причем не только в работах Н.Г. Волковой и Р.Е. Аджимамедова, на которые ссылается Э.Д.. Зиливинская, но и другими авторами [например, см.: 68, с. 270–275; 48, с. 232–234]. Э.Д. Зиливинская справедливо датирует его 1841 годом и опять-таки, вслед за многими другими авторами, правда не всегда ссылаясь на них, связывает с К.М. Бэром, но при этом ссылается почему-то на статью К.М. Бэра 1839 г. [83]. А в качестве «других исследователей, впоследствии использовавших» эту находку К.М. Бэра, называет работу А.Ф. Бюшинга и ссылается на его работу 1771 г. (?!).

Попытаемся разобраться с этой неразберихой.

К настоящему времени мы имеем литографию 1742 г., выполненную М. Некрасовым с его личным автографом, которую в феврале 1743 г. В.Н. Татищев отправил в РАН.

Помимо нее существует как минимум еще два старинных рисунка. Первый из них (второй по счету после литографии Некрасова) был опубликован в 1771 г. Антоном Фридрихом Бюшингом [см.: 26, с. 53]; он без автографа М. Некрасова в 1972 г. еще раз был опубликован Э.В. Ртвеладзе [68, с. 270–275]. Поскольку Э.В. Ртвеладзе не была известна литография М. Некрасова, как и уже упоминавшаяся выше статья Н.Г. Волковой, изданная в том же 1972 году, он и не мог обратить внимание на существующие внешние различия обоих рисунков. Поскольку в нижней части «рисунка Бюшинга» были помещены планы и разрезы нескольких маджарских мавзолеев, изображенных чуть выше берега реки, Э.В. Ртвеладзе попытался дать характеристику планиграфических

иархитектурных особенностей этих мавзолеев2 и подобрал им соответствующие аналогии [68, с. 270–275]. Э.В. Ртвеладзе при этом разделил и точку зрения А. Архипова [3; 68, с. 271] о том, что авторство данной литографии принадлежит «майору артиллерии – Герберу» [3; 68, с. 271], хотя данное предположение не соответствует действительности, что подтверждают и специальные исследования полного сочинения Гербера [17, с. 5–32 и сл.]. К сожалению, ошибку А. Архипова, которую повторил и Э.В. Ртвеладзе, приписывая рисунок Герберу, периодически повторяют

идругие современные исследователи [34, с. 27–28]. В.А. Кузнецов автором этого же рисунка называет А.Ф. Бюшинга [34, с. 28]. Н.Г.Волкова [16, с. 44–46 и сл.], Р.Е. Аджимамедов [2, с. 44–47], В.Б. Виноградов и Е.И. Нарожный первоначально [6, с. 3–8] также связывали этот же рисунок с М. Некрасовым. Однако следует обратить внимание, как мы уже отмечали, на отсутствие у этого

2 Различия эти заключаются хотя бы в том, что мавзолеи нарисованы с гораздо более близкого расстояния, а также на переднем плане рисунка из публикации А.Ф. Бюшинга изображен кустарник, отсутствующий на рисунке Некрасова.

варианта автографа М. Некрасова; во-вторых остановиться на некоторых наблюдениях П.Д. Шестакова, отметившего существование статьи А.Ф. Бюшинга «Некоторые исторические заметки о развалинах города Маджара», которая имеет приложение – «рисунки развалин города Маджара и карту той местности», и что «то и другое получено им (т.е. Бюшингом – Е.Н.) от Лерха» [81, с. 7]. И далее: «Заметки о развалинах Маджара, помещенные в «Магазине новой истории и географии», еще раз были напечатаны Бюшингом в изданном им жизнеописании и путешествиях Iоанна Якова Лерхе» [88]. Любопытными становятся и свидетельства И.Г. Гмелина, который в частности писал: «я не мог там (на Маджаре. – Е.Н.) быть, однако достал прекрасные очерки развалин, вместе с картой целого степного района от Астрахани до Сулака, где означен и город Маджар» [81, с. 7]. Однако чей этот рисунок и чья эта карта, впрочем, как и то, от кого именно они были получены Лерхом или Гмелиным, не сообщается.

Следующий (третий по счету) рисунок, как давно известно, был введен в научный оборот К.М. Бэром [о нем см.: 76; 16, с. 44–47; 2, с. 44–49; 52, с. 40–43] в 1841 г., т.е. почти через 100 лет после создания литографии М. Некрасовым. Карл Максимович Бэр обнаружил этот «старинный рисунок» еще в 1840 г., посвятив ему небольшую статью, но опубликованную не в 1839, а в 1941 г. Но и в этом случае, авторство этого рисунка остается неясным, хотя в литературе распространена точка зрения, которая рисунок из публикации К.М. Бэра отождествляет с «рисунком Некрасова» [16, с. 44–45; 2, с. 43–45], что подчеркивал и сам К.М. Бэр, обращая внимание на наличие у литографии все того же автографа М. Некрасова. Самого Бэра часто включают в общую «обойму» исследователей маджарского городища, и хотя на неправомерность такого шага уже указывалось [52, с. 43; 43, с. 327–343], по-прежнему утверждается даже об его личном пребывании на этом памятнике [26]. Пользуюсь случаем, чтобы в очередной раз подчеркнуть: указанная выше статья К.М. Бэра

–единственная его работа, связанная с историей Маджар, но на самом городище К.М. Бэр никогда не был, даже во время его участия во всех четырех «Каспийских экспедициях», обследовавших бассейн Каспийского моря [52, с. 43].

Всвое время и мы не исключали той возможности, что опубликованный К.М. Бэром рисунок

–копия рисунка М. Некрасова, что, в принципе, может быть и верным [6, с. 3–8]. Следовательно, из всех трех вариантов литографий неясным продолжает оставаться вопрос лишь об авторстве того из них, который опубликовал А.Ф. Бюшинг.

Пытаясь ответить на него, заметим: учитывая факт кратковременного пребывания Некрасова на Маджарах из-за его конфликта с А. Голохвостовым, следует обратить внимание и на вариант рисунка на который помещены разрезы и планы мавзолеев – «рисунок Бюшинга», которые отсутствуют на варианте 1742 г. Для этого обратимся к еще одному документу ХVIII столетия, в конце текста которого помещен автограф Екатерины II. Документ озаглавлен: «О древностях Волги и Кавказа» [20, с. 238–242], в кавказоведении впервые был использован Л.П. Семеновым, справедливо назвавшим его самым древним «архивным документом», в котором упоминается городище Татартуп (Дедяков-Верхний Джулат) в Северной Осетии [71, с. 6]. Но этот источник дает возможность пролить свет и на интересующую нас проблему.

Вдокументе сообщалось: «В степях есть не один великий город в развалинах виден, а по гистории в той стране во времена взятия Астрахани упоминается только город Томень, который при устье Терка был или изче близ нынешнего Кизляра, ибо при царе Иоанне в Большом Чертеже написан Тюмень на реке Кизлярке. И ныне выше Кизляра, выше в верстах 10 крепость старинная видима, а по взятии Астрахани разорена...» [20, с. 238, 242].

На Северном Кавказе, как известно, Екатерина никогда не была. Следовательно, информация, использованная ею, скорее всего, была заимствованной. Теоретически можно было бы связать происхождение информации из документа со сведениями П.С. Палласа, как известного, бывавшего на Северном Кавказе и получившего накануне этой поездки личное поручение императрицы собирать лингвистический материал для планировавшегося ею «Словаря …» [79, с. 226– 227]. К тому же, как утверждал Л.Ф. Сегюр, по возвращении с Кавказа П.С. Паллас продал императрице свои отчеты [70, с. 382; 53, с. 9]. Тем более что в документе с автографом Екатерины речь шла и о том, что кто-то очень сильно интересовался книгами духовного содержания, якобы хранившимися в «церкви Юлата». Однако достать их посланникам повествования этого документа так и не удалось, поскольку «под страхом смерти», жившие там, «в оную не пустили». Эта фраза исключает возможность увязки выше цитировавшихся сведений с П.С. Палласом, который, в отличие от авторов той информации, все же смог достать несколько листов из этой церкви, оказав-

шихся листами Евангелия ХV века, а другие – с текстами на греческом языке [62, с. 215]. Да и по времени П.С. Паллас предпринял свое «путешествие» по Кавказу гораздо позже времени появления датированного документа с автографом Екатерины. Следовательно, необходимо искать иной источник информированности императрицы. Для этого вновь обратимся к самому документу.

Внем, в частности, продолжалось: «Великие запустелые грады, между которыми величайшие на правой стороне Кумы реки от Каспийского моря расстоянием до 200 верст, Маджар имянован-

ный, который в 1742 нарочно послан описать, план и проспект снять (здесь и далее выделено мной.

–Е.Н.)3; другой град на реке Терка от Кизляра с 200 верст, Тартуп имянуем4, имеет стены каменные и внутри, церковь с башнею высокою, круглою5, развалины больших нескольких палат. На чертеже Юлата целая и закрыта, в ней сказывают, что много книг греческих находится, токмо в оную под

смертию входить запрещено, а книги сказывают, чрез окна видеть можно, охотно желал чрез посланных удостовериться, токмо в город оный близ живущие не пустили6. На Сулаке7, имянуем Андреев запустелый град каменный, поперек не более 160 сажень... Имя сие новое, данное от казаков донских, ушедших во время взятия Астрахани от атамана Шадры» [20, с. 238, 242].

То, что в документе российской императрицы есть разные по времени вставки (где и идет повествование от имени мужчины), скорее всего, разновременные отрывки, переписанные из отчетов В.Н. Татищева и предоставленных им в РАН. Связь этой информации именно с В.Н. Татищевым очевидна, поскольку уже цитировавшиеся сведения («В степях есть не один великий город в развалинах виден, а по гистории в той стране во времена взятия Астрахани упоминается только город Томень, который при устье Терка был или изче близ нынешнего Кизляра…») почти полностью совпадают с текстом из его «Истории Российской» [72, Т. I, с. 271; Т. IV, с. 73], что в очередной раз подтверждает предположение о том, что основная часть информации из документа Екатерины Великой связана с В.Н. Татищевым [6, с. 38]. Не противоречит ему и упоминание в документе казачьего атамана Андрея Шадры. Здесь можно сослаться и на работу А.А. Шенникова, в которой он анализирует реальность сопоставления названия «Андреева городка» в Дагестане с именем донского атамана Андрея Шадры, о чем еще в 1745 г. писал В.Н. Татищев. Тогда, напомним, российский историк и губернатор полагал, что разбойничавшие сначала на Волге донские казаки «уходили» на Северо-Восточный Кавказ вместе со своим атаманом Андреем Шадрой. В Кумыкии, заняв заброшенную крепость, казаки назвали ее «Андреевой деревней»; впоследствии (1569 г.) они поднялись вверх по Тереку, где и расселились, положив тем самым начало гребенскому казачеству [80, с. 54]. Такова была версия В.Н. Татищева, который, скорее всего, под «Андреевой Деревней» подразумевал одно из современных городищ Дагестана – «Андрейаульское городище», или же «Андрейаульскую крепость» [1, с. 120]. Таким образом, и легенда об атамане Шадре также восходит к В.Н. Татищеву. Именно по этой причине можно уверенно полагать, что в те части документа Екатерины Второй, в которых содержится интересующая нас информация, а также содержится повествование, ведущееся от мужского имени, – это отрывки, попавшие в документ с автографом из отчетов В.Н. Татищева. Следовательно, именно В.Н. Татищев и отправил кого-то на территорию современного Дагестана (в «Андреев городок», в местечко «Юлат», которое Х.М. Мамаев отождествил с сел. Уллу-Эльт, в Чегемском ущелье [38, с. 86], а также – в «Тартуп» – на городище Татартуп (он же Дедяков и Верхний Джулат) в Северной Осетии [6, с. 3–8].

Всвое время и мы ошибочно предположили, что указанными «посланцами» могли быть М. Некрасов и А. Голохвостов со спутниками, тем более что в документе они и подразумеваются тогда, когда упоминается 1742 год. Однако данная дата связана только с выполнением «чертежей и проспектов» Маджара и, действительно, подразумевает работы, выполненные М. Некрасовым и А. Голохвостовым. Однако рассказ о ссоре Некрасова с Голохвостовым, происшедшей еще в районе Маджар, полностью исключает возможность их дальнейших действий на удалении от этого городища и, в частности, на Сулаке, в Юлате и Тартупе. Новые возможности в понимании этого аспекта проблемы дает и «Книга Большому чертежу», кстати говоря, также упоминаемая в документе с автографом Екатерины. Как известно, в свое время «Книга…», как и другие исторические

3Это предложение явно свидетельствует о маджарской «экспедиции» М. Некрасова и А. Голохвостова.

4«Тартуп» источника – искаженное название Татартупа в Северной Осетии.

5Несмотря на наличие на городище нескольких христианских церквей, в этом предложении речь, вероятно, идет о Большой мечети с высоким и круглым в плане Татартупским минаретом.

6Здесь, после рассказа о Татартупе, рассказчик резко «перескакивает» на территорию Чегемского ущелья.

7Это уже территория современного Дагестана.

документы, была обнаружена В.Н. Татищевым в архивах [4, с. 3–8]. Впоследствии, при каждом печатном воспроизведении этого источника, В.Н. Татищев весьма ревностно относился ко всем опечаткам, появлявшимся в ее тексте, впрочем, как и к другим неточностям и погрешностям, особенно при начертании южных границ Российского государства того времени. К примеру, это подтверждается его замечаниями о том, что на некоторых из таких карт «аксаевцы и андреевцы были неправо за границею оставлены» [4, с. 312, док. № 219], и это требовало незамедлительного исправления такой, не только картографической, сколько политической «ошибки»; или в том, что реку Терек неправильно подписывали как «Торки» и пр.

В 1950 году, в новом издании «Книги Большого чертежа», К.Н. Сербина особо обращала внимание читателей на ее редакцию, обозначенную как «Список № 438 (126)», отнесенную ею к XVIII веку. Датировку подтверждала не только палеография почерка, но и рукописная запись: «Книга Большой чертеж всему русскому государству…, учинен сей чертеж в давних годах... к

тому дополнил и примечания положил в 1744 году» [31, с. 21]. К.Н. Сербина сделала еще один вывод: «Дополнения подобного рода принадлежат В.Н. Татищеву». Развивая свою мысль, издатель «Книги …» сослалась и на «листы 89–130» того же «Списка…», обращает внимание и на существование на них еще одной записи: «Сего 1744-го г июня 16 дня по данной мне инструкции от его превосходительства Тайного советника астраханского губернатора Василия Никитича Татищева в Кизлярскую крепость для учинения обстоятельной ландкарты тамошним местам за рекою Тереком до Персидскою границы до Малой Кабарды…, а оный журнал геодезиста Сергея Счелкова» [31, с. 24–25].

Кто такой С. Счелков и какова его роль во всей этой истории, становится понятным из еще одного письма В.Н. Татищева, на этот раз адресованного сенатору И.И. Неплюеву, датированного 31 декабрем 1743 г. Письмо написано за полгода до появления уже цитировавшейся записи в «Книге Большого чертежа» и через год после завершения работ М. Некрасова на Маджарах. В нем В.Н. Татищев просил от Сената двух геодезистов, чтобы «мне здешнее доднесь неописанное к Персии и, к Бухарин, а точнее сказать, вблизи около Астрахани описать и ландкарту зделать, токмо ни одного получить не могу и делать неким. Однакож, видя из этого немалую пользу, есче дерзну представить и если получу трудиться не оставлю» [4, с. 300, док. №201]. В результате астраханский губернатор вместо двух испрашиваемых им геодезистов получает только одного – Сергея Счелкова. По крайней мере, в лаконичных источниках упоминается только он один. Таков был итог той самой переписки В.Н. Татищева с сенатором И.И. Неплюевым.

Прибытие С. Счелкова (1744 г.) в распоряжение В.Н. Татищева для «учинения ландкарты» на пространстве от «Астрахани до Персии … и Малой Кабарды» ситуацию, скорее всего, изменило кардинально. Новый геодезист эту давно планировавшуюся Татищевым карту, вероятно, начертал. Хотя кроме нескольких человек – Я. Лерх, А.Ф. Бюшинг, а посредством публикации А.Ф. Бюшинга – П.Д. Шестаков, никто реально этой карты до сих пор не знает. Косвенно ее существование документирует уже цитировавшееся выше сообщение Я. Лерха [81, с. 71; 6, с. 3–8]. И об этом же говорил еще в 1884 году П.Д. Шестаков в своем выступлении на IV Археологическом съезде, обращая внимание на эти сообщения Я. Лерха (до 1770-х годов), который, напомним, за две поездки в Персию, как отмечал он сам, так и не смог попасть на руины города Маджара. Однако он компенсировал это тем, что достал прекрасные «очерки развалин» (Маджара. – Е.Н.) «с картой целого степного городка от Астрахани до Сулака» [81, с. 71]. П.Д. Шестаков подчеркивает и другое: к работе А.Ф. Бюшинга были «приложены рисунки развалин города Маджара и карта той местности; то и другое были получены им (Бюшингом. – Е.Н.) от Лерха» [81, с. 71 и ср. 86, р. 533–536]8. Получается, что во второй половине ХVIII века появляются не только какието «чертежи» Маджара, его мавзолеев, но и карты, которые «достал Я. Лерх», но от кого он их получает, неизвестно. Зато эти материалы попадают уже и к А.Ф. Бюшингу. По времени пребывания Я. Лерха на Северном Кавказе, по масштабу охвата картой территории региона («от Астрахани до Сулака»), появляются все основания полагать, что интересующие нас изобразительные материалы своим происхождением были связаны не с М. Некрасовым, а уже с деятельностью С. Счелкова и другими его спутниками по «экспедиции» 1744 г. Вероятно, благодаря С. Счелкову в «Книге Большого чертежа», особенно в «росписи реки Кумы» в списках ХVIII века, именно

8 См. Карта + рисунок с изображением мавзолеев. Ту же информацию, как справедливо сообщал П.Д. Шестаков, А.Ф. Бюшинг повторил и «в изданном им жизнеописании и путешествиях Iоанна Якова Лерха» [см.: 85, р. 89–91].

В.Н. Татищевым (с подачи С. Счелкова) появляются подписи типа: «мечеть Аисы-Ахиета» и др., в то время как в других редакциях, не связанных с российским историком, упоминаются только «мечети» и т.д. Можно предположить, что карта С. Счелкова, использовавшаяся Я. Лерхом, а затем и А.Ф. Бюшингом, – одна из самых ранних карт Северного Кавказа, фактически, вторая (?) по счету после карты 1719 г., воспринимаемой ныне как «самая первая карта» северокавказского региона [7, с. 199–203]. Вполне допустимо предполагать, что на основе той же самой карты С. Счелкова могла появиться и «Карта Большой и Малой Кабарды 1744 г.», считающаяся ано-

нимной [30, с. 114–115].

Предлагаемая реконструкция делает актуальным другое предположение – литография с изображением маджарских мавзолеев, сопровождающая публикацию А.Ф. Бюшинга, – тоже результат деятельности С. Счелкова в 1744 году. Тогда можно считать, что С. Счелков, вероятно, имевший в качестве помощника и кого-то из художников, смог полностью исполнить все то, что В.Н. Татищев возлагал еще на Некрасова и Голохвостова и в отличие от которых геодезист начертал новые планы и разрезы некоторых мавзолеев Маджара.

Если наши наблюдения не претерпят серьезных изменений и уточнений, то в связи с пребыванием С. Счелкова на Северном Кавказе можно будет более уверенно предполагать: в процессе создания своей ландкарты 1744 г. именно С. Счелков был послан Татищевым далеко от Астрахани на юг. И именно он смог оказаться сначала в окрестностях «Андреева городка» в Дагестане, а затем в северо-осетинском Тартупе и предпринял неудачную попытку попасть внутрь чегемской церкви Юлата9. А уже из его отчетов сведения о перечисленных памятниках попадают сначала к Татищеву, а затем в Российскую академию наук, откуда они, возможно, и были заимствованы Екатериной II, механически сохранившей в них повествование «от имени мужчины».

В связи с историей изучения как Маджарского городища, так и золотоордынского периода в истории Северного Кавказа накопилось немало и других проблем. Следует указать, например, на то, что весьма часто применительно к тем, кто побывал на Северном Кавказе и Маджарах в частности еще в ХVIII–ХIХ веках, современными авторами используется такая их «квалификация», как «путешественники» [24, с. 231], или же «российские и западные путешественники» [37, с. 415], хотя еще в 1979 году приводились серьезные доводы [5, с. 103–117] против такой практики. Вряд ли к разряду «новистических» относится и пример оригинального и, можно сказать, «среднеарифметического» представления некоторых исследователей Маджара, например, в виде упоминания: «полковник артиллерии Гмелин» [37, с. 415]. Поскольку здесь подразумеваются сразу два совершенно разных исследователя – полковника Гербера, хотя в период его пребывания на Маджарах он был еще в чине «майора артиллерии» [2, с. 40–43; 17, с. 3–20 и сл.] и второго – С.Г. Гмелина – действительного члена Петербургской академии наук, доктора медицины, побывавшего на Маджарах позднее Гербера [17, с. 47]. Э.Д. Зиливинская пишет и об остановке на Маджарах траурного кортежа с телом убиенного в ставке Узбек-хана на Сунже (вернее, ее притоке – р. Ачалуки) [11, с. 68–72; 12, с. 162–167] – «Михаила Александровича Тверского» [26, с. 52],

хотя речь на самом деле идет о Михаиле Ярославовиче Тверском.

Упоминая о раскопках А.П. Руничем и Т.Б. Палимпсестовой ессенткских мавзолеев, Э.Д. Зи-

ливинская пишет: «Здесь находилось крупное поселение, упоминаемое Ибн Баттутой» [24,

с. 237]. Однако возможность существования здесь крупного поселения – это предположение А.П. Рунича и Т.Б. Палимпсестовой, пока, к сожалению, так и не подтвердилось археологически. Что же касается упомянутого выходца из Эфиопии, то Ибн-Баттута описывает лишь попытку посещения ставки Узбек-хана в Пятигорье (в «Бишдаге»), но из-за того, что она уже откочевала оттуда, Ибн-Баттута отправляется назад, к месту ее нового «привала». Никаких «поселений» он при этом не упоминает [73, с. 288–289].

Достаточно актуальной ныне представляется и проблема определения реальной оценки итогов исследований, проведенных «в 60–70-е гг. XX в.», которые «проводили Э.В. Ртвеладзе и А.П. Рунич». На основании стратиграфических исследований и наблюдений за распределением подъемного материала они определили границы памятника, выделили отдельные районы города» [24, с. 232]. Речь идет о том, что уже Э.В. Ртвеладзе полагал, что ему «впервые удалось восстановить следующую топографическую структуру города» Маджара – «Аристократический район,

9 Попасть внутрь этой церкви удалось лишь П.С. Палласу, доставшему несколько листов этих книг: «Один из листов оказался частью Евангелия на древнегреческом языке, другие оказались разрозненными частями книг, используемых в греческой литургии» [62, с. 215].

занимавший юго-восточную и северо-восточную часть города», «крупное городское кладбище, площадью более 0,5 км, расположенное примерно в центре города». На нем исследователь выделяет три типа захоронений. Был выделен и район с «кварталами социальных низов, расположенных к северу и северо-востоку от кладбища», «торгово-ремесленный район, занимавший территорию в излучине левого берега Кумы, в южной части города, площадью примерно 70 га» и «сельскохозяйственный пригород, который находился к северу от предыдущего» [66, с. 8–9].

Надо отдать должное: на тот момент Э.В. Ртвеладзе не только «вытащил» из имеющегося материала максимум исторической информации, придав имевшимся знаниям и представлениям о Маджаре стройную систему, максимально ориентированную на историческую топографию среднеазиатского города эпохи средневековья. Тем не менее, с позиций сегодняшнего дня, некоторая часть его обобщающих выводов вызывает определенный скепсис. В первую очередь – реконструированная им социально-экономическая топография данного города, которая, вероятно, действительно могла быть таковой. Смущает одно – исследователь, описывая историю собственного археологического изучения городища, подчеркнул: «с 1961 по 1970 гг. автор, совместно с археологом А.П. Руничем и группой краеведов совершил двадцать полевых выездов на городище Мад-

жар. Во время этих исследований было заложено восемь стратиграфических шурфов; изучались последние остатки былого микрорельефа, особенно в тех местах, где он подвергался разрушению вследствие планировки и строительных работ; производился сбор подъемного археологического и нумизматического материала; все данные фиксировались на чертежах, опрашивались старожилы, снимались оттиски с надписей, высеченных на камнях, осматривались у жителей хранящиеся у них находки» [66, с. 6]. Кроме того, проводились «зачистки на обрыве р. Кумы», «зачистка в 100 м ниже моста на обрыве р. Кумы». В западной части городища остатки культурного слоя здесь «удалось проследить на большом расстоянии благодаря проведенной здесь глубокой канаве для газопровода» [67, с. 152–154].

При общей площади городища Маджара, несмотря на разность приводимых данных на этот счет – «площадь города была немногим более 8 км2» [67, с. 159; 26, с. 52], где только «торговоремесленный район занимал площадь примерно 70 га» [66, с. 9], либо же площадью «около 6 кв. км» [24, с. 230], или площадью «5x5 верст, вытянувшегося вдоль реки на 25 верст» [37, с. 416], указываемого Э.В. Ртвеладзе количества установленных им на городище шурфов и зачисток, а также и осмотренных траншей все-таки маловато для столь определенного и однозначноконкретной реконструкции возможной микротопографии памятника. Подтвердить или же опровергнуть ее, вероятно, смогут лишь масштабные археологические раскопки. Их необходимость продолжает оставаться актуальной и сегодня. Причем, несмотря даже на констатирующуюся всеми археологами-исследователями городища Маджара, почти полную разрушенность этого археологического памятника.

Немало спорного и противоречивого накопилось и в отношении истории изучения других северокавказских бытовых памятников Золотой Орды. Например, мы вполне солидарны с предположением Э.Д. Зиливинской в том, что упомянутую ее церковь №1 на Верхний Джулат, в свое время мог видеть И.А. Гюльденштедт во время его нахождения на этом городище [24, с. 235]. Вряд ли стоит даже сомневаться в этом, поскольку место нахождения остатков именно этой церкви на городище, напомним, в конце 1950-х годов и было «вычислено» Е.И. Крупновым и О.В. Милорадович. Исследователи, как известно, «отыскали» ее благодаря описаниям этой церкви, оставленным именно И.А. Гюльденштедтом, причем указавшим точное расстояние в шагах до нее, впрочем, как и до других развалин, от Татартупского минарета [32, с. 48–68; 50, с. 3–12].

Особое недоумение вызывает и тот факт, что при неоднократном и почти «стандартном» представлении типов жилых строений на Маджарском городище [26, с. 53; 24, с. 232], Э.Д. Зиливинская ссылается только на материалы раскопок В.А. Городцова. Исследователь действительно раскопал на Маджарах остатки нескольких жилых строений, которые, тем не менее, впоследствии были подвергнуты классификации В.Л. Егоровым – сначала в его кандидатской диссертации [22, с. 5–20], а затем и в специальной статье [21, с. 172–193], но эти работы почему-то даже не упоминаются.

В последней по времени сводке, представляющей «список» северокавказских поселений и городищ Золотой Орды [24, с. 233–236], составленный Э.Д. Зиливинской вслед за другими авторами [23; 50; 60], ее приводится далеко неполный их перечень. При этом полностью отсутствуют сведения об «алано-золотоордынских поселениях» округи Верхнего Джулата, выявленные в свое

время археологическими разведками О.В. Милорадович и В.А. Кузнецовым [35, с. 87–90 и др.]. Были «забыты» и другие бытовые памятники округи Верхнего Джулата [50, с. 8–20]. Оказались «пропущенными» и три поселения, открытые в 1945 году Т.М. Минаевой на правобережье Сунжи [41, с. 104–142], хотя о них в литературе упоминалось неоднократно [8; 10, с. 112–113; 59, с. 141– 142; 58, с. 942]; вне этого перечня остались и другие археологические памятники этого времени [50, с. 7–18; 60, с. 32–44]. В сводке Э.Д. Зиливинской даже не упоминается и такой крупный объект, как «поселение», или же «городище» Ангелинский Ерик, открытый еще в начале 1940-х годов [14, с. 348–379], который ныне отождествляют с золотоордынским «городом Шахрак» [13, с. 85–92; 15, с. 43–47]. Вне внимания Э.Д. Зиливинской осталось и не менее обширное поселение в дельте Терека [18, с. 253–276], в постзолотоордынское время ставшее центром «Кавказской Тюмени» [36, с. 163–174] и на котором впоследствии был устроен первый русский город на Северном Кавказе – Терки 1588 г. с многочисленными слободами. Подобного рода «искусственные пробелы», вероятно, сложно объяснить только «отсутствием литературы». Необходимость их учета обязательна и, в особенности, при характеристике соотношения «восстановленных» объектов и объектов, возникших только в период Золотой Орды. Тем более что данная проблема в освещении Э.Д. Зиливинской выглядит не менее спорной. Очередная попытка «эксплуатации» сведений о слабоизученных поселениях и городищах Северного Кавказа (Терекское, Булунгуевское, Хамидиевское, Верхне-Чегемское и др.) практически повторяет сведения о них, в свое время опубликованные И.М. Чеченовым [77, с. 43, 46, 48, 60–61]. При отсутствии каких-либо новых данных о них, недостаточная разработанность хронологии имеющихся, но весьма скудных раскопочных данных с них; неразработанность хронологии Нижнего Джулата, позволяют весьма расплывчато трактовать их историю. Весьма сложно датировать «XIII–XIV вв.» не только процесс активного «возрождения… в предгорьях Кавказа», но и период «бурного развития старых аланских городищ, занимавших выгодное географическое положение», например, таких, «как Терекское, Булунгуевское, Хамидиевское, Верхне-Чегемское, Нижний Джулат». При этом они продолжают сохранять первоначальную трехчастную структуру (цитадель, укрепленный «посад» и открытое селище) даже после драматической развязки конца 1230-х годов [26]. Однако данный тезис не только дискуссионный, но и явно противоречит наблюдениям Г.А. Федорова-Давыдова об «обязательности» уничтожения старых фортификационных сооружений на завоеванных Чингизидами территориях [74, с. 229–259]. Противоречит это и наблюдениям В.А. Кузнецова, «возрождение» Верхнего Джулата и превращение его, собственно, в «золотоордынский город», связывавшего только с воцарением Узбек-хана или Джанибека [34, с. 120–130 и сл.]. Достаточно спорным выглядит и толкование стратиграфических наблюдений И.М. Чеченова на Нижнем Джулате. В частности, Э.Д. Зиливинская отмечает: «очень интересные выводы о политической жизни Нижнего Джулата были сделаны на основе исследования вала цитадели. Воздвигнутый в домонгольское время вал подвергся погрому во второй половине XIII в. (выделено нами. – Е.Н.)» [25, с. 236]. Почему это произошло только «во второй пол. ХIII в.», а не, скажем, еще в ходе завоевательной кампании конца 1230-х годов, остается только гадать. Возможно, что так более удобно и для того, чтобы затем «констатировать» очередной «факт»: уже «в начале XIV в. он (вал. – Е.Н.) был восстановлен и достроен. Последнее разрушение укреплений цитадели, возможно, связано с нашествием Тимура и относится к концу XIV в.» [25, с. 236].

На самом деле, разрез вала Нижнего Джулата не просто интересен, но и важен с исторической точки зрения. Восстановление фортификационных сооружений Нижнего Джулата, прежде всего, находит аналогии, к примеру, на городище Большая Тояба в Чувашии [74, с. 229–259; 75, с. 82–95]. Наличие фрагмента поливной керамики в глинистом растворе, скрепляющем кладку кирпичей на Нижнем Джулате и имеющем аналогии, к примеру, в материалах середины – второй половины ХIV в., позволяет предполагать о возможности реконструкции вала в связи с возвышением здесь (как и в случае с городищем Большая Тояба) кого-то из местных феодалов накануне, или же, что более вероятно, в период начала «великой замятни» [39, с. 9–11]. Вне всякого сомнения и тот факт, что городище подверглось разгрому войсками Тимура [69, с. 105–128], попавшего сюда от Верхнего Джулата [54, с. 257–261] и отсюда (Нижний Джулат) его войска «во второй раз» спускаются вниз по Тереку, направляясь в «область Джулат» [60]. Но вряд ли у Тимура было достаточно времени для «разрушения вала». К тому же стоит соглашаться и с Е.Ю. Гончаровым, вполне справедливо считавшим преждевременным связывать окончательное затухание городской жизни только в связи с походами Тимура [19, с. 187–195]. То же самое относится и к Нижнему

Джулату, окончательное запустение которого можно связывать лишь с разгромом, учиненным здесь отрядами шиитских газиев во главе с шейхом Хайдаром в 1486 или 1487 гг. [55, с. 20–32].

Общеизвестно, что в процессе изучения Северного Кавказа, начиная с первой половины ХVIII в. и по настоящее время, собраны самые разнообразные сведения о мусульманских (мечети) и христианских (церкви) культовых памятниках с территории ряда золотоордынских бытовых памятников Северного Кавказа. Наибольший интерес исследователи проявляют к двум мечетям – с Верхнего и Нижнего Джулатов. На Верхнем Джулате исследованы остатки уже пяти христианских храмов. Указанным объектам посвящен целый список специальных исследований, однако в связи с нашим интересом укажем только на несколько наиболее актуальных аспектов проблемы, нуждающихся, на наш взгляд, в приложении коллективных усилий.

В первую очередь укажем на то, что абсолютное большинство таких объектов сохранилось лишь на уровне их фундаментов, отчего вести речь «об архитектуре» каждого из таких памятников, за редким исключением, сложно. Во-вторых, еще в 1974 году, при издании научно-популярной книги «Путешествие в древний Иристон», В.А. Кузнецов, суммарно оценивая истоки «архитектуры» верхнеджулатских христианских храмов и мечетей, а также Татартупского минарета, в качестве ближайшей ему аналогии указал этому минарету «Шамхорский столп» – минарет из Азербайджана. При этом он высказал и предположение, в рамках которого объяснялись причины столь близкого внешнего сходства Татартупского минарета и Шамхорского столпа. В результате появилась версия о том, что все христианские и мусульманские объекты Верхнего Джулата были построены пленными ремесленниками, угнанными из Азербайджана, которых захватили и пригнали сюда войска Уз- бек-хана, возвращавшиеся оттуда в Золотую Орду [33, с. 20–44 и сл.]. Сугубо умозрительное впечатление, не подкрепляемое никакими конкретными данными, неожиданно получило свое развитие. Уже в конце 1970–1980-х годах к данной точке зрения В.А. Кузнецова присоединился Ф.Г. Мамедов – доктор архитектуры из г. Баку [40, с. 68–59]. Этот автор разработал и предложил реконструкцию внешнего вида Большой мечети Верхнего Джулата и развил предположение об «азербайджанских истоках архитектуры» не только этой мечети. Обоснование своей точки зрения этот автор начал с изучения «архитектуры» мавзолея начала ХV в., известного под названием «Борга-Каш» сохранившегося поныне почти в первозданном виде и находящегося на территории Республики Ингушетия. «Думается, что наиболее реальные аналоги этого здания, – пишет Ф.Г. Мамедов, – сохранились на территории Азербайджана. Здесь, видимо, берут начало и корни его архитектурного образа… Интересен также тот факт, что своеобразным переходным звеном между мавзолеем БоргаКаш и его азербайджанскими аналогами были кубические каменные мавзолеи с купольным покрытием, некогда построенные в Южном Дагестане… Предполагаемые истоки архитектурного образа мавзолея Борга-Каш, связаны с традициями азербайджанской, в частности, ширвано-апшеронской каменной архитектуры и подтверждаются его композиционным развитием вплоть до ХIХ в., а также характером распространенности… Архитектурные связи средневекового мемориального зодчества Азербайджана и Северного Кавказа не ограничиваются мавзолеем Борга-Каш и аналогичными ему сооружениями ширвано-апшеронского круга, а имеют, видимо, более обширный и разнохарактерный ареал, связывающий группу ессентукских мавзолеев и мавзолеев города Маджара со сходными с ними нахичеванской школы зодчества… Представляет интерес в этой связи и предположение В.А. Кузнецова о том, что мавзолеи Азербайджана могли оказать влияние на формирование облика некоторых склепов Северного Кавказа…». А все это позволяет «раскрыть суть некоторых явлений, до сих пор являющихся «белыми пятнами» в архитектуре не только средневекового Азербайджана, но и некоторых других областей» [40, с. 68–59].

Вот так и достаточно «легко» можно делать вывод не только об «азербайджанских истоках» целого ряда золотоордынских мавзолеев Северного Кавказа, но и склеповой архитектуры (в горах) региона, как оказывается, относящейся к памятникам «ширвано-апшеронской архитектурной школы».

Как выясняется, принадлежность золотоордынских мемориальных памятников XIV–ХV вв. Северного Кавказа к сфере влияния «ширвано-апшеронской» школы архитектуры не исчерпывает всей полноты подобных влияний. Рассматривая специфику уже «Арранской» школы архитектуры, «расцвет» которой «приходится на Х–ХIII вв.» [40, с. 60], Ф.Г. Мамедов, тем не менее, приводит и другие примеры влияния уже этой школы. Среди них – дербентская Джума-мечеть, «Татартупский минарет (XIV в.)» на городище Верхний Джулат, этакий «архитектурный пересказ» все того же Шамхорского столпа, а также и прилегающая к минарету Большая мечеть Верхнего Джу-

лата [40, с. 62–63]. К той же архитектурной школе Ф.Г. Мамедов относит и минарет с городища Нижний Джулат [40, с. 63–64]. «Это положение не опровергает гипотезу В.А. Кузнецова о том, что Татартупский минарет был построен мастером из Ширвана, вынужденным использовать чужеродный ему кирпич».

Приводимая гипотеза историка архитектуры из Баку, между тем, не содержит серьезных и убедительно-доказательных аргументов в свою пользу и, пусть не прямо, а косвенно, «подсказывает» на географию архитектурных влияний, определявших архитектурные стили, облик и планировку золотоордынских мемориальных и культовых сооружений на Северном Кавказе. Версия, правда, не оговаривает при этом соотношения «закавказских» влияний с другими регионами Золотой Орды, хотя направленность построений вполне очевидна и вполне прозрачна.

Существует и другая версия в оценке «архитектуры» остатков культовых сооружений на территории Золотой Орды, которую предлагает Э.Д. Зиливинская. Никак не реагируя на версию Ф.Г. Мамедова (мы не нашли ссылок на его работы), Э.Д. Зиливинская также выводит «архитектуру» северокавказских мечетей из Азербайджана, а прообразом Татартупского минарета, вслед за В.А. Кузнецовым и Ф.Г. Мамедовым, считает уже упоминавшийся и не дошедший до наших дней «Шамхорский столп» [26, с. 52–63; 28, с. 38–40; 27; 78, с. 201–207].

Мы уже высказывали свои соображения относительно реконструкции внешнего облика Верхне-Дулатской Большой мечети и Татартупского минарета, а также версии «об азербайджанских истоках их архитектуры», полагая, что проблема гораздо сложнее и многограннее [49, с. 151–172]. В дополнение остается добавить, что такой постановке проблемы явно противоречит то, что господствующим течением на территории средневекового Аррана было шиитское направление ислама. Во-вторых, в лаконичных свидетельствах письменных источников сохранились сведения, указывающие на другое географическое влияние в распространении ислама, шедшее отнюдь не из средневекового Азербайджана, а из Средней Азии, что исторически более объяснимо. Э.В. Ртвеладзе справедливо обращал внимание на описание Ибн-Баттутой посещения им городища Маджара и участия там в соборной молитве, проходившей в главной мечети Маджара. Исследователь, в частности, пишет: рассматривая «пути распространения мусульманской религии в Маджаре, автор приходит к выводу, что главную роль в ее распространении здесь сыграли выходцы из Бухары и, по-видимому, из других районов Средней Азии. Основанием для такого вывода явились данные Ибн-Баттуты» [66, с. 23–24]. Этот выходец из Эфиопии так описывает свое пребывание на данном городище: «Поехал я в Маджар – город большой (один) из лучших тюркских городов, на большой реке, с садами и обильными плодами. Мы остановились там в ските благочестивого, религиозного, престарелого шейха Мухаммеда Эльбатаихи (родом) из Эльбатаихи Иракского. Он был преемником шейха Ахмада Эррифаи, да будет над ним благословение Аллаха! В ските его около 70 факиров арабских, персидских, тюркских, румских, женатых и холостых. Живут они подаяниями. Жители этой страны питают большое доверие к факирам и каждую ночь приводят в скит лошадей, коров и овец. Султан и хатуни ходят посещать шейха и получают от него благословения …» [73, с. 287].

Данное свидетельство интересно с различных точек зрения: опираясь на смысловую нагрузку современных словарных определений такой религиозной титулатуры, как «шейх» и «факиры» с позиций арабского языка, можно предполагать, что упоминаемый источником шейх Мухаммед Эльбатаихи – религиозный лидер одной из иракских, скорее всего, шиитских (?) мусульманских сект, обосновавшийся в Маджарах. Как предполагает Э.В. Ртвеладзе, скит («завие») этого шейха, наверное, должен был находиться в стороне «от городской суеты» Маджара [67, с. 156]. В соответствии с определениями современных словарей, под «факирами» в арабском языке обозначались разные категории людей; применительно к исламу – «нищенствующие аскеты» и почти то же самое, что и «дервиши». Указанный шейх вместе с 70 факирами (дервишами. – Е.Н.) «арабскими, персидскими, тюркскими и румскими, женатыми и холостыми», судя по сведениям ИбнБаттуты, не только пользовались высоким доверием и авторитетом у жителей Маджара, но и понуждали многих жителей Маджара «творить добрые дела». По всей вероятности, их «миссионерская» деятельность не доставляла особых хлопот представителям «официального» ислама в городе. По крайней мере, тот же Ибн-Баттута далее сообщает о том, что «в городе Маджаре мы совершили соборную молитву, по окончанию которой взошел на амвон проповедник Иза-ад-Дин (или Мадж-ад-Дин), один из правоведов и знаменитостей Бухары, у которого было множество учеников и чтецов (Корана. – Е.Н.), читавших перед ним. Он произнес проповедь и увещания,