Глава 4. Инерция мифотворчества в освещении.

257

«мы»... Только ощущение того, что есть «они», рождает желание самоопределиться по отношению к «ним», обособиться от «них» в качестве «мы» [18]. (Такая солидаризация «самости» имела выражение, например, в периоды казахско-джунгарского проти­востояния).

В этой призме становится объяснимым, почему включение Казахстана в состав Российской империи и последовавшая за этим обширная и перманентная миграция русских на его территорию при­дали определенное ускорение процессу казахской этнической консо­лидации и мобилизации. Имперско-эгоцентристские и культуро-ге-гемонистские амбиции российского колониализма в известной мере вновь актуализировали в массовом сознании казахов постановку воп­роса о социокультурной схожести и общности группы. И, наоборот, подчеркивали ее отличительность от привносимых извне социокуль­турных моделей, что вызывало настроения протеста против «них» и аккумулировало эмоционально сильное чувство «мы».

Познаваемый в этой связи антагонизм порождал реификацию (вызывание к жизни) такой групповой солидарности, которая вы­водила на более высокий уровень иерархии идентичностей, нежели просто общинное или родо-племенное отождествление. И этот вы­бор в пользу более широких коалиций, а именно этнонациональной идентичности становится заметной реальностью в период позднего колониализма. Пропагандистом этого процесса выступала нацио­нальная интеллигенция (в этой связи вспоминается глубокое заме­чание Э. Геллнера о том, что не нации порождают национализм, а национализм создает нации). Не случайно один из ее печатных органов носил название с глубоко крнсолидирующим смыслом, мы имеем в. виду газету «К,азак,».

Однако возможности интеллектуальной элиты как проводника идеи этнонациональной консолидации были тогда крайне сужен­ными. Во-первых, по причине ее немногочисленности. Во-вторых, вследствие неразвитости традиций «книжной» культуры и печат­ных средств пропаганды как важнейших условий формирования общественного сознания. В-третьих, из-за недостаточной плотнос­ти информационных сетей, их чрезмерно рассеянного характера: «деспотия пространства», то есть необходимость распространения информации на огромнейшие расстояния почти до полного затуха­ния поглощала коммуникативные процессы или искажала их.

Рассматривая российскую колониальную практику как один из факторов, объективно способствовавших мобилизации этнонаци-онального сознания, нельзя, однако, забывать, что она весьма не глубоко вторгалась в пласты традиционной структуры, очень часто оставляя их на периферии своих интересов. Иначе говоря, имперский колониализм, ухудшая возможности функционирования системы жизнеобеспечения этноса (через изъятие земель, налоги, пауперизацию населения и т. д.), тем не менее до конца не раз­рушал традиционную структуру (в отличие, кстати, от советского режима). Более того, он предполагал ее интеграцию в свои целе-полагания через ее же консервацию и воспроизводство.

Именно поэтому российская колониальная экспансия, хотя и вы­ступила неким внешним «возбудителем» наращивания предпосы­лок к повышению уровня этнонационального самосознания, но не выводила этот процесс на масштаб всеобъемлющих опосредовании и мотиваций. Консервация традиционных структур и институтов накрепко блокировала этот вектор идентификационных выборов. Как уже отмечалось, община выступала тем «микрокосмом», тем социально суженным и замкнутым миром, за пределами которо­го крестьянство не представляло иного социального пространства. И все, что было за внешними границами этого периметра, его мало интересовало. Отсюда объективная неспособность крестьянства, с его общинной психологией и размещением интересов исключитель­но внутри локального сельского социума, к восприятию общенаци­ональных символов, идей и позывов, санкционированных в гораздо более широком бытии, нежели общинно-социальный локус.

Американский советолог М. Макколей при исследовании на­циональной деревни Центральной Азии верно отмечал: «Хотя на­ционалисты нередко ссылаются на то, что крестьянская община олицетворяет собой национальную добродетель и культуру, са­ма по себе крестьянская культура в своей локально религиозной предубежденности (то есть социально замкнутой, общинно-цент­ристской сакральности. — Ж. А.) пребывает вне национализма. Крестьянин мыслит не с позиции нации, а с точки зрения опреде­ленной деревни или региона» [19].

Сказанное во многом может служить объяснительной моделью вопроса о том, почему коллективная идентификация более отчет­ливо и внятно выражалась в форме внеэтнических оппозиций, т. е.

258

Нпучное знание и мифотворчество.

вследствие чего общеэтническая солидарность уступала другим уровням самоидентификации, воспроизводимым чувством прина­длежности к иным, внеэтническим групповым коалициям (общин­ным, родоплеменным, сословным, клановым, регионально-мест­ническим или неким легендированным).

Несколько отвлекаясь, заметим, кстати, что эти моменты лиш­ний раз заставляют усомниться в научной рациональности уже постсоветских трактовок антиколониальных протестных движений XVIII в. не как «народно-освободительных», а «национально-освободительных». Думается, что это не более как презентизм (суждение о прошлом в категориях нашего времени) или модерни­зация прошлого посредством экстраполяции на него современного пропагандистско-идеологического понятийного аппарата. В этой связи можно вспомнить, например, как в угоду целям патриоти­ческой пропаганды весь фильм «Алекрандр Невский», где сю­жетом является борьба новгородцев и псковичей с Тевтонским орденом, сопровождается хором со словами «Вставайте, люди русские», хотя тогда и в помине не было «русской» самоиден­тификации, и ценностно-ориентационной основой выступали гре­ко-православная и политико-региональная оппозиции. Или взять, скажем, Куликовскую битву, которую в тех же целях современные российские СМИ обозначили как «борьбу за национальную неза­висимость русского народа», при том, что, как заметил президент России В. Путин, надо бы еще разобраться, кто был кто в проти­воборствовавших лагерях на этом поле брани. Ведь, как считают специалисты, это сражение было одним из эпизодов династичес­кой борьбы между Тохтамышем и Мамаем, хотя и весьма выгод­ным для Руси.

Итак, с проблемой «российский колониализм, этничность и национальное самосознание» может что-то проясниться лишь по мере избавления от диктата мифов и обращения к новейшим тео­ретико-концептуальным наработкам исторической науки и этноло­гии. В их контексте становится ясным, что национальное самосо­знание (если даже под таковым подразумевать, как это делают современные продолжатели «сталинского учения о нации и наци­ональном вопросе», этническую самокатегоризацию) в рассматри­ваемый здесь период еще не стало (и не могло стать) доминантой массового сознания.

И, главным образом, не в силу действия только фактора ко­лониальной инвазии, а по причине сохранения функции такого его (этносамосознания) сильнейшего депрессанта, как традиционно-общинные структуры, которые фрагментировали, но отнюдь не консолидировали общество на идеях общеэтнической солидарно- . сти. Именно они определяли то, что для массовой аграрно-тради­ционной ментальности периода колониализма национальное само­сознание (повторяем, что здесь, как и выше, мы «играем» по пра­вилам дилетантов от теории этноса и нации, легко совмещающих понятия «этническое» и «национальное» самосознание) оставалось пока больше фантомом, чем его реальной составляющей.

Между тем современные мифотворцы, конструируя в своих исторических текстах его явно гипертрофированные уровни и пред­ставления, пытаются дезориентировать научный поиск, уводя его в сторону от действительно рентабельных и познавательно пер­спективных проблемных постановок. Пытаясь утвердить себя в роли «единственно настоящих патриотов», они эксплуатируют ис­торическое сознание не через имманентную ему функцию носителя опыта и коллективной памяти, а в качестве агрессивного орудия политизированно-идеологической конъюнктуры, понимаемой ими к тому же весьма специфично (не такой ли где надо и не на­до «руссоцентристский квасной урапатриотизм», подобно эрозии,

разъедал СССР?).

Эти авторы тратят весь свой эмоционально-публицистический пыл на утверждение явления, огромные масштабы которого видят только они. И это понятно. В противном случае чем бы они оп­равдывали свое буквально вожделенное манипулирование темой «национальное сознание и российский империализм», отвергая при этом все другие аспекты возможного здесь дискурса как якобы исключительно производные, второстепенно-подчиненные. В част­ности, они не усматривают смысла заниматься проекциями, выво­дящими на понимание того, что имперский колониализм подавлял не столько абсолютизированное лишь в умах этих авторов нацио­нальное самоотождествление (если оно объективно, то его неспо­собны подавить никакие силы), сколько консервировал факторы и условия, тормозящие, а порой и сводящие на нет динамику этого идентификационного процесса.

260

Научное знание и мифотворчество...