Politicheskiy_islam_v_stranakh_Severnoy_Afriki

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:

исламизм versus демократия?

Исторический опыт стран Северной Африки, да и Ближневосточного региона убедительно показывает, что в рамках национального движения постоянно существовали и взаимодействовали два основных компонента –– светский национализм, вдохновленный европейской политической мыслью1, и так называемый мусульманский национализм, опиравшийся на ислам как символ сопротивления Западу. В ходе антиколониальной борьбы их сочетание неоднократно изменялось и варьировалось от страны к стране.

При этом линия водораздела между светским и, наоборот, религиозно ориентированным течениями в национализме нигде не была абсолютно четкой. Весьма показательно в этом смысле марокканское национальное движение, зачинатели которого в 1934 г. создали прообраз политической партии –– Марокканский блок национального действия (МБНД) и тогда же выдвинули «План реформ», составленный при содействии и прямом участии французских левых. С самого начала это движение, возглавленное крупным богословом Аллялем аль-Фаси, синтезировало в своих взглядах два разнородных элемента: заимствованные западные идеи и салафизм, взросший на марокканской почве. Эту идеологическую особенность унаследовала от МБНД партия Истикляль, основанная в 1943 г. и ставшая в послевоенном Марокко «партией большинства» –– ведущей коалицией патриотических сил, да и сегодня обладающая большинством в марокканском парламенте.

Казалось бы, диаметрально противоположная картина сложилась в Тунисе, где роль партии-гегемона завоевал Новый Дустур, весьма далекий, если иметь в виду его авангард и «мозговой трест», от симпатий к исламизму. Но и эта партия в момент своего образования выставила себя рьяной защитницей мусульманской самобытности Туниса и противницей его офранцуживания. Поэтому скорее закономерным, чем случайным стало то, что осенью 1955 г., после обретения Тунисом статуса внутренней автономии, в многотысячных рядах Нового Дустура разразился упомянутый выше юсефистский кризис, подоплекой которого была персональная борьба за лидерство, а на поверхности лежали противоречия между

1Так, на воззрения крупного теоретика арабского национализма Саты аль-Ху- сри (1879–1967) сильное влияние оказала концепция «культурного национализма», развитая в трудах Гердера и Фихте. По его мнению, объединяющим началом для раздробленного арабского мира должен был стать язык, а роль «арабской Пруссии» аль-Хусри отводил Ираку, где он возглавлял в 1920–1930-е годы департамент образования (Dawisha A. Arab Nationalism in the Twentieth Century. From Triumph to Despair. Princeton; Oxford: Princeton University Press, 2003. P. 49–74).

прозападным крылом руководства этой партии (бургибистами) и поборниками арабо-мусульманского единства (юсефистами), вступившими в альянс с уже находившимся на издыхании Старым Дустуром и с консервативными кругами официальных служителей ислама. Юсефистский блок проиграл, Тунис «досрочно» получил независимость, и это дало правительству Хабиба Бургибы свободу рук для проведения радикальных светских реформ. Они не встретили тогда серьезного сопротивления и опередили в Тунисе все крупные преобразования в политической и социальноэкономической сферах, заложив тем самым более прочную основу для модернизации, чем в других странах региона. Правда, некоторые современные тунисские интеллектуалы винят «отца нации» за то, что в 1956–1959 гг. он остановился на полпути и не решился ввести в Конституцию принцип отделения религии от государства. Их оппоненты выдвигают следующий весомый аргумент: Тунис, едва успевший избавиться от французского протектората и чудом избежавший гражданской войны, не был подобен Турции 1920-х годов, а потому Бургиба, в отличие от Ататюрка, потерял бы всякий кредит доверия в народе, «если бы повел фронтальную атаку на ислам»2. Такую задачу и не ставили перед собой лидеры алжирского ФНО, которые широко использовали мобилизующую силу религиозных лозунгов для привлечения в партизанскую армию представителей беднейшего крестьянства и городских низов, в чьих глазах колониальное иго воспринималось как «нашествие неверных».

Так или иначе, на рубеже 1950–1960-х годов светская форма национализма в арабском мире торжествовала. Даже в тех странах региона, где не проводились целенаправленные секуляристские реформы, светскость входила и в политико-правовую практику, и в сферу быта. Примером тому служит насеровский Египет, где женщины с 1956 г. получили доступ к избирательным урнам, где были упразднены шариатские суды, а деятельность официальных служителей ислама –– поставлена под жесткий контроль правительства и Арабского социалистического союза (АСС), высшие инстанции которого утверждали тексты пятничных проповедей имамов. Такое «важнейшее из искусств», как кино, создавало на каирской «фабрике грез», крупнейшей в арабских странах, любовные мелодрамы, герои и героини которых были одеты по последней европейской моде и жили страстями, отнюдь не связанными с религиозными чувствами или с догматами шариата.

´

bourguibiens et la construction de l’Etat National. Zaghouan: FTERSI, 2001. P. 74.

Словом, все, казалось бы, говорило в пользу того, что вектор развития арабского мира направлен на углубление секуляризации и что религия и здесь постепенно отойдет на задний план политической жизни3. Однако череда «кризисов модернизации», наступивших спустя два-три десятилетия после развала мировой колониальной системы, дала обратный ход взаимодействию двух компонентов: религиозная составляющая массового самосознания начала брать верх над светской. Такой переворот обусловили как внутренние закономерности развития афро-азиатских обществ, так и узловые международные конфликты. Пожалуй, логическую черту под серией неудач «светского проекта» арабского национализма подвела «шестидневная война» 1967 г. Сама по себе его идея не исчезла и поныне, но потускнела от времени. Между тем исламизм, в том числе воинствующий, заявил претензию на объединение под своей эгидой всего арабского и –– шире –– мусульманского мира, вновь выдвинув глобальный «исламский проект».

Его социальная утопия, обещавшая возродить эгалитаризм мусульманской общины времен Пророка, пришлась как нельзя кстати в период, когда рушились другие социальные утопии, в том числе популистские доктрины так называемых национальных социализмов («арабского», «дустуровского», «алжирского» и проч.). Притягательность лозунгов исламизма для простых людей объяснялась прежде всего тем, что его концепция, сфокусированная на идее социальной справедливости, бросала вызов «режимам, уже испорченным коррупцией... авторитаризмом, подавлением общественных свобод»4. К тому же исламистская агитация приоткрыла клапан для самых разных протестных настроений отнюдь не религиозного толка, которым турецкий писатель Орхан Памук дал емкое определение –– «Злость униженных». В эссе под таким названием, написанном под впечатлением от реакции стамбульских обывателей на теракт 11 сентября, автор отметил: «Не ислам заставляет людей из стран Третьего мира вставать на сторону террористов и не нищета, а крайнее унижение. Никогда еще в истории человечества пропасть между богатыми и бедными не была так глубока. Кто-то

3Некоторые исследователи называют эту тенденцию, характерную для 50–60-х годов XX века, «скрытой секуляризацией», имея в виду то обстоятельство, что правящие круги большинства мусульманских стран (за ярким исключением стран Персидского залива) обращались тогда к исламу преимущественно из прагматических соображений, для религиозного обоснования своего курса и «если не отделяли религию от политики, то уж во всяком случае оттесняли ее на периферию» (Малашенко А. В. Исламская альтернатива и исламистский проект. М.: Московский центр Карнеги, изд-во «Весь мир», 2006. С. 139).

4Кепель Ж. Джихад. Экспансия и закат исламизма... С. 26.

может возразить, что развитые страны сами добились преуспевания. Но никогда богатством так не кичились, выставляя его напоказ, как это происходит сегодня благодаря телевидению и голливудским фильмам. Кто-то скажет, что бедняки всегда развлекались сказками о королях и принцессах. Но никогда еще те, кому даны богатство и власть, не отстаивали свое право на роскошь столь рьяно...

Я боюсь, что самодовольный Запад... приведет мир к судьбе Человека из подполья Достоевского. А ничто так не питает всеобщую симпатию к исламистам... как отказ Запада понять причину гнева униженных и оскорбленных»5 .

Этот гнев, обращенный и на процветающую Америку, и на сионистов, и на власть имущих мусульманского мира, стал спутником и отчасти движущей силой политизации ислама –– процесса, который к началу 1970-х годов носил еще очаговый характер, но в следующем десятилетии охватил огромное географическое пространство, а после распада СССР немедленно распространился и на значительную часть его бывших территорий. Поэтому делать выводы о закономерностях или промежуточных итогах этого процесса на материале четырех североафриканских стран, рассмотренном в нашей работе, было бы не только излишней смелостью, но и ошибкой.

Однако исходя из анализа даже этого ограниченного материала, можно утверждать что исламистское движение, развивавшееся в Египте и странах Магриба, пусть с разной степенью интенсивности, послужило объективным (хотя и не единственным) тормозом демократизации их политических систем. Почему? Во-первых, ответом государства на вызов со стороны исламизма стало сочетание поверхностных реформ либерального характера с расширением и укреплением спецслужб –– станового хребта существующих режимов. Во-вторых, превращение исламистской контрэлиты в самую мощную силу, противостоящую этим режимам, крайне сузило простор для деятельности легальных партий светской оппозиции. В итоге они либо заигрывают с исламистами, надеясь использовать их как своих тактических союзников6, либо бегут от них под за-

5Памук О. Другие цвета: Избранные очерки и эссе. СПб.: Амфора, 2008. С. 259–263.

6Первый такой эксперимент провела в 1984 г. партия Новый Вафд. А один из лидеров респектабельной марокканской партии Истикляль Мухаммед Дуири признался в 1995 г. французскому исламоведу Мартину Гозлану: «Мы выступили за применение шариата. И на последних выборах члены исламистских ассоциаций повсюду нас поддержали» (Gozlan M. Pour comprendre l’integrisme´ islamique...

P. 132). Это только один пример использования лозунгов исламистов формально светской партией.

щиту государства. А оно охотно использует (и при всяком удобном случае нагнетает) психологическую атмосферу «осажденной крепости», чтобы оправдать ограничение гражданских свобод.

Некоторые политологи считают, что формы организации власти в ряде арабских стран последней трети XX века частично соответствовали модели «демократического перехода (democratic transition)»7 . Однако эти прогрессивные переходные формы или оказались замороженными, или повернули вспять в своем развитии. Последнее проявляется в том, что неизбывной остается тенденция к превращению республики в «президентскую монархию», о чем шла речь еще применительно к Тунису времен Бургибы или к Египту эпохи Насера. В научной литературе это попятное движение получило самые разнообразные определения: «синдром авторитаризма», «неоавторитаризм», «неопатриархальность», «султанизм» и т. п. Отчасти оно связано с глубинными пластами политической культуры Востока, которые предопределяют высокую степень персонификации власти. С этими пластами связан феномен вождизма –– в том смысле, что сами народные массы «ожидают вождя» и требуют сильной власти. Кроме того, процесс антиколониальной борьбы естественным образом кристаллизовался вокруг харизматических лидеров, которые с неизбежностью превращались в своем кругу из primus inter pares в просто первые фигуры, затмевавшие все остальные. Такие лидеры уже давно сошли с исторической сцены, но их преемники без особого труда входят в амплуа «незаменимых». Ведь недаром еще в 1999 г. один из египетских публицистов отметил, что как бы ни критиковали в стране действующего президента, «напрасно пытаться сейчас представить себе Египет без Мубарака, который как фараон останется у власти до свой кончины»8. То же самое можно теперь сказать и о Бен Али, который сначала отменил, а затем де-факто восстановил институт пожизненного президентства, модифицировав 39-ю статью Конституции, допускавшую (согласно поправке

7Это выразилось, например, в тунисском Национальном пакте 1988 г., где прямо сказано о «контракте» между всеми политическими силами страны, вступавшей в «новую эру». Но следует сказать, что подобные поиски общенационального консенсуса по поводу необходимости реформирования авторитарной политической системы имели в арабских странах кратковременный, сугубо конъюнктурный характер и, по мнению большинства современных аналитиков, мало походили на те процессы, которые развивались в Португалии, Испании, в некоторых странах Латинской Америки, а затем и Восточной Европы, послужив эмпирическим материалом для теории «демократического перехода».

8Из интервью Мухаммеда аль-Сайед Саида (заместителя директора Центра стратегических исследований при издательском доме «Аль-Ахрам») агентству Reuters, 28.09.1999.

1988 г.) лишь двукратное переизбрание главы Тунисской Республики.

Как и следовало ожидать, по тому же пути пошел президент Бутефлика. Более чем за год до истечения его полномочий Кабинет министров АНДР, председатели двухпалатного парламента и Союз ветеранов освободительной войны 1954–1962 гг. выступили с инициативой «модернизации» Основного закона, который предусматривал одно переизбрание президента9. Выдержав паузу, Бутефлика внес законопроект о конституционных поправках. Он был рассмотрен 12 ноября 2008 г. на совместном заседании обеих палат парламента и принят почти единодушно: 500 голосов «за» и лишь 21 «против»10. Благодаря этому решению автор законопроекта, который тут же воздал должное (в своем послании) «патриотизму и чувству ответственности народных представителей»11, сможет побороться в 2009 г. за третий президентский мандат и к тому же усилить концентрацию власти в своих руках. Президент АНДР является по Конституции 1996 г. не только верховным главнокомандующим вооруженных сил республики, но и министром обороны, он назначает главу правительства и прекращает его полномочия. Согласно одному из пунктов законопроекта, одобренного парламентариями, отныне лицо, занимающее этот пост, будет называться «премьер-министром», а не «главой правительства», что снижает его статус12.

Впрочем, давно замечено, что распределение полномочий между органами управления в арабских странах определяется скорее авторитетом руководителей, чем конституционным порядком. Иными словами, «люди здесь весят больше, чем институты». Поэтому совокупность формальных и неформальных функций президента в Тунисе, АНДР или АРЕ близка к прерогативам марокканского короля. А он полнотой своей власти и влиянием на жизнь страны разительно отличается от европейских венценосцев нашего времени.

В этом плане не слишком велико и различие между либеральным «королем бедных» Мухаммедом VI и его покойным отцом

9См., например: El Moudjahid. 28.01.2008.

10Восемь человек отсутствовали на этом заседании, а «против» голосовали в основном представители «берберской» партии Объединение за культуру и демократию.

11Kaci R. Algerie:´ Bouteflika, president´ a` vie? Les parlementaires ont vote´ l’amendement de la constitution // Afrik.com, 13.11.2008 // http://www.afrik.com/ article15672.html.

12Gacemi B. Comment Bouteflika concentre tous les pouvoirs en Algerie´ // L’Express. 14.11.2008 // http://www.lexpress.fr/outils/imprimer.asp?id=701637.

Хасаном II, который, правда, за 38 лет своего царствования проделал непростой путь от жесткого авторитаризма к «оттепели» 1990-х годов и, в частности, учел в 1998 г. результаты парламентских выборов при формировании правительства. Эту линию продолжил и Мухаммед VI, признав тем самым необходимость ротации политических сил во власти, или ее «альтернативности» (ат-танавуб). Тем не менее молодой король вовсе не намерен «царствовать, но не править». Поэтому он, как и раньше, определяет назначения на ключевые посты, публичная критика его поступков преследуется по закону, а действующая Конституция Марокко по-прежнему подчиняет функционирование всех механизмов исполнительной власти воле монаршей особы. Под ее дланью остается и традиционная марокканская многопартийность, в пестрой палитре которой нашла себе место партия умеренных исламистов (ПСР), лояльная монархии, и, вероятно, созданная «с подачи» королевского двора или министерства внутренних дел.

В республиках же Северной Африки, отказавшихся от однопартийного режима, оппозиционные партии светской ориентации остаются слабыми и поныне. Ни в Египте, ни в Тунисе они не имеют никаких шансов опрокинуть правящую партию, которую возглавляет первое лицо в государстве. Новые оппозиционные партии, как правило, создаются под конкретного лидера и рассыпаются с его уходом или вырождаются в клуб друзей своего вождя. Старые светские партии, например, Новый Вафд, более устойчивы, но и они подвержены расколу, что вафдисты и продемонстрировали после кончины «последнего из могикан» Фуада Сираг ад-Дина –– соратника дореволюционного «вождя нации» Наххас-паши. И хотя тунисское Демократическое конституционное объединение (ДКО) представляет собой партию с большой исторической традицией, а египетская Национально-демократическая партия (НДП) была изначально создана в 1978 г. как «президентская», обе они одинаково успешно ставят оппозицию «вне игры». Несколько иначе, но похоже развивается ситуация в Алжире. Здесь после гражданской войны сложилась тройственная коалиция пропрезидентских партий (Фронта национального освобождения, Национального демократического объединения и Движения общества за мир), обслуживающая интересы альянса военных и руководителей спецслужб, реально управляющих страной.

Что касается сферы отношений между властью и носителями идей политического ислама, то она за последние годы претерпела в Североафриканском регионе существенные изменения, но ее отнюдь нельзя подвести под общий знаменатель. Так, в Марокко и Алжире (при всем различии обстоятельств, которые к этому

привели) умеренные исламистские партии ныне легализованы, их представители входят и в состав депутатского корпуса, и в кабинеты министров. В Египте движение «Братья-мусульмане» не получило легализации, хотя их представительство –– как независимых депутатов –– в Народном собрании неуклонно растет, несмотря на все чинимые им препятствия. В целом курс президента Мубарака в отношении «Братьев-мусульман» можно назвать политикой сдерживания, которая варьируется от толерантности к закручиванию гаек («прекращению диалога»), снова к толерантности и т. д. по замкнутому кругу, но явно исключает прием «Братьев» и родственных им организаций в клуб узаконенных партий оппозиции13. Тунис же –– единственная страна в рассматриваемой нами группе, где исламисты полностью выведены за пределы легального политического поля. Президент Бен Али пребывает в образе героя, сразившего «гидру исламизма», на чем и строится его авторитет, поэтому он вряд ли когда-нибудь пойдет на примирение с лидерами партии «ан-Нахда», проигравшей ему битву в начале 1990-х годов. Безусловно, то обстоятельство, что доля тунисского населения, живущего за чертой бедности, сократилась за 1970–2000 гг. в 10 раз (с 40 % до 4 %)14, выбило из-под ног исламистов ту потенциальную социальную базу, на которую они рассчитывали опереться. Кроме того, правительство Туниса и ДКО с его развитой инфраструктурой на местах сумели взять под свою эгиду, а следовательно, и под контроль общественные благотворительные фонды –– излюбленный канал деятельности исламистов. Но чудес не бывает. Исламизм стал широким международным явлением, которое невозможно побороть в одной отдельно взятой стране, тем более, расположенной во взрывоопасном регионе, что и доказывает появление на тунисских улицах девушек в хиджабе, на которых многие тунисцы смотрят как на «облачка», предвещающие их стране «великую грозу».

Эпицентром такой грозы не только в Северной Африке, но и во всем арабском мире недавно был Алжир. Раскаты грома алжирской бури стихают. Однако даже «утешительная» статистика 2006 г. –– 400 безвозвратных потерь от внутреннего конфликта в АНДР против 500 в 2004 г. –– дает примерно ту же цифру, что была зафиксирована на пике разгула терроризма в Египте. Напомним, что там

13Характерно, что не добилась легализации и Хизб аль-васат (Партия центра, или середины), созданная в 1995–1996 гг. частью молодых, тогда –– в основном сорокалетних, деятелей ассоциации «Братья-мусульмане», ратовавших за более гибкий подход к изменяющейся реальности АРЕ, чем тот, что свойственен исламистам «старой закваски».

14Tunisia: Understanding Successful Socioeconomic Development. Washington: The World Bank, 2005. P. X, 4.

этот пик пришелся на 1995 г., но ничто не гарантирует, что «черная кривая» в Магрибе (где развернула свои действия субрегиональная «аль-Ка‘ида») или в АРЕ не поползет снова вверх.

В конце 1990-х годов, подводя промежуточные итоги «горячей фазы» алжирского конфликта, западные политологи предполагали, что с наступлением мира Алжир окажется перед необходимостью адаптировать к новой жизни 600–700 тыс. вооруженных людей. Сама же эта страна, по мнению многих наблюдателей, должна была превратиться в гигантский арсенал, который сыграл бы дестабилизирующую роль для соседних стран, а также породил бы массовый бандитизм на своей собственной территории. Мрачные предсказания специалистов во многом основывались на их представлении о «нереформируемости» алжирской элиты. Сколь обоснованными оказались эти прогнозы? Действительно, алжирский режим мало видоизменился со времен гражданской войны. При всех масштабных и рекламируемых преобразованиях в органах государственной власти (создание двухпалатного парламента, переход от однопартийного режима к «коалиционному», развитие местных народных собраний) за выдвиженцами на высокие посты попрежнему стоит армия. Однако столь устрашающих последствий, что предсказывали политологи-пессимисты, все же не случилось. По-видимому, причиной этого стал не только рост доходов страны от нефтегазового сектора и улучшение ее экономических показателей в начале 2000-х годов, но и все больший прагматизм среднего и молодого поколения алжирских военных и политических деятелей. Немалая их часть родилась в эпоху независимости, поэтому опыт майского восстания 1945 г. и революционного насилия 1954–1962 гг. для них был уже не личным переживанием, а хоть и недавней, но историей. Возможно, путь к равновесию и стабильности политической системы Алжира пролегает через смену поколений. Ведь если в начале алжирского кризиса старшее поколение государственных лидеров АНДР еще определяло судьбы страны, то ныне оно все в большей степени отходит от активной политической деятельности. Другими словами, правящая элита по своему возрасту и жизненному опыту становится ближе к молодежи –– явному большинству 34-миллионного населения страны. Последнее дает надежду на окончательное преодоление братоубийственного конфликта в АНДР. Это –– оптимистический прогноз.

Между тем средневероятный прогноз может иметь несколько вариантов, ибо сама по себе «проблема исламизма» в Алжире вовсе не решена. Скорее, она загнана вглубь при помощи, вопервых, жесткого силового прессинга и, во-вторых, политического

компромисса. Однако она может вновь выйти на поверхность в результате нового кризиса в экономике АНДР, признаки которого обозначились еще в 2006 г., когда –– после шестилетней фазы подъема –– был зафиксирован спад в темпах прироста ВВП этой страны.

Развернувшиеся ныне потрясения в мировом хозяйстве напоминают Великую депрессию 1929 г., и они говорят в пользу умеренно пессимистического прогноза в отношении стран, экономика которых зависит от сырьевого экспорта. Это полностью относится к Алжиру, ибо повышение темпов роста его ВВП в начале 2000-х годов произошло главным образом благодаря стремительному повышению мировых цен на углеводородное сырье.

Падение цен на нефть (двукратное в октябре 2008 г. по сравнению с июлем), а в перспективе и снижение цен на газ –– основное природное богатство Алжира15 –– сулят сокращение темпов экономического роста этой страны. И нельзя забывать, что аналогичная картина наблюдалась в середине 1980-х годов, когда за скачком вверх цен на энергоносители последовал их обвал, который повлек за собой серию социально-политических кризисов в арабских и других нефтедобывающих странах. В меньшей степени эти соображения относятся к Египту и Тунису, не располагающим крупными запасами углеводородов, не говоря уже о Марокко, где они вообще отсутствуют. Но, впрочем, и Тунис –– образец успешного перехода от сырьевого экспорта к облагороженному (т. е. с перевесом вывоза готовых изделий) –– совершенно не застрахован от экономической рецессии. Дело в том, что 3/4 экспорта Туниса (швейные изделия высокого качества, химикаты, электропровода и кабели, оливковое масло и другие пищевые продукты)16 направлены в страны ЕС, которые поражены кризисом. И даже если Европе удастся спасти свою финансовую систему, стагнация экономики и снижение уровня потребления в 2009 г. там неизбежны.

15Как известно, колебание цен на нефть носит более спекулятивный характер, чем на газ, так как его поставки осуществляются на основе долгосрочных контрактов. Однако снижение или, наоборот, повышение стоимости «черного золота» обычно влечет за собой аналогичное изменение цен на всю группу сырьевых товаров.

16Примерно по такой же схеме развивался в последнее время и экспортный потенциал Марокко. По данным на 2000–2004 гг. в марокканском экспорте первое место (свыше 20 %) занимали текстильно-швейные изделия, второе (около 7 %) –– неорганические кислоты, третье (около 6 %) –– полупроводники. При этом доля сырых фосфатов –– некогда главной экспортной статьи Марокко –– колебалась от 4,2 до 5,2 % стоимости его вывозимых товаров. Скромное место (всего 2,5–2,6 %) занимали и знаменитые в России марокканские цитрусовые (Is There a New Vision For Maghreb Economic Integration? Volume II: Annex. Document of the World Bank [Washington]. 2006. P. 68).