Случайные связующие звенья, появляющиеся во время первичной терапии

15 мая

Седьмого и восьмого мая, приблизительно в десять часов вечера я дважды почувствовал себя живым. Я ощутил свое существование полностью и без остатка. Эти ощущения были краткими — они продолжались не более пяти секунд. Лучше всего было бы определить эти ощущения такими словами — бодрящие, сладкие, изматывающие, электризующие. Именно эти определения лучше всего характеризуют испытанные мною переживания. Я не уверен, что наш язык располагает подходящим словарем, ибо как может сообщество людей, не испытывающих истинного чувства (так как я теперь знаю, как выглядит такое чувство) выработать словарь, пригодный для выражения того, чего они никогда не ощущали? Описывая свои переживания, я сразу понял, что вряд ли найду точные слова для их представления. У меня есть некоторые соображения по этому поводу: заключается ли проблема в том, что у нас пока нет языка для выражения чувства, или это вовсе не проблема, так как вполне возможно, что чувство — это совершенно самостоятельная область, не переводимая в обычные слова, более того, сопротивляющаяся переводу на изобретенные человеком слова.

Для меня ощущение самого себя не есть направленное лишь внутрь переживание. Это ощущение тотально, это ощущение целостного бытия. После того, как я прочувствовал первоначальное погружение, я вдруг понял, что лежу на полу, совершенно отчетливо чувствуя свой позвоночник. Это было очень своеобразное чувство. Я чувствовал, чувствовал и чувствовал — до тех пор, пока не сказал вслух, что моя спина выпрямилась, или что-то в этом роде. «Но что это на самом деле?» — спросил Янов. «Я чувствую себя прямым и честным», — сказал я. Потом я заплакал. Я плакал оттого, что осознал красоту и великолепие ощущения собственной прямоты (собранности) второй раз за всю мою жизнь. Я начал связывать воедино свои ощущения, и до меня наконец дошло, что я чувствовал себя откровенным, прямым, честным и цельным только один раз прежде, и было это в момент моего рождения. Нет ничего удивительного в том, что я не нахожу слов для выражения охватившего меня чувства — ведь я испытал его всего один раз, и было это двадцать семь лет тому назад. То, что сейчас заняло у меня один абзац, в действительности потребовало двух месяцев терапии, которая привела меня на этот уровень ощущения целостного знания. Потребовались многие часы мучительной борьбы с самим собой, безумные поступки, плач, потребовалось пройти через животную нутряную боль.

Как бы то ни было, для меня ощущение собственной цельности — это то же самое, что отчетливо чувствовать и сознавать мое место во вселенной. Я открыл все свои каналы. Например, я сразу осознал, что могу почувствовать крепость и силу моей тазовой области. Другими словами, теперь я могу чувствовать мое тело, мое собственное «я». Кроме того, я научился ощущать прямизну моего позвоночника. Именно это я имею в виду, когда говорю о чувстве тотального переживания. Теперь я убежден в том, что истинное и полное здоровье — это ментальная, эмоциональная и физическая цельность. Если я чувствую себя, то чувствую все. Вероятно, все чувствующий человек может развить в себе седьмое чувство ощущения самого себя. Подумайте только о возможностях этого нового биологического вида, обладающего таким чувством и на самом деле, реально способного диагностировать свои собственные болезни. Став совершенно здоровым, я теперь не подвержен никаким психосоматическим или психоневротическим недугам. Я буду способен уловить рост любой опухоли — будь то в моих внутренностях, или в моем мозге. Вероятно, я смог бы почувствовать и разрушение слизистой желудка, если бы вдруг у меня образовалась язва. С другой стороны, ни одна из этих болезней не может со мной приключиться, пока я здоров и обладаю цельностью бытия. Размышлять по этому поводу можно бесконечно. Меня печалит то, что мои родители нанесли мне вред, так как сами не стали представителями такого вида людей, они не смогли этого сделать, также как не смогли это сделать их родители и родители их родителей, и т.д. Принесенные в жертву по невежеству, мы затем, в свою очередь, приносим по невежеству в жертву других. Для того, чтобы ощутить эту великую трагедию рода человеческого, мне надо сначала целиком и полностью ощутить мое «я», составить себе ясное представление о собственной личности, для этого надо почувствовать, сколько моих сил было потрачено впустую; ощутить мое полное ничтожество и прочувствовать и пережить, каким я могу стать.

В тот же самый вечер мое нынешнее существование повергло меня в весьма своеобразное состояние, пребывая в котором, я смог на какую-то долю секунды ясно представить, какими существами мы могли бы стать, если бы и я, и все остальные люди были здоровы. Это электризующее ощущение было не меньшим потрясением для моего организма, чем ощущение чувства прямоты и полной откровенности. Я только что еще раз просмотрел написанную мной страницу и вижу, что пользуюсь очень причудливым, вычурным и искусственным языком. Но я не выбирал слова; собственно, я не могу этого сделать. То, что происходит со мной в данную минуту — это непрерывное и радостное чувство, какое-то лихорадочное ощущение меня, меня самого — настоящего и неподдельного!

Я видел, как увеличивается средняя продолжительность жизни, увеличивается почти до ста пятидесяти лет. Я видел исчезновение болезней, я видел, как человечество концентрирует свои силы на искоренении болезней человека и на оздоровлении окружающей среды. Я видел себя, освобожденного от всего дерьма, забившего мне голову, и голова моя начинает делать то, ради чего была создана; без стрессов и напряжений, порожденных неощущаемыми мыслями, без всего хлама, которым она в прошлом была набита; теперь моя голова могла расти и развиваться. Видение такого величия человечества, ощущение моего собственного ничтожества — моей трагедии — все это заставило меня плакать. Интеллектуальность и рассудочность — вот проклятие человечества. Я чувствовал, что моя безумная тяга к «знанию», которая владела мною так много лет, в действительности, уводила меня все дальше от знания. Теперь-то я знаю, что есть только один стоящий его вид — самопознание: понимание того, где и на чем ты стоишь; собранность и цельность; прямота и честность. Когда я ощутил себя на эти краткие доли секунды, то почувствовал в полной мере мою красоту, мое почти божественное величие, мое бытие, мою возвышенность. То было, я в этом уверен, любовь к самому себе, к своей личности, к своему «я». Это чувство собственной полноты, абсолютной полноты, и это одно, одно и единственное условие, позволяющее мне по-настоящему любить других. Ибо только в этом случае мне будет что дать другому вместе с моей любовью. В таком случае, когда у меня есть «я», когда я могу все время любить себя, я могу, следовательно, любить также жену и детей. Теперь любить для меня значит отдавать и благодарно принимать, а не грубое желание и получение. Получение для меня теперь означает протягивание рук в требовательном жесте. Способность же благодарно принимать означает умение получить, но без невротического вожделения. Таким образом, принятие любви немедленно кладет конец обусловленной любви или принуждению детей лицедействовать на потребу родителям. Принятие любви — это простая способность благодарно принять от человека то, что он может дать, принять, не оценивая, не судя и не сравнивая. Это означает, что не будет разочарования оттого, что получил слишком мало — с этим будет покончено. Это значит, что я буду понимать, кто я и где я, и буду допускать, что и другие могут быть теми, кто они суть на самом деле; я буду избегать общества людей, способных нанести мне вред. Это истина: здоровый человек не должен общаться с больными, он должен держаться от них подальше, чтобы они не испортили ему жизнь своими болезненными желаниями и требованиями. Из одного только разочарования, что его не обожал собственный папаша, больной шеф может ни с того, ни с сего уволить здорового сотрудника. Нездоровый родственник может навредить здоровому человеку, если тот вздумает играть с больным в его больные игры.

Но это еще не все. Для меня очень важна связка с тем, что отягощало мое сознание, держало меня в вечном напряжении, заставляло сосредоточиваться на моих родителях, слизи, мокроте, дыхании, мочеиспускании, жизни, кашле, приступах удушья, болезнях — как физических, так и умственных. За последние два месяца все пережитые мною первичные сцены были так или иначе связаны с этими элементами — иногда только с одним, а иногда и с несколькими сразу. Но сегодня ночью я сложил воедино все кусочки мозаики. Это бесконечно сложное, но, одновременно, поразительно простое соединение, когда я почувствовал всем своим существом, что это за соединение, и прочувствовал все элементы, все части этого соединения. Я отхаркивал густую слюну, которая, казалось, душила меня. Нос у меня постоянно был забит так, что казалось, вот-вот взорвется всей той гадостью, которая в нем скопилась. На самом-то деле, нос у меня был в полном порядке и нормально пропускал воздух, а то, что я чувствовал было дрянью, заполнявшей нос от самых носовых ходов до головы, а забита-то, на самом деле, была голова. Только тогда, когда я глубоко, целиком, впадал в ощущение тошноты и удушья, раздиравшее мою грудь, я становился способен распознать чувство. «Мамочка». Вот единственное слово, которое могло вырваться из моего рта. Я выхаркивал удушающие сгустки дерьма, всю жизнь не дававшего мне дышать. Я отхаркивал и выплевывал дерьмо. Для меня это слово — дерьмо — означает все: мою отверженность и заброшенность, невнимание ко мне, доведение меня до звероподобного состояния, то, что на меня кричали, что меня били, что родители постоянно одергивали и осекали меня. Все это я чувствую буквально на вкус, и все это вызывает у меня ужас. Но внутри меня сидело самое главное дерьмо — дерьмо, связанное с моей матерью. Теперь-то я знаю, почему я всегда кашлял. Всю свою жизнь я жил, давясь дерьмом, которое стремилось подняться и вырваться наружу. Когда я явился в этот мир, нуждаясь в любви, я вместо нее получил дерьмо (уже вполне оформленное) и жил с ним все прошедшие годы. Я и сейчас ощущаю эту массу дерьма в себе. Должен отметить, что самое первое, что я сделал сегодня, это отпустил поводья, предоставив вещам идти так, как они идут. Это очень важный момент. Раньше я постоянно держал свое тело под неусыпным контролем; другими словами, я все время находился в напряжении, все мои органы были ригидными — то есть, ничего не чувствовали. Теперь же я отпустил свое тело на волю: я расслабился, я перестал контролировать свой член, свои кишки, свою грудь. Мне никогда даже в голову не приходило, насколько я сильно зациклен на своем теле. Но как только я оказался способен погрузиться в истинное чувство, я позволил и своему телу сделать то же самое, отдаться реальному чувству. Первая и самая главная причина тому, что я всю жизнь держал под контролем свои органы, напрягался, состояла в том, что я не желал, чтобы хоть что-то бесконтрольно вышло из моих естественных отверстий. Это «что-то» было чувством, превращенным в телесные отходы. Теперь же, когда я открыл все шлюзы, и ничего из меня не полилось, я просто ощутил всю ту массу дерьма, какая скопилась внутри меня. Неуловимое, но частое «гмыканье», которым я грешил многие годы, была просто попыткой затолкать назад дерьмо, которое лезло наружу из моего горла. Потом я прочувствовал все элементы моей системы контроля: гмыканье, шмыганье носом и затягивание пояса. Такая изощренная система контроля и защиты была мною разработана, чтобы сделать меня непроницаемым, ригидным и непробиваемым для любых травм, любых обид, и, кроме того, невосприимчивым ко всякому чувству. Теперь же, в первый раз (если быть точным, то во второй) в жизни, все защитные ворота открылись. Теперь, когда моя энергия и мои силы не были направлены на поддержание напряжения и ригидности, я был свободен чувствовать все накопившееся во мне дерьмо. Это было, конечно, очень мучительно.

16 мая

Это очень интересно: с каждым прошедшим днем, по мере того как я становлюсь здоровее, все больше людей начинают думать, что со мной что-то не так. Сменились любимые цвета, изменился стиль одежды — все это представляется людям не моим; моя жена говорит: «Это не тот Гэри, которого я знала». То же самое произошло со мной после одной гигантской первичной сцены; напряжение и зажатость бесчувствия отпустили мое лицо, кожа на нем расслабилась и разгладилась. Я стал выглядеть моложе. Буквально на следующий день знакомые начали спрашивать, не случилось ли со мной чего, не заболел ли я? Теперь я очень отчетливо вижу одержимость огромного большинства людей точно знать, что именно происходит с другими (или, во всяком случае, они привыкли думать, что им это интересно). В нашем обществе это делает межличностные отношения (если их вообще можно так назвать) достаточно гладкими. Люди могут иметь дело друг с другом только при условии, что могут сложить вместе разрозненные части информации — черты характера и другие факты, касающиеся другой личности, — чтобы получить об этом человеке хоть какое-то представление. И пусть только этот человек попробует сделать что-нибудь, что выпадает из привычного портрета — другие сразу обвинят его в том, что он стал каким-то другим, то есть, чужим. Единственное, что остается делать, это приоткрывать свою новую личность очень постепенно и малыми порциями.

17 мая

Начали образовываться новые связи. Первое, что я ощутил — это мучительная боль в животе. Внутри меня стал рождаться крик (ребенок Гэри, истинный Гэри хотел появиться на свет), но я не смог собрать все силы, чтобы породить громоподобный, сотрясающий землю крик. Единственное, на что я оказался способен, был довольно звонкий писк. Чувствуя, что мой организм делает все, на что он способен, и чувствуя всю силу того крика, который рвался из меня наружу, но ощущая, что у меня просто недостает сил родить этот дикий вопль, я понял эту связь так, что моя болезнь была моим личным выбором. Все, что от меня требовалось, это заорать во всю силу моих здоровых легких. После этого я стал бы по-настоящему живым, заново родился на свет. Я боролся с собой, насколько мне хватило сил, и продолжалось это, как мне показалось, очень долго. Я вышел в соседнюю комнату, чтобы побыть в одиночестве. Желание побыть одному, в уединении, было причиной, заставившей меня встать. Другой причиной стало то, что я с кристальной ясностью слышал разговор других людей обо мне.

Во рту у меня накапливалась как прежде густая слюна и тягучая слизь. Я был переполнен ими — они были везде — в кишках, в носу, в голове. Это было все то же знакомое до боли дерьмо, которое я чувствую всю последнюю неделю. Должна образоваться связь, чтобы я смог поднять и выплеснуть из себя весь тот огромный груз дерьма — только после этого я обрету способность родиться. Мне было необходимо почувствовать дерьмо, прежде чем извергнуть его из кишок через глотку и рот. Чувство дерьма означает чувство желания мамы и папы. Желать же маму и папу — это болезнь. Та болезнь, которую я сейчас переживаю, заключается не только в сумасшествии и безумии, это физическая, телесная болезнь, меня преследует физическое недомогание во внутренностях, в глотке я ощущаю вкус этой болезни, и он отвратителен.

Внезапно я начал ощущать, что все мое существо съеживается, превращаясь в один колоссальный, оглушительный крик, этот крик накапливался у меня в центре тяжести, на дне желудка. Тело мое сжалось, собираясь с силами, и когда крик наконец потряс меня, тело мое сложилось пополам, как перочинный нож. Я кричал несколько раз, и каждый вопль поднимал с самого дна моего существа болезнь желания мамы и папы, и желание это принимало форму вязкой слюны и тягучей противной слизи. Такой сильной боли в животе я не испытывал очень давно. Из глубин моего существа рвался дикий вопль, я звал маму и папу, и каждый раз, когда я кричал, я ощущал ту же тошнотворную болезнь: тошнотворное отторжение, тошнотворную безнадежность и бесполезные желания, тошнотворное ощущение, что тебя не видят, не замечают, не слышат, я ощущал тошнотворное отчаяние. Я никогда этого не чувствовал, и если бы почувствовал, то все эти переживания и чувства свели бы меня с ума. Прошло какое-то время, и я снова ощутил, как во мне начинает шевелиться крик. Он набирал силу и мощь где-то в кишках, где-то глубоко внутри, и когда я выпустил его на волю и дал ему сотрясти меня, мне показалось, что он не весь вышел наружу — крик маленького Гэри не смог вырваться из моей глотки, он не смог пройти весь путь. Я сплевывал слизь, но теперь она показалась мне жидкой и прозрачной. Я уже чувствовал ее влажность на моих ладонях, когда крик снова провалился в живот. Этот крик теперь напомнил мне проскользнувшее по пищеводу яйцо, даже скорее скользкий яичный желток. Я отчаянно пытался снова поднять рвущийся наружу крик выше, потому что он начал звучать у меня в голове, распирая ее — этот крик был сама жизнь. Меня охватила безнадежность, потому что я был совершенно изможден и вымотан.

Я поспал около трех часов, а потом пошел на групповое занятие. Меня мучила сонливость и заторможенность. Но крик возникал внутри меня каждые несколько минут, он требовал своего, его надо было выкрикнуть. Каждый раз я сжимался в комок, собирался с силами и кричал, вопил. С каждым следующим воплем я чувствовал небольшое, даже, лучше сказать, крошечное, облегчение внутри. Огромная сила крика открыла все блокированные пути в ушах и в носу. То что происходило, было моей борьбой, борьбой за себя, борьбой за собственное мое рождение, борьбой за мою и только мою жизнь. Единственное, что я чувствовал всю ночь — было ощущение, что у меня больны все внутренности. Первичные сцены, первичные переживания сдвинули с места огромные куски окаменевшей внутри меня болезни.

Ночью в пятницу и утром в субботу я окончательно постиг всю глубину моей тупости и моей болезни. От последнего шага к здоровью меня отделял только крик, но я никак не мог его испустить. Великая боль, которую я выражал криком — это была моя трагедия: я страдал, в моих силах было выздороветь, но я предпочитал остаться больным Я хочу вернуться к себе, обрести, наконец, самого себя — я хочу пройти весь этот великий и трудный путь. Мой инстинкт, моя потребность стать здоровым, обострились от опыта описанных мною переживаний. Даже здоровые люди ходят на эти занятия по вторникам и субботам. Но я хочу уйти отсюда, и чем скорее, тем лучше.

20 мая

Занятия вечерней группы во вторник прошли хорошо, потому что мне было очень больно. Это было завершение того, что я не доделал утром во вторник, и выплескивание того, что накопилось во мне за прошедшие дни. Крик по матери рвался из моего горла, я кричал весь сеанс. Всем своим нутром я чувствовал разочарование и пустоту оттого, что не чувствовал, что мама дает мне то, что мне было так от нее нужно. Я знаю, что я родился с потребностями, я нуждался, но был отвергнут со своими потребностями, когда меня одним пинком вышибли из колеи на всю оставшуюся жизнь.

Мой плач и мой крик опустились в тот вечер на более глубокий уровень. Я чувствовал, что крик исходит из самого моего нутра, из моих кишок, раздираемых болью, откуда-то из самой середины моего тела. Он и звучал по-другому, этот крик — ну, конечно же, ведь это был крик маленького мальчика! Это чувство отправило меня в глубины безудержного плача, я понял, что сейчас я всего лишь младенец, маленький грудной ребенок. На меня обрушились все обиды, вся боль, и мне оставалось только прочувствовать их — иного выхода у меня не было. Но я все равно счастлив и рад, что смог прорваться на этот более глубокий уровень плача и крика, потому что теперь смог наяву пережить мучения болезненных желаний и влечений.

24 мая

Сегодня был очень важный день, потому что мой плач опустился еще глубже. Сегодня плач исходил из самых потайных моих глубин и был по-настоящему неудержим. Этот плач потряс меня. Думаю, что сегодня в первый раз я ощутил великое желание и великую пустоту от того, что не удостоился любви моего отца. Во вторник я прошел тот же путь, испытав боль оттого, что так и не получил ни грана любви от моей матери. Плач и крик спустились глубже, на таком глубоком уровне они еще не находились. Так как накопившееся от отца дерьмо находилось в голове, то из моего носа хлестало как из водосточной трубы. Все слезы, которым я когда-то запрещал течь, все слезы, которые я через нос втягивал в голову, теперь потекли из меня бурным потоком. Недуг мой, связанный с матерью, гнездится у меня в животе, в кишках, и чувствовать его означает для меня сильный кашель и рвотные движения, когда в рот поднимаются мокрота и желчь, которые я прежде заглатывал, чтобы ничего не чувствовать.

Но как же я плакал и кричал сегодня! Такое впечатление, что я никогда в жизни так не плакал. Вдруг мне в голову пришло, что именно так я плакал когда-то, когда был совсем маленьким мальчиком. Я чуял истинное, неподдельное горе, я воистину, всем своим существом, чувствовал себя обобранным, ощущал внутри, в душе, отчаянную пустоту. Я плакал для отца, это был умоляющий плач, мое признание в том, что он мне нужен. Наконец, когда на меня, в какой-то степени, снизошли покой и безмятежность, я утих, продолжая просто лежать, а все фрагменты мозаики постепенно собирались в цельную картину.

Вечер прошедшей пятницы оказался решающим — я вступил в новую фазу чувства и его переживания. Вторая фаза отличается большей интенсивностью, более глубоким осознанием, более острой болью и более сильным страданием, повышенным инстинктивным стремлением выздороветь, более отчетливым чувством болезни, большей всепроникающей усталостью, большей бдительностью, заставляющей сторониться сумасшествия окружающих и большим удовольствием от пребывания в одиночестве. Думаю, что вторая фаза повторяет все, что было и до ее наступления, но с большей глубиной, в большем множестве измерений и на более высоком уровне. Все это заставляет чувствовать себя еще хуже, чем раньше, хотя и раньше, на первой фазе, я чувствовал себя очень паршиво.

1 июня

Желание выкурить сигарету — это превосходный знак, так как мне не нужного другого намека на то, что я желаю подавить свои чувства. Во мне нарастает агрессивность, мне хочется швырнуть что-нибудь на пол — это еще одно причудливое ухищрение, оберегающее от способности чувствовать. Реально же в это время только одно — это колоссальный, рвущийся изнутри крик. Этот крик также велик, как все мое тело, и настолько громок, насколько позволяют мои легкие. Этот крик — я сам, а слезы, готовые хлынуть из глаз, это слезы многих лет боли и страданий, накопившиеся и ждущие выхода. Почему мне хочется кричать и плакать именно сейчас, я не знаю. Но именно сейчас я ощущаю свою ничтожность, малость, беспомощность и подверженность греху.

За последние две недели в моих снах стали происходить странные события. Мне стало не только трудно вспоминать мои сны или даже реконструировать их, но я вообще не уверен, что в моих снах что-то происходит. Действительно, все мои сновидения в последние две недели кажутся мне сверхъестественными. Все выглядит так, словно я проснулся, но знаю, что я спал до этого, и, несмотря на то, что проснулся, продолжаю спать. Такое вот сумасшествие. Один или два раза я просыпался (как мне кажется) и спрашивал: «Бодрствую ли я?». В таком «измерении» переживаний я спал. Я плачу и сейчас, потому что чувствую себя еще более безумным, записывая все это на бумаге. Но в действительности мне кажется, что сон для меня — это некое новое измерение, в котором существует какое-то новое чувство — возможно, неопределимое седьмое чувство. Странные вещи происходят в царстве этого чувства. Но я ничего не могу вспомнить.

Дважды у меня было такое ощущение, что я знаю, что сплю. Другими словами, я полагаю, что нечто внутри сознания — возможно то самое неопределимое седьмое чувство — работает именно в тех переживаниях, которые бывают у нас во сне. Мне не снилось, что я сплю. Я действительно спал, и все выглядело так, словно я проснулся где-то внутри себя, хотя внешне и продолжал спать.

2 июня

Сегодня я чувствую, что меня целиком охватывает какое-то движение, движение и ритм чувства, которое я не могу четко назвать. Наконец — для этого потребовалось приблизительно полчаса или сорок минут, — чувство проявилось. Это была потребность — потребность не чего-то конкретного, а вообще. Мне показалось, что это желание целиком и полностью сосредоточено у меня во рту. В конце концов, потребность созрела до того, что я смог вслух высказать ее в виде вопроса. Я внезапно ощутил сильную потребность позвать моих родителей. Я принялся делать это, я звал, звал и звал. Я звал их очень настойчиво — так, словно оттого, услышат ли они меня, зависела сама моя жизнь. Я чувствовал, что мой отчаянный крик исходит из самых глубин моего существа — но я не чувствовал ничего, никакого удовлетворения. В эту долю секунды совершеннейшей пустоты, переживая глубокое чувство, я вдруг абсолютно отчетливо осознал, что меня услышали. На самом деле, в эту долю секунды мне показалось, что мое тело уже провалилось в пустоту, но мое сознание, перебрав три возможности, установило важные связи: (1) совершенно невозможно, чтобы меня услышали; (2) меня не слышат; (3) меня слышат. Утверждение номер 3 установило связь немедленно:меня слышат, но не дают себе слушать — им это просто не нужно. Я употребляю безличный оборот, потому что в этот момент первичной сцены, мое переживание не фиксировалось на каком-то определенном родителе. Полное воздействие этого тотального узнавания — тотального нутряного чувства и сознательной связи с ним — вызвали у меня приступ горького плача. Слезы текли ручьем, они открыли мой нос, и я стал свободно дышать. Я слышал, как я выл, заливаясь слезами. Вот он, момент настоящего плача, истинного плача, когда рыдает все мое существо.

Мне казалось, что мои губы, мой рот, двигались совершенно независимо от меня, помимо меня, без моего участия. Я ощущал неудержимую потребность сосать. Реально сосать грудь. Мне было очень трудно это делать. Трудно, потому что мне казалось, что в это действие вторгалось и вмешивалось сознание, высказывавшее сомнение: «Действительно ли это сосание было тем.

что я действительно ощущал?» Побуждаемый Яновым, я действительно начал сосать, подчиняясь тому, что мой рот делал совершенно непроизвольно. Всеми своими внутренностями я, в какой-то степени ощущал неудобство. Мне просто нужна была мама, ее грудь, вот и все. Боль внутри меня была той самой болью, какую я испытывал всякий раз, когда допускал в душу чувство моей потребности в маме — мне так ее недоставало — и боль эта — не что иное, как пустота. Эта пустота и заставляла меня плакать. Потом губы мои сами собой произнесли вопрос: «Почему ты никогда не заботилась обо мне?» Но, даже не получив ответа, я уже заранее знал, ощущал это потрясающее отвержение человека, до которого никому нет дела, о котором не заботилась его собственная мать — то есть, она не кормила меня грудью, не брала на руки и очень-очень редко прижимала к груди. (Здесь я коснулся решающего вопроса, и главного смысла слов «очень-очень редко»: я уверен, что моя мать заботилась обо мне, нов меру своего темперамента, в меру своего характера, но недостаточно для моих детских нужд и потребностей.) И сегодня вечером я ощутил следующую фазу этого отторжения, отсутствия заботы — она не желала слышать мой крик и мой плач. Я молча широко раскрыл рот, задавая свой немой вопрос, я растягивал рот очень и очень широко; конечно, я не мог видеть себя, но понимал, что это немой, молчаливый крик. «Почему ты не заботилась обо мне?» — кричал я, понимая, что неопределенное, неясное желание, обуревавшее меня всего лишь час назад, теперь реально сфокусировалось на матери. Мне всего-навсего нужно было зажать сосок ее набухшей молоком груди между беззубыми деснами и чмокающими губами. И вот сегодня вечером я снова — наверное, всего лишь во второй раз в жизни, я ощутил страшный голод. (В первый раз это было до того, как я двадцать шесть лет назад отключил свои чувства, а второй раз это произошло сегодня.) Каким-то образом, все элементы совершенно отчетливого распознавания того, «где я нахожусь», в этот момент сложились в единую связную картину. Меня словно ударили в спину — настолько сильной была эта первичная сцена. Случилось так, будто смысл явился откуда-то изнутри, вырвался откуда-то из области затылка и заполнил мой рот. «Я не могу говорить!» — дико закричал я. Я просто кричал, вопил, визжал. Очевидно, мои стремления были немы, потому что все это случилось тогда, когда я еще не умел говорить. Тогда я еще не научился говорить. Позже, когда я заговорил, мои чувства были уже отключены, я настолько потерял всякое представление о любви, что не мог членораздельно попросить о ней. Меня охватило оглушающее чувство, неуемное желание кричать — не произнося ни единого звука — как кричит ребенок, не осознающий пока своей потребности в любви. Этот крик вскрыл все. Сегодня я прочувствовал все, что не мог прочувствовать, будучи младенцем. Я ощутил ужасающую, разрушительную пустоту, которая вознаградила меня за мою мольбу, крик, плач и неподдельную детскую скорбь и печаль. Помимо этого, я в полной мере ощутил мое понимание того, что меня слышали, но не подумали дать мне любовь, и особенно это касается матери, чью любовь — или ее отсутствие — я ощутил сегодня, как никогда, остро.

Вскоре после этой сцены, когда я, расслабившись, лежал на кушетке, мне пришло в голову, что вся мой жизнь могла обернуться по-другому, если бы в детстве были удовлетворены мои потребности. Если бы меня брали на руки и подносили к груди, когда все мое тело так желало этого...

8 июня

Я дал возможность моему организму призвать к себе на помощь самые укромные и отдавленные части моего существа, чтобы издать громкий и пронзительный крик. Я делаю это постоянно, снова и снова — но, конечно, меня так никто и не услышал. Причина того, что я снова делал это в субботу, заключалась в том, чтобы не оставить и грана сомнений в том, что я кричал достаточно громко для того, чтобы меня услышали. Вот почему мой крик так силен, вот почему он исходит из самого моего нутра, вот почему я кричу так долго. Я знаю, я чувствую, что если я поверю в то, что меня слышали, но не проявили к моему крику никакого интереса, то я почувствую ОДИНОЧЕСТВО, а именно этого ощущения я и старался всеми силами избежать. Кроме того, почувствовать, что я могу покончить с борьбой за удовлетворение потребностей, попросту говоря, прекратить сопротивление, для меня означало бы почувствовать разрушительное знание того, что я практически всегда был одинок, и у меня никогда не было ни малейшей надежды хоть что-то получить. Прекратить борьбу за удовлетворение потребностей означало бы снова почувствовать одиночество, окончательно осознать, что мне просто не на что надеяться, что никогда и не было ничего, что я мог бы получить, что я все время обманывал стараясь вырваться из своей жизни, чтобы получить от родителей то, чего у них никогда не было — любовь.

Но, как бы то ни было, я старался. Сначала я мучительно вымаливал любовь у матери, а потом у отца. Но в обоих случаях мои просьбы и попытки кончились ничем. Что касается матери, то был один момент, когда мне показалось, что при мысли о ней, у меня начинает капать с конца члена моча. Потом я подумал, что наверное это была сперма, и тогда все вдруг обрело смысл. Понятно, что теперь я хотел ее всеми влечениями моего двадцатишестилетнего взрослого тела, и мои желания приобрели характер, соответствующий моему усилившемуся половому инстинкту. Вот почему у меня расстроена потенция — мой член находится в рабстве у моей мамочки. В моем безумном стремлении обрести ее любовь, я бросил на эту борьбу все, включая и мой член.

Последние два часа меня преследуют какие-то странные ощущения. Я знаю, что мое тело простужено, но я не чувствую этой болезни. Другими словами, напротив, я бодр, энергичен и не ощущаю никакой слабости. Впечатление такое, что болеет кто-то другой, а я сижу, наслаждаюсь жизнью, слушаю музыку и печатаю на машинке эту историю. Такого со мной еще ни разу не случалось, если не считать короткого вчерашнего эпизода. Мне представляется, что у меня теперь нет никаких оснований выставлять напоказ мою болезнь, так как я знаю, что никакая мамочка не обратит на нее ни малейшего внимания. Итак, я могу позволить себе быть больным ровно в той степени, в какой страдает мое тело. Мой дух, мое живое «я», каким оно теперь является, не могут и не должны болеть только из-за того, что мое тело слегка затронуто простудой. Конечно, я все же болен. Но хочу сказать, что в те моменты, когда я переживал первичные сцены, температура у меня стремительно падала. (В субботу она снизилась с 38.6 до 37.0, а в воскресенье с 37.7 до 37.0, и сразу чувствовал себя лучше.) Думаю, что все эти бесконечные простуды, боли в горле, гриппы и вирусные инфекции протекали бы у меня намного легче, если после рождения меня по-настоящему любили.

Теперь я понимаю, что нет такого понятия «наполовину здоровый». Человек может быть либо здоров, либо полностью запятнан неврозом. Что касается систем защиты, то раньше я думал, что их просто необходимо иметь. Теперь все это не имеет для меня никакого значения. Никто не может причинить мне никакого вреда — я, конечно, не имею в виду физическую травму. Поэтому теперь мне не нужна психологическая защита. Мне кажется, что некоторые склонны считать людей, в принципе, склонными к подавлению и манипулированию. Я чувствую не совсем так, да, я нахожу многое из того, что делают люди, невыносимым, но также и очень грустным и печальным. Правда, может быть те, кто так считает, намного здоровее меня, и когда я стану таким же как они, то и я стану думать также. Что же касается настоящего времени, то я стал намного лучше чувствовать себя на улице. Я перестал драматизировать общение с другими людьми. Мои социальные контакты с тех пор, как я начал проходить сеансы терапии, ограничились тем, что я шесть раз ходил в кино, один раз посетил театр, один раз был в ресторане, трижды наносил визиты старым друзьям и три раза ходил в гости к родителям. То есть, мои контакты весьма редки и немногочисленны. Счет за телефон теперь вдвое, а то и втрое меньше, чем раньше, до начала терапии.

Самое главное, что со мной произошло — это отсутствие потребности или желания часто видеть кого бы то ни было. В то же самое время я смог с необычайной легкостью быть раскованным и милым с другими людьми. Таким я не был никогда за всю мою жизнь. Внешне я был всегда просто мистер Сталь, твердый орешек, крепкий парень и т.д. теперь же мне очень легко улыбаться людям, которых я знаю, и приветливо здороваться с ними. Я пережил мою трагедию, трагедию моей жизни, проведя много лет в семье, где люди физически жили очень близко друг от друга, но эмоционально между нами были мили и мили, мы были закрыты друг для друга отсутствием способности к чувству. Эта глубокая печаль каким-то образом превратилась во мне в мягкость. Мне стало нравиться быть нежным.

Как бы то ни было, когда я сейчас смотрю на себя как бы со стороны, я понимаю, что возврата к моему старому «я» не может быть. Люди могут говорить все, что им угодно о тотальном здоровье, но быть при этом совершенно безумными, я же буду идти своим путем. Когда я сам был безумным, то и я уязвлял самого себя, и если полное здоровье не избавляет человека от язв, то я не хочу быть тотально здоровым — я хочу иметь свои собственные язвы. Возврата в прошлое не может быть, нет возврата к тому угрюмому, склонному к перепадам настроения, неустойчивому, нестабильному, мрачному, лживому, враждебно настроенному, симулирующему болезни, манипулирующему, трусливому, поверхностному, пустому и насквозь фальшивому типу, каким я был раньше. То же касается курения, психоневротических страданий, вечной сонливости, избыточного веса. К черту мое безумие. К черту блоки. К черту «защиту».