Uayt_L_Izbrannoe_Nauka_o_kulture_Kulutrolo

всего лишь полтора (или, самое большее, два) века, но за это время уже произошло гораздо больше изменений, чем, возможно, за все предшествующие эпохи, вместе взятые. Перемены совершаются так быстро и мы настолько ими захвачены, что трудно осознать эту ситуацию и осмыслить глубокую и радикальную природу той революции — как социальной и политической, так и технологической, — которую мы переживаем. Двадцать семь лет назад в «Новом воззрении на американскую историю» [«New Viewpoints in American History»] профессор А.М. Шлезингер сравнил культуру Соединенных Штатов времен Линкольна и культуру времен Бенджамена Франклина, с одной стороны, с культурой 1922 г. — с другой. Он отметил, что та повседневная жизнь, которая была привычной для Линкольна, в большинстве аспектов была подобна той, которую знали Джордж Вашингтон и Франклин. Однако наша культура в 1922 г. показалась бы Линкольну странной и привела бы его в замешательство, если бы он вновь очутился на американской сцене:

412

«Здания выше, чем в три-четыре этажа, показались бы чем-то новым. Тонированные стеклянные витрины магазинов, электрическое освещение улиц, кинотеатры, электрические лифты в домах и, особенно, большие универмаги оказались бы тем, что в его время было неизвестно. Ему показались бы чем-то новым и гладко вымощенные улицы, и заасфальтированные тротуары. Его повергли бы в изумление быстроходные электрические трамваи и оснащенные моторами экипажи. Даже и мальчишка на велосипеде был бы ему в диковинку. А если бы он очутился в Белом доме, то ему пришлось бы объяснять такие обыденные для современной жизни вещи, как водопровод, паровое отопление, спички, телефоны, электрическое освещение, Викт-рола и даже самопишущая ручка. Во времена Линкольна водопроводы только начинали сооружаться; только входили в употребление керосиновые лампы и газовые горелки, а ручки со стальными перьями только недавно пришли на смену гусиным перьям. Стальные рельсы, стальные мосты, мощные локомотивы, машины-рефрижераторы, искусственный лед, сепаратор для сливок, сноповязалки, гусеничные трактора, почтовые денежные переводы, пересылка посылок почтой, водоснабжение в сельской местности, телеграф, радио, бензиновые двигатели, автоматические ружья, динамит, подводные лодки, аэропланы — все эти и сотни других ныне повсеместно используемых изобретений были в той же степени неизвестны»3.

Но вообразите себе те перемены — в транспорте, в медицине, в средствах сообщения и в технологии вообще, которые произошли с тех пор, как Шлезингер написал это в 1922 г.! Возможно, что в военном искусстве более, чем в других областях нашей культуры, трагически очевидна ошеломляющая скорость технологического прогресса. Технология Первой мировой войны кажется нам сегодня странной, а некоторые из видов вооружения и технологии, введенных впервые во время Второй мировой войны, уже устарели. Вряд ли кто отважится нарисовать картину грядущего большого военного конфликта; и уже рассекреченные новинки, и те, о которых можно только догадываться, слишком живо свидетельствуют о том расстоянии, которое технологический прогресс прошел со времен Пёрл-Харбора. А за кули-

413

сами театра Марса находятся огромные исследовательские лаборатории и полигоны для испытаний, которые работают в ускоренном режиме ради создания и совершенствования новых приспособлений и технологий во всех сферах нашей промышленности. Культурный прогресс происходит сейчас гораздо быстрее, чем когда-либо прежде. «Наша жизнь, — писал в 1940 г. выдающийся физик Артур Холли Комптон, — отличается от жизни, протекавшей два поколения назад, больше, чем американская жизнь нашего времени отличается от цивилизованной жизни в самом начале известной летописной истории»4. А с тех пор как Комптон написал эти слова, произошла глубокая и ужасная революция — может быть, самая значительная во всей человеческой истории: получение атомной энергии.

Однако, как во время Земледельческой Революции с ее последствиями, так и в Эпоху Силы созданная новой топливной технологией социальная система в конце концов стала тормозом для дальнейшего культурного прогресса. Система цены и прибыли стимулировала производство и технологический прогресс до тех пор, пока продукция могла найти рынок. Но, подобно социоэкономической системе бронзового века, новая коммерциализация Топливной Эры имела внутренне присущие ей ограничения. Ни у одной промышленной нации не имелось и не могло иметься покупательной способности, достаточной для того, чтобы принять и поглотить свою собственную продукцию; подлинной основой промышленной системы прибыли было превышение цены продукта над стоимостью продукции посредством заработной платы, выплачиваемой

промышленным рабочим. А если так, то существенное значение приобрел экспорт излишков; «мы должны экспортировать или умереть» — таков вопль отчаяния, который в последние годы мы слышим от многих наций. В течение какого-то времени новые рынки можно было найти за границей. Однако по мере того как благодаря успехам технологии стал увеличиваться объем продукции промышленных наций, а также благодаря индустриализации неевропейских наций (таких, как Япония), которые вследствие этого становились конкурентами на иностранных рынках, международная система прибыли начала пробуксовывать. По мере увеличения объема производства промышленной продукции мировой рынок стал сокращать-

414

ся. Когда продукцию уже нельзя было больше прибыльно продавать за границей, ее производство дома сократилось. Предпринимателям становилось невыгодно производить те товары, которые нельзя было прибыльно продать. Фабрики, мельницы и рудники были закрыты. Миллионы рабочих были выброшены на улицу и стали безработными. Излишки продукции уничтожались, сельскохозяйственное производство сокращалось. Земля стала жертвой ужасной язвы перепроизводства и безработицы, «голода посреди изобилия». Социальная система тормозила движение огромной технологической машины промышленности и парализовала государство как целое. Альтернативами были застой и смерть или война и революция. Если бы социальная система была способна сдержать как топливную технологию, так и порождаемые ею торговое соперничество и классовые конфликты, то общество стабилизировалось бы в более или менее застойной форме промышленного феодализма. Если бы, однако, присущие новой технологии силы были бы способны превзойти и преодолеть ограничения ценовой и парламентской систем, то тогда культура могла бы развиваться, достигая более высоких уровней.

Существует множество свидетельств того, что культура, приводимая в движение мощными силами топливной технологии, вступает в свой последний этап. Первая фаза второй великой Культурной Революции — Промышленная Революция — прошла свой путь, и теперь мы вступаем во вторую фазу — фазу социальной, политической и экономической революции. И, равно как и в прошлом, война оказывается эффективным средством осуществления глубоких политических преобразований. Система свободного и индивидуального предпринимательства в бизнесе и торговле теперь фактически прекратила свое существование. Золотой стандарт является всего лишь воспоминанием о той эпохе, которая уже завершилась. Парламентская система правления как средство обеспечения наибольшей свободы роста промышленного и финансового предпринимательства практически также устарела. Частное право уже не имеет значения прежде всего как то средство свободы роста, каким оно было в ранние времена коммерциализации. Теперь оно ведет к конкурентному соперничеству, междоусобной борьбе, хаосу и параличу. Концентрация власти при отсутствии от-

415

ветственности перед обществом в руках тех, кто или владеет огромными богатствами, или контролирует их, или находится в числе организаторов производства, теперь уже несовместима с той степенью единства, интегрированности и силы, которой должна обладать нация, если ей предстоит успешно конкурировать со своими соперниками на международной арене. Выживание нации требует подчинения частного права всеобщему благополучию, части — целому. Короче говоря, государству как интегрирующему и регулирующему механизму гражданского общества необходимо окрепнуть еще больше и осуществлять еще больше контроля. Социальная эволюция неизбежно влечет за собой более высокий уровень интеграции, более высокую концентрацию политической силы и контроля.

И на международном уровне тоже можно заметить интересную тенденцию социальной эволюции: это движение в направлении ко все более и более крупным политическим образованиям. Земледельческая технология привела к замене поселений городами, а племен — нациями и империями. Современная топливная технология также способствует созданию более крупных политических формирований, лихорадочной концентрации политической власти. Тенденцию к слиянию в сравнительно недавние времена можно обнаружить в объединении Германии и Италии в XIX в. Версальский договор вместе с «балканизацией Европы» явился попыткой воспрепятствовать многовековой тенденции социальной эволюции путем разрыва континента на мелкие части. Одним из самых заметных и значительных аспектов Второй мировой войны в ее начальной стадии стало движение к объединению Европы. В Первой мировой войне участвовало около шести государств, но лишь две великие державы вышли из Второй мировой. По мере устранения соперников борьба за власть ведется между противниками, которых становится все меньше и

меньше. Однако логически предполагаемым результатом является не просто господство над миром одной нации — это было бы не более чем переходной стадией, - но та единственная политическая организация, которая охватила бы собой всю планету и всю человеческую расу. К такому слиянию нас все быстрее приближает мощная технология Силы.

Однако недавно вступил в действие и другой новый и грозный элемент: действующая в военных целях атомная

416

энергия. И в этом случае значимость этого нового фактора объясняется тем, что был приведен в действие новый и ужасный источник энергии. И опять мы стоим на пороге технологической революции. Однако последствия этого нового технологического прогресса будут, возможно, радикально отличаться от последствий Земледельческой и Топливной Революций. Если в прежние времена создание новых технологий приводило к устареванию старых социальных систем, которые, однако, были заменены новыми системами, то новая ядерная технология угрожает разрушить саму цивилизацию или, по крайней мере, искалечить ее до такой степени, что для ее возвращения к нынешнему состоянию может потребоваться век, тысячелетие или десять тысячелетий. По крайней мере, именно об этом нам говорят выдающиеся ученые и военные: мы, профаны, живем в ребяческом мире неведения, и почти все значимые факты остаются для нас непостижимыми. Разрушение нескольких десятков центров науки и промышленности в Европе и Соединенных Штатах будет означать почти полное разрушение западной цивилизации, и авторитеты уверяют нас, что это вполне возможно, если не сказать — вероятно. А если так, то надежды на будущее и спасение человечества и цивилизации будут, судя по всему, связаны с появлением — по окончании грядущей войны — победителя — а не только уцелевшего, — и такого победителя, у которого будет достаточно сил и ресурсов для того, чтобы организовать целую планету и весь человеческий род в единую социальную систему.

Таким образом, мы представили схему эволюции культуры человечества, начиная от времен наших человекоподобных предков до настоящего времени. Это — захватывающая история приключений и прогресса — история вида, который благодаря культуре возвысился от положения просто животного до уровня радикально нового способа жизни, имеющего своей целью завоевание господства над большинством остальных видов и осуществление мощного и всеобъемлющего контроля над природной средой. Возникновение культуры подняло эволюционный процесс до нового уровня. Теперь для человека как представителя животного мира уже нет необходимости обретать новые силы и технические приемы посредством медленного процесса биологических измене-

417

ний: теперь он обладает тем экстрасоматическим механизмом приспособления и контроля, который может свободно развиваться сам по себе. Более того, успехи в одной области культурного развития могут легко распространяться и на другие традиции с тем, чтобы каждая традиция могла пользоваться достижениями другой. Таким образом, история человека становится летописью его культуры.

Герой нашей пьесы — это технология. Существует мир скал и рек, палок и стали, мир солнца, воздуха и звездного света, мир галактик, атомов и молекул. Человек — это не более чем своего рода материальное тело, которое должно совершать определенные действия для поддержания своего положения в космической материальной системе. Средства приспособления и контроля, безопасности и выживания являются, безусловно, технологическими. Таким образом, культура становится, во-первых, механизмом добычи энергии и обращения ее на службу человеку и, вовторых, механизмом упорядочивания и регуляции его поведения, не имеющего непосредственного отношения к поддержанию существования и нападению и защите. А если так, то социальные системы детерминированы системами технологическими, а разновидности философии и искусства выражают опыт в том виде, в каком он определяется технологией и опосредован социальными системами. Культурные системы, подобные системам биологического уровня, способны к росту, т.е. способность улавливать всякую энергию является также и способностью добывать все больше и больше энергии. Таким образом, культурные системы, равно как и биологические организмы, развиваются, размножаются и распространяются. Солнце — это перводвигатель, а культура — это приводимая им в действие термодинамическая система. По крайней мере, солнечная энергия приводила в действие все культурные системы вплоть до настоящего времени, и так будет продолжаться после того, как иссякнут земные запасы ядерного топлива — если только цивилизация сохранится и достигнет этого момента. Однако технология все еще остается главным

Культурология

Глава четырнадцатая

Наука о культуре

«В течение последних ста лет становилось все яснее и яснее, что культура... представляет собой... отдельную область...

которая для своего исследования требует отдельной науки...» P.LJIoyu. «Культурная антропология. Наука»

«Эти специфически человеческие особенности, которыми раса Homo sapiens отличается от других видов животных, объединены названием "культура ". А если так, то наука о специфически человеческой деятельности может быть наиболее адекватно названа культурологией...» Вильгельм Оствальд. «Принципы теории воспитания»

Всякий живой организм должен хотя бы минимально приспосабливаться к своей среде для того, чтобы жить и воспроизводить себе подобных. «Понимание» — это название, которое мы даем одному из аспектов этого процесса приспособления. Мы, как правило, не используем этот термин, когда говорим о низших формах жизни, — таких, например, как растения. Однако растения делают то же самое — и, пожалуй, более успешно, — что делают и человеческие существа в тех контекстах, к которым мы применяем слово «понимание». Научные наблюдения над обезьянами и эксперименты с ними со всей очевидностью доказывают, что их поведению присущи такие качества, которые мы можем на-

421

звать «проникновением» и «пониманием», и более чем очевидно, что и другие нижечеловеческие млекопитающие также обладают этими качествами. Однако лишь в одном только человеческом виде и больше нигде мы обнаруживаем понимание как процесс приспособления, осуществляемый символическими средствами. Благодаря символу процесс биологической эволюции достиг уровня метасенсорного механизма приспособления. Все нижечеловеческие виды должны приспосабливаться посредством смыслов, улавливаемых и интерпретируемых чувствами. Однако человек может выйти за пределы чувственных впечатлений: он может овладевать своим миром и интерпретировать его с помощью символов. Благодаря этой способности он может обретать понимание и осуществлять приспособление на более высоком, чем у какого-либо другого животного, уровне. Его понимание может быть несравненно богаче, чем у высших человекоподобных, и он может легко разделять это понимание с себе подобными. Таким образом, в зоологическом мире возникает новый тип понимания и приспособления.

Использование нейро-сенсорно-символической способности в процессе приспособления выражается в таких словесных формулах, которые мы можем назвать представлениями. Общую сумму представлений людей мы называем их философией. А если так, то философия является тем разработанным механизмом, посредством которого определенный вид живых существ, т.е. человек, приспосабливается и к земле под ним, и ко Вселенной вокруг него. Философия, разумеется, тесно соотносится с другими аспектами той культурной системы, частью которой она является, — с технологией, социальной организацией и формами искусства. Однако здесь нас интересует философия как таковая, как метод интерпретации, как способ понять мир таким образом, чтобы взаимодействие с этим миром могло бы осуществляться с наибольшей пользой для человека.

Философия, равно как и культура в целом, росла и развивалась на протяжении всех тех эпох, которые протекли с тех пор, как человек начал пользоваться символами. Философия — это инструмент, изобретенный и используемый ради определенной цели. В этом отношении она функционирует точно так же, как и топор. Одна философия может

422

быть лучше другой - т.е. быть лучшим инструментом интерпретации и приспособления — точно так же, как один топор может быть лучшим колющим инструментом, чем другой. Прогрессивное развитие философских систем происходило точно так же, как развитие и прогресс топоров или культуры в целом. В предыдущих главах мы пытались объяснить (или по крайней мере показать) некоторые эпизоды этого развития.

Первые люди интерпретировали вещи и события в терминах своего «я», хотя и не осознавали того метода интерпретации, которым они пользовались; наоборот, они упорно настаивали на том, что те носители сознания, которым приписывались события их опыта, принадлежали не им самим, но духам, богам или демонам. Однако все эти существа были лишь проекцией человеческого «я» во внешний мир. Таким образом, весь космос, вся сфера опыта интерпретировались в качестве

выражения сознания и духа, желания, воли и цели. Такова была философия анимизма и супранатурализма и, самое главное, — антропоморфизма.

Для человеческого примата потребовалось время, чтобы обрести навыки и опыт в использовании его новоприобретенной способности — символа. Сотни тысяч лет прошли прежде, чем был достигнут хоть какой-то прогресс и удалось выйти за пределы того изначального и вводящего в

самообман положения, будто космос был и мог быть лишь выражением того «я», которое подобно «я» человека. В своих философских представлениях первоначальный человек всего лишь создавал мир по своему собственному образу. Но даже и теперь мы все еще не переросли это мировоззрение, о чем со всей очевидностью свидетельствуют как распространение и жизнестойкость теологических воззрений, так и то уважение, которым они пользуются.

Однако по окончании тех эпох, когда мир вещей и событий объяснялся в терминах желаний, воли и намерений сверхъестественных существ, произошел прогресс, позволивший подняться на новый уровень, к новой совокупности исходных положений. Вместо того чтобы при объяснении событий взывать к духам и ангелам, люди стали обращаться к сущностям, началам и т.д.; вместо того чтобы, например, говорить, будто ископаемые были сотворены Богом, стали говорить, что они были созданы

423

«приводящими к окаменению силами» или что они были «затвердевшими соками камней». Этот тип объяснения, каким бы пустым и бессмысленным он нам сегодня ни казался, тем не менее представлял собой огромный прогресс по сравнению с той анимистической, супранатуралистической интерпретацией, которая преобладала прежде. Ответы супранатурализма были безапелляционными и окончательными: «это сделал Бог», «такова была воля Бога» — вот и все: ничего иного сказать уже было нельзя. Теперь, разумеется, эти ответы нам ничего не говорят: они были столь же пусты, сколь и окончательны. Но хуже всего было то, что они лишали возможности придумать что-либо лучшее: что же еще мог спросить или чему же еще мог научиться человек после того, как ему сказали, что событие было не чем иным, как деянием Бога? Метафизический

— если воспользоваться термином Конта — тип интерпретации по крайней мере освобождал человека от порабощенное™ антропоморфизмом. Если ископаемые были созданы «приводящими к окаменению силами», то из этого следовало, что человек может исследовать природу такого рода сил и тем самым установить непосредственный контакт с реальным миром - а не с отраженным в нем образом самого человека — и в результате этого что-то узнать об этом мире. Метафизические объяснения, хотя сами по себе и пустые, были тем не менее прогрессивными: они открывали путь чему-то лучшему, т.е. науке.

Даже и в социальной науке мы все еще не переросли метафизический тип интерпретации. Мы видим, что события все еще объясняются ссылками на «сепаратизм аборигенов», «тенденции человеческого сознания», «принцип равенства братьев», «сущностную демократию равнинных племен» и т.д. (см. с. 77). И все-таки мы совершаем прогресс.

Если человек примет вызов, имплицитно содержащийся в метафизическом типе объяснения, и если в попытке обнаружить, чем же на самом деле являются «приводящие к окаменению силы», он «придет к природе, возьмет факты в свои собственные руки и рассмотрит их сам» (Агас-сиц), то тогда перед ним откроется неплохая возможность овладеть научным мировоззрением и научной методологией. Во всяком случае, это такой тип интерпретации, который и вырос из метафизических объяснений, и в конце

424

концов заменил их собою. Вещи и события теперь уже не объяснялись ссылками на намерения или замыслы духов и не считались порождениями начал или сущностей: они объяснялись ссылками на другие вещи и события. Так, землетрясение — это не выражение божественного гнева, не акт наказания за наши грехи, но и не выражение «вулканического принципа». Это — такое геологическое событие, которое предстоит объяснять с помощью других геологических событий. Создав науку, человеческий примат в конце концов пришел к реалистическому и эффективному пониманию того внешнего мира, к которому он, если ему хочется выжить, должен приспособиться. В качестве способов объяснения анимистические, антропоморфические и супрана-туралистические философии были хуже, чем просто бесполезными, поскольку ложное знание зачастую хуже, чем отсутствие всякого знания. Чтобы получить хоть какое-то представление о масштабах вреда, причиненного этим типом философии, стоит лишь подумать обо всех тех мужчинах и женщинах, которые были приговорены к смерти как колдуны и еретики. Разумеется, первобытные философии выполняли и иные, а не только объясняющие функции: они

наделяли человека иллюзиями, они придавали ему мужество, они несли ему успокоение и утешение, они вселяли в него веру в себя, и все это имело смысл для биологического выживания. Однако в качестве методов объяснения первобытные философии не давали абсолютно ничего. Метафизические философии не дали реального объяснения внешнего мира, но они расчистили путь реалистической и эффективной интерпретации, соединенной с таким мировоззрением и такими приемами мышления, которые мы называем «наукой». Очертания современной философии обнаруживают как ее генеалогию, так и ее структуру и состав: это и новый, мощный и растущий компонент науки; это и старый, первобытный супранатурализм, который все еще силен в некоторых сферах, но клонится к упадку по мере сужения области его применения и истощения питающих его источников; это и довольно бурный рост антропоморфизма и учения о Свободной Воле в определенных сферах (хотя и они тоже уступают место бо-

425

лее плодотворным теориям); это и появляющиеся то здесь, то там реликты метафического умозрения.

Если философия является механизмом приспособления человека как представителя животного мира к его космическому окружению, то тогда средоточием философских интересов является человек. Как мы это уже показывали в нашей главе «Расширение диапазона науки», историю и рост науки мы можем представить с точки зрения детерминант человеческого поведения.

Астрология представляла собой попытку оценить роль небесных тел в человеческих делах и предсказать ход человеческих событий как детерминированных звездами. Философия науки обрела свое первое выражение именно в астрономии потому, что небесные тела, являвшиеся наименее значимыми детерминантами человеческого поведения, можно было легче всего вывести за пределы той антропоморфической традиции, в которой «я» смешивалось с «не-я». Научное мировоззрение и научная методология, стоило им утвердиться в сфере небесного, начали распространяться и на другие сферы. Этим же законом было детерминировано и расширение диапазона науки: наука будет прогрессировать и развиваться обратно пропорционально значимости явлений как детерминант человеческого поведения. За астрономией последовали физика земли и механика. Физические науки оформились раньше биологических потому, что физические явления в качестве детерминант человеческого поведения имеют значение менее существенное, чем явления биологические. А в биологической сфере сначала развивается анатомия, а уже потом — физиология и психология. Той точкой, в которой сошлись эти три науки, стал индивидуальный организм. Однако в конце концов возникло осознание и того, что существует такой класс явлений вне индивида и за его пределами, который тем не менее остается мощным и значимым фактором, детерминирующим его поведение. Социология и социальная психология возникли в качестве совокупностей научных методов для рассмотрения этого класса метаиндивидуальных детерминант. При формировании этих наук господствовало представление о том, что категории детерминант человеческого поведения теперь уже исчерпаны. Астрономия и физика земли должны заниматься неодушевленными де-

426

терминантами; анатомия, физиология и психология должны опираться на индивидуальные детерминанты, а социология, наука об обществе, будет иметь дело с супраинди-видуальными детерминантами. Так какие же еще детерминанты могут тут существовать?

Как мы уже показывали, исходная посылка основателей социологии была далеко не адекватной. Это в общем-то правда, что в обществе себе подобных человек ведет себя не так, как наедине с собой, — точно так же, как это делают петухи, собаки, утки и обезьяны. А потому социология человека — или обезьяны, крысы, собаки или утки — является наукой в дополнение к психологии. Однако останавливаться только на этом значило бы упускать из виду фундаментальное различие между человеком и всеми другими видами. Как мы уже отмечали, обезьяна, собака или крыса в обществе себе подобных ведут себя не так, как тогда, когда они бывают одни. Именно поэтому мы и различаем индивидуальный и социальный аспекты этого поведения индивида. Но мы можем пойти и дальше и выделить ту социальную систему поведения, центром внимания которой и интерпретации является система как таковая. Таким образом, мы выделяем и индивидуальную, и социальную системы. Но — и здесь мы подходим к фундаментальному различию между человеком как человеческим существом и всеми другими видами — будем ли мы рассматривать поведение крысы, собаки или обезьяны в его индивидуальном или социальном аспектах, будем ли мы рассматривать его в форме индивидуальных либо социальных систем, детерминан-той будет биологический организм. Один тип социальной системы или поведения мы обнаруживаем у одного

вида животных, а другой тип — у другого вида; у уток будет один тип социальной системы или поведения, а у орлов — другой; у львов — один тип, а у бизонов — другой; у акул — один тип, а у сельдей — другой и т.д. У низших видов социальные системы являются функциями их соответствующих биологических организмов: С = ф (О). Однако у человеческого вида, на уровне символического поведения, дело обстоит иначе. Человеческое поведение — или в его усред- ненно-индивидуальном, или в его социальном аспекте — нигде не является функцией организма. Человеческое поведение не изменяется с изменением организма; оно изменя-

427

ется с изменением экстрасоматического фактора культуры. Человеческое поведение является функцией культуры; П = ф (К). Если меняется культура, то соответственно меняется и поведение. Таким образом, отнюдь не общество или группа является последним звеном в цепочке категорий детерминант человеческого поведения. У низших видов группа справедливо считается детерминантой поведения всякого из ее членов. Но вот для человеческого рода группа и сама детерминирована культурной традицией: обнаружим ли мы в человеческом обществе гильдию ремесленников, клан, основанное на полиандрии домохозяйство или же класс рыцарей — все это будет зависеть от культуры этого общества. Одним из наиболее существенных достижений науки последнего времени было открытие именно этого класса детерминант и обособление — путем логического анализа — этих экстрасоматических культурных детерминант от биологических — как в их групповом аспекте, так и в индивидуальном. Конечно, кого-то это утверждение может шокировать как экстравагантное. Мы настолько привыкли тешить себя рассказами о чудесах современной науки — имея в виду физику, химию и медицину — и настолько привыкли пренебрегать социальной наукой, что некоторым вполне может показаться нелепым утверждение о том, что одним из самых значимых достижений современной науки является формирование понятия культуры. У нас нет никакого желания приуменьшать значимость недавних успехов физики, химии, генетики или медицины. Некоторые из них — такие, как квантовая механика в физике и генетика в биологии, — могут быть с полным правом названы революционными. Однако такого рода успехи были достигнуты в областях, разрабатывавшихся наукой на протяжении нескольких поколений или даже веков. А вот с формированием понятия культуры для науки была открыта целая новая область. А если так, то теперешний недостаток значимых достижений в новой науке о культуре отнюдь не свидетельствует об экстравагантности притязаний с нашей стороны. Одна только новизна нашей науки, тот факт, что эта новая сфера опыта была открыта, обособлена и определена только вчера, сами по себе означают, что для многочисленных достижений еще просто не

428

было времени. Наиболее существенным тут является открытие нового мира, а не относительная масштабность или ценность того, что пока что было достигнуто в этом новом мире. Мы находимся под таким впечатлением от успехов физики и астрономии, что некоторым людям трудно представить, что скромные «социальные» науки смогут когда-либо посостязаться с ними. Это представление, разумеется, объяснимо теперь, когда благодаря науке можно составить карту распределения галактик во Вселенной и измерить массу и температуру звезд, находящихся от нас на расстоянии миллиона световых лет, тогда как в другой сфере наука не имеет адекватного ответа на вопрос о существенном в некоторых обществах запрете на полигамию. Однако участь и назначение человека на этой планете включают в себя нечто большее, чем измерение галактик, расщепление атомов или открытие нового чудодейственного лекарства. Те социо-по-литико- экономические системы, короче говоря, те культуры, в которых живет, дышит и размножается человек, имеют большое значение для будущего Человека. Мы только начинаем понимать это. И мы можем предсказать наступление тех времен, когда научное понимание таких культурных процессов, как полигамия и инфляция, будет считаться столь же важным, как и измерение далеких звезд, расщепление атомов или синтез органических соединений. В один прекрасный день «открытие» культуры может обрести в истории науки такое же значение, как гелиоцентрическая теория Коперника или открытие клеточной основы всех живых форм.

Это вовсе не означает — как это мы пытались прояснить выше, — будто благодаря научному пониманию структуры культуры и ее процессов человек обретет над культурой сколько-нибудь большую власть, чем та, которую мы обрели над солнцем или дальними галактиками благодаря тому, что мы неплохо их изучили. Понимание, научное понимание само по себе является культурным процессом. Рост науки является культурным процессом точно так же, как являются культурными процессами развитие музыкального стиля, типа архитектуры или форм

вать реакцию и придать ей ее форму и содержание. Культуролог знает также и то, что культурный процесс объясняется в его собственных терминах; человеческий организм — и коллективно, и индивидуально —не имеет существенного значения — но не для самого культурного процесса, а для объяснения культурного процесса. При интерпретации таких вещей, как кланы, кодексы законов, грамматики, философии и т.д., нам нет необходимости принимать во внимание ту нейро- сенсорно-мьппечно-эндокринную и т.д. систему, которая является человеком.

С точки зрения объяснения человеческого поведения мы поступаем так, как если бы культура обладала своей собственной жизнью и даже как если бы она существовала сама по себе независимо от человеческого вида. «Это не мистицизм, — как когда-то давно заметил Лоуи, — но разумный научный метод»; это, могли бы добавить мы, та процедура, которую считают чем-то само собой разумеющимся в таких более зрелых областях науки, как физика. Закон падения тел рассматривает тела так, как если бы они падали в абсолютном вакууме. Зачастую при рассмотрении и решении проблем физики изучают движущиеся тела так, как если бы они двигались без трения. В моем учебнике физики я читаю: «Жестким считается такое тело, форма которого не изменяется под воздействием каких бы то ни было прилагаемых к нему сил». Однако уже в следующем предложении говорится: «Такого рода тело является лишь идеальной моделью, поскольку жестких тел не существует». Человек, философские воззрения которого были бы такими, как у наших антикультурологов, назвал бы «нереалистичными» и этих физиков тоже. Они бы отвергли закон падения тел потому, что он описывает такое событие, которое в действительности*

В новой работе Р. Г. Лоуи мы находим хороший пример той путаницы в мышлении, которая возникает в результате непонимания одного из элементарных технических приемов науки, что является следствием этой псевдореалистической позиции. Рассматривая законы культурной эволюции, он говорит, что «неизбежно имеется так много "отклонений от единообразия... в результате особых причин [цитируя Льюиса Г. Моргана]", что закон, если он действует, вряд ли можно описать с помощью человеческого разума» («Социальная организация», с. 53). Значение трудов Ньютона тут никак не оценивается. Нет двух таких тел, которые

432

никогда не происходит. Они бы отвергли лишенные трения движущиеся тела как «мистические», а твердые тела — как «абстракции». Придерживающийся такой точки зрения антикультуролог просто не может понять, что замечательных результатов физик способен достигнуть именно потому, что он мыслит именно так. Закон падения тел именно потому обладает универсальной значимостью и применим везде, что он не описывает всякое частное событие. «Теперь уже вполне утвердился тот парадокс, — говорит Уайтхед, — согласно которому самые абстрактные абстракции являются тем истинным инструментом, с помощью которого мы можем выверять наши представления о конкретных фактах»1. Культуролог придерживается тех же принципов, исходит из тех же представлений и пользуется теми же приемами интерпретации, что и физик. Культуры могут существовать без людей не в большей степени, чем тела могут двигаться без трения. Однако следует рассматривать культуру так, как если бы она была независима от человека, — точно так же, как физик может рассматривать тела так, как если бы они не зависели от трения, или обращаться с телами так, как если бы они и впрямь были жесткими. Таковы эффективные методы интерпретации. Реализм тех, для кого солнце со всей очевидностью движется вокруг Земли, для кого падающие тела должны проходить через атмосферу, для кого не существует ни лишенных трения, ни жестких тел; реализм тех, кто настаивает на том, что именно люди, а не культура, голосуют, говорят по-английски, красят ногти, ненавидят молоко и т.д., является жалкой формой того псевдореализма, которому нет места в науке.

падали бы одинаково; «отклонения от единообразия» столь же многочисленны, как и сами падающие тела. И все-таки человеческому уму вполне удалось открыть принцип, общий для всех отдельных событий, и выразить его в форме абсолютно адекватного научного закона.

Конечно, закон культурной эволюции не должен описывать актуальные ряды событий сколько-нибудь больше, чем закон Ньютона описывает всякое отдельно падающее тело. Однако бесконечное разнообразие частностей не мешает существовать универсалиям; наоборот, частности содержат и предполагают универсалии. И как странно же тогда ожидать, чтобы научный закон, положение об универсальном описывали бы те и эти частности.

433

«В течение последних ста лет, — пишет Лоуи, — становилось все яснее и яснее, что культура...

[это] особая область... требующая для своего исследования особой науки»2. Но что нам следует именовать нашей новой наукой? Нам пришлось бы приложить немало усилий, чтобы доказать существование фундаментального различия между наукой о культуре и науками психологии и