Виролайнен М.Н. Речь и молчание

кинской трагедии. И Пушкин полемизировал с Погодиным, от

стаивая свой вариант прочтения русской истории1. Но самый

факт полемики указывает на то, что Пушкин знал: прочте

ние исторического сюжета в принципе вариативно, и, изби рая один вариант, даже настаивая на нем, все равно надо дви

гаться и творить в сфере возможного. На это указывает и ха

рактер аргументации в пушкинской заметке о Сальери:

«Завистник, который мог освистать Дон Жуана, мог отравить

его творца»2. Дважды повторившийся здесь глагол («мог осви стать» — «мог отравить») отсылает к возможному как к той

области, в рамках которой, собственно и совершается выбор

варианта.

Одно обстоятельство подтверждает тесную связь замыслов

«Бориса Годунова» и «Моцарта и Сальери» и одновременно — правомочность версии открытого отравления. Именно в пору работы над «Борисом Годуновым», внимательно читая Карам зина, Пушкин должен был встретить в примечаниях к «Исто

рии государства Российского» предание, слишком близкое

к эпизоду с ядом, брошенным в стакан Моцарта, чтобы счесть эту близость случайной. Вспомним монолог, в котором Году нов сетует на приписываемые ему молвой страшные злодеяния: «Кто ни умрет, я всех убийца тайный: / Я ускорил Феодора

кончину, / Я отравил свою сестру царицу...»3. Источником этих строк служит, в частности, 366 е примечание к 10 тому «Исто

рии государства Российского», где Карамзин приводит содер жавшееся в Морозовской летописи предание, согласно которо му причиной смерти царя Федора Иоанновича была поднесен

1 Сохранились пушкинские пометы на полях статьи Погодина (см.: Пушкин. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1949. Т. 12. С. 243–256). В замечани ях Пушкина отражены его устные споры с Погодиным, которые велись осенью 1829 г. — см. письмо М. П. Погодина С. П. Шевыреву от 26 сен тября 1829 г. (Русский архив. 1882. Кн. 3. С. 112) и дневниковую за пись Погодина от 19 сентября — 7 октября 1829 г. (Пушкин в воспо минаниях современников. Т. 2. С. 18); споры эти не утихли и позднее, после выхода «Бориса Годунова» из печати — см. дневниковые записи Погодина от 11 февраля и 30 апреля 1831 г. (Там же. С. 22–23).

2 Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 218.

3 Там же. Т. 7. С. 26.

471

lib.pushkinskijdom.ru

ная ему Годуновым чаша с ядом1. Летописный рассказ явно

ориентирован на евангельское повествование о смерти Христа.

Существенно здесь то, что царь Федор знает о яде — и все

равно принимает отравленное вино из рук Годунова, что явля ется доказательством святости Федора Иоанновича. Знаком

ство Пушкина с этим преданием не вызывает сомнения —

ислужит, как кажется, одним из весомых аргументов в пользу

правомочности версии открытого отравления, во многих дета

лях повторяющей в «Моцарте и Сальери» «баснословный» ле тописный рассказ.

Но для темы этой статьи более всего значимо то, что

Ю. Н. Чумаков настаивает на равновероятностном существо вании двух взаимоисключающих версий, посягая тем самым не

только на традиционное прочтение «Моцарта и Сальери», но и на традиционный способ чтения текста вообще. Послед нее обстоятельство представляется куда более дерзким подры ванием основ, чем интерпретация пушкинской трагедии. Этот

шаг, предпринятый Ю. Н. Чумаковым в 1979 году, может быть

отнесен к числу самых ранних в России акций, направленных на решительную трансформацию парадигмы мышления. Речь идет об освоении современным сознанием той сферы, которая называется теперь виртуальной реальностью.

1 «Учреди он лукавый Борис Годунов некое отравное зелие и пойде вверх к царю, и вниде в полату во время стола, <...> и вшед стал у постав ца... и государь позна в нем чрез Св. Духа проклятую мысль и рече: „О любимый правитель мой! Твори, по что пришел еси... подаждь ми уго тованную чашу пити...“ Он же окаянный, похватив из поставца чашу зла тую, и налив в ню меду, и отворотяся всыпа зелие, и поднес государю,

ицарь чашу у него принял, и оградил себя крестным знамением... и вы

пил всю, и рече: „О Борисе! Подаждь ми и другую чашу; сладко бо ми есть твое растворение...“ Царица же Ирина прослезися и рече: „Что, го сударь, ты глаголеши?“ — и не хотела дати ему другой чаши пити. Царь же рече царице: „Остави мя: уже бо суд Божий приспе ми“. Царица же не познала речей царя своего, но познала коварство брата своего. Борис же стоя поклонился и изыде вон, и радовашеся, что царя и благодетеля свое го опоил... и государь царь Ф<еодор> И<оаннович> стал изнемогати, и жил по той отраве только 12 дней» (Карамзин Н. М. История государства Российского. СПб., 1824. Т. 10. Примечания. С. 121–122). «Подробно сти явно баснословны» — комментирует приведенный рассказ Карамзин (Там же. С. 122).

472

lib.pushkinskijdom.ru

Еще лет десять тому назад понятие виртуальности имело узко

терминологическое значение и при употреблении почти всякий

раз требовало пояснений. Сегодня оно так широко вошло в быт,

что его можно услышать в рекламном ролике, в метро, в толпе подростков. Легкость, с которой массовое сознание оперирует по

нятием виртуального, прежде всего свидетельствует о том, что

массовое сознание перестало быть позитивистским. Ибо вирту

альное не принадлежит к зоне воплощенного, оно обозначает

мыслимую реальность, которая может получить знаковое выра жение, но не располагается в зоне трехмерного материального

бытия.

Виртуальная реальность организована по совершенно иным законам, чем реальность материальная и, что еще важнее, — чем

традиционно понимаемая реальность идеальная. Виртуальная сфера, в которой помысленное получает статус действительно го, свободна от массы ограничений, существующих как в мате риальном, так и в идеальном мире. В частности — от ограниче

ния определенностью, на которую обречено не только все мате

риально воплощенное, но и все идеально совершенное. Именно в виртуальной реальности один и тот же сюжет может с рав ной вероятностью течь в двух прямо противоположных направ лениях. Это и происходит в современной литературе, напри

мер — в романе Павла Крусанова «Бом бом», в финале кото

рого герой должен сделать выбор: совершать или не совершать гибельный для него и спасительный для мира подвиг. Герой бросает монетку, которая определит его судьбу и одновремен но — телеологию сюжета. И вот в половине тиража одного

и того же романа выпадает орел, а в другой половине — реш

ка. А неосведомленный читатель, взяв на прилавке книгу, мо жет вообще никогда не узнать, что он тоже тянул жребий и ему достался лишь один из возможных вариантов альтернативно

разрешаемого сюжета.

Не связанный определенностью всего воплощенного и состо

явшегося, виртуальный мир максимально подвижен, изменчив, те

куч; любая данность в нем может быть переиграна, видоизмене на, трансформирована. Способность компьютерных технологий

473

lib.pushkinskijdom.ru

визуализировать любые трансформации мира несомненно вне

сла свою лепту в формирование представления о принципиаль

ной изменчивости, вариативности любого фрагмента мира —

даже если он уже завершен и во всей своей определенности отодвинут в прошлое. Так, например, не случайно, что для Вла

димира Сорокина, в романе которого Гитлер и Сталин в 50 е

годы ХХ века дружат домами, эталонным произведением искус

ства является фильм «Терминатор 2». Идея, что вариативным

может быть не только будущее, но и прошлое, вообще, кажет ся, беспрецедентна (если не брать во внимание жанра фантас

тики) — но в современной литературе она не редкость. Рядом

с Сорокиным можно назвать еще раз Павла Крусанова, в рома не которого «Укус ангела» со всей мыслимой бытовой и психо

логической убедительностью рассказана история России ХХ ве ка — и это Россия, не пережившая ни революции, ни социализ ма, но зато прошедшая через ряд совершенно иных исторических катаклизмов.

Показательно, что написанная в 1987 году статья С. Г. Боча

рова о возможном сюжете у Пушкина в 1999 году была допол нена обширным постскриптумом, в котором проблема возмож ного сюжета переведена с уровня поэтики на уровень истории. В результате открывается взгляд на историю как ежемгновенно

стоящую на распутье и не теряющую в своем поступательном

движении богатства и вариативности собственной потенциаль ной сферы.

Эта неожиданная близость идей, высказанных в классиче ских пушкиноведческих работах, с идеями, реализованными

в произведениях постмодернизма, кажется очень важным зна

мением времени. Бочаров демонстрирует прямую сообщаемость уровней поэтики и истории: поэтика возможного сюжета от крывает доступ к возможной истории. Сорокин, пользуясь

постмодернистской поэтикой возможного, становится летопис

цем виртуальной истории — летописцем никогда не происхо

дивших событий, которым приписан совершенно такой же он

тологический статус, как и тем, что мы привыкли считать про изошедшими.

474

lib.pushkinskijdom.ru

Скачок от Пушкина к постмодернизму вообще то не должен

казаться уж слишком большой неожиданностью. Андрей Битов

давно уже назвал Пушкина первым русским постмодернистом,

а работы Чумакова, Бочарова и, в какой то степени, — В. С. Не помнящего о поэтике «Евгения Онегина» могут служить пре

красным инструментом для описания сознательно ориентиро

ванной на Пушкина поэтики Набокова, несомненно относяще

гося к предтечам постмодернизма.

Итак, в духовном пространстве нашей эпохи погружение в пушкинский мир и обживание виртуальной сферы оказыва

ются чем то родственными друг другу. И это родство лишний

раз дает повод на фоне прошлого осмыслить тот сдвиг, кото рый происходит сейчас в современном сознании. Феномен воз

можного сюжета дает, как кажется, идеальный повод для по добных размышлений.

Пафос возможностей, в своей множественной вариативности противостоящих единственным образом зафиксированной реали

зации, неоднократно возникал в культуре двух последних столе

тий. Ярче всего он заявил себя в философском и художественном движении немецкого романтизма, о чем подробно писал Н. Я. Бер ковский в книге «Романтизм в Германии». В любом фрагменте мира немецкие романтики стремились увидеть не определенное

косное качество, но дремлющие в нем нереализованные возмож

ности, иными словами, другие варианты его бытия. В русском ро мантизме мы, пожалуй, не найдем этого стремления как выражен ного на уровне идей — но зато мы найдем его на уровне стиля. Достаточно вспомнить Гоголя, способного в лице обывателя уви

деть тыкву, в тыкве — балалайку, а в балалайке — музыкальную

стихию русской души. Один и тот же предмет рассмотрения дает возможность развернуть любые его вариации — от грубо мате риального до идеально музыкального. Ту же поэтику трансфор

мизма мы встретим в начале ХХ века — у Хлебникова, например.

И она же расцветает в современном виртуальном мире, где пре

вращаемость становится неотъемлемым качеством предметов.

Нельзя сказать, что причастность Пушкина к этому ряду абсо лютно безоговорочна. Все таки Пушкин — классик, его эстетика

475

lib.pushkinskijdom.ru

вскормлена классицизмом, в какие бы конфликтные отношения

с классицизмом он потом ни вступал. А для классической эсте

тики расторжение границ определенности чуждо. В обрисовке

предметов, эмоций, событий Пушкин может добиться тончай шей нюансировки, но он всегда описывает этот предмет, это

чувство, это событие. Невозможно помыслить, чтобы в пуш

кинском тексте лицо превратилось в балалайку в пределах од

ной фразы, так сказать, без отрыва пера — как в современных

фантастических кинобоевиках. Но у Пушкина уже в Лицее по являются тексты («Сон», «Послание к Юдину»), специально

посвященные работе воображения — в них воображение как бы

отпущено на свободу и рисует картину за картиной, в вольном движении беспрепятственно преодолевая любые преграды и

ограничения, отменяя однозначную данность. Не удивительно поэтому, что в пушкинском мире возможны оказываются взаи мопревращения музы и героини, автора и героя. И все же Пуш кин тяготеет к определенности, и всегда, когда она нарушается,

переход границы ознаменован событийным напряжением.

Но именно на этом фоне, именно с учетом принципиального тяготения к определенности и возникает у Пушкина — как ком% пенсирующий принцип — интерес к возможному сюжету, к по тенциальной вариативности того, что, воплощаясь, становится

уникально определенным. Вариативно возможное и определен

ное составляют, таким образом, пару.

Тот же принцип парности вариативного и определенного на ходим мы и в тех духовных движениях XIX и ХХ веков, кото рые, в отличие от Пушкина, тяготеют к другому полюсу: к полю

су возможного, превращаемого, незастывшего. Мы привыкли

к тому, что косность следует оценивать негативно, и потому по рицаем от всей души гоголевских обывателей и гофмановских филистеров. Но не представительствуют ли они за ту определен

ность и неизменность, которые составляют обязательную, необ

ходимую в культуре пару освобожденному от косности и опре

деленности, восхитительно превращаемому, текучему миру воз

можностей? Не должен ли кот Мурр, этот заправский филистер, также неизменно сопутствовать Крейслеру, как Санчо Панса —

476

lib.pushkinskijdom.ru

Дон Кихоту, а Лепорелло — Дон Жуану? Не по этой ли причи

не гегелевская логика, вся построенная на превращаемости по

нятий, их постоянной способности к метаморфозе, в конце кон

цов все же кладет предел себе самой? Не потому ли Хлебников, столь близкий Гоголю по способности извлекать любые вариа

ции из предметов, предстоящих его умственному взору и словес

ному выражению, так страстно искал математических законов,

способных заковать в неподвижные формулы всю вариативность

событий человеческой истории?

Итак, в культуре прошлого пафос вариативности и поиск

определенности составляли непременную пару. И даже если одно

шло со знаком плюс, а другое — со знаком минус, сам принцип парности не нарушался. Между тем в современном виртуаль

ном мире принцип вариативности практически не знает огра ничений, и это не просто одно из его отличий, это — та осо бенность, которая ведет к кардинальной перестройке культур ных механизмов и, в частности, — механизма мышления.

Самым ярким, быть может, примером этого служит новое

отношение к историческому прошлому. Когда то Пушкин раз мышлял о возможных вариантах уже свершившейся истории: сочинял «<Воображаемый разговор с Александром I>», пред ставлял себе, что было бы, если бы Лукреция дала пощечину

Тарквинию: «Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесил

ся бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те»1. Непрожитые варианты истории мыслились ему в сосла гательном наклонении.

Из нынешней литературы, обращенной на те же предметы, сослагательность эта ушла. Сфера виртуального снимает огра

ничения, накладываемые косной, статичной реальностью, и вир

туальный мир, становясь свободно вариативным, способен осу ществить немыслимый в предыдущие эпохи принцип тотально го трансформизма, не стесненного никакой сослагательностью

или условностью. Вариативное и возможное утрачивает в совре

менной культуре свою пару, свое противоположное, бинарно

1 Пушкин. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 188.

477

lib.pushkinskijdom.ru

противопоставленное и в предыдущих культурах неизменно со

путствовавшее ему начало стабильности, определенности, ин

вариантности или даже, если угодно, косности.

Исключая принцип парности, современная культура реали зует один из постулатов постмодернизма: постулат о снятии

бинарных оппозиций, без которых европейское мышление еще

никогда не умело обходиться.

Произошедшее изменение куда более серьезно, чем такие сме

ны культурных вех, как, например, переход от классицизма к ро мантизму, ибо оно затрагивает уже не распределение приорите

тов, а самые основы, базовые принципы мышления и различения

мира. Мы проследили это на одном примере — на примере то го, как изменилась в современной перспективе поэтика возмож

ного сюжета. Но к аналогичным выводам можно было бы прий ти, поразмыслив над такими новациями постмодернистского со знания, как упразднение субъектно объектных отношений или разрыв связи означаемого и означающего. Все эти новации заслу

живают культурной рефлексии не только в силу своей радикаль

ности, но еще и потому, что, даруя неограниченную свободу, они чреваты энтропийными последствиями — как все, что сосредота чивается на одном полюсе, не имея своего противовеса на дру гом. Перед носителями культуры, застигнутыми такого рода ду

ховными катаклизмами, и в какой то мере причастными им, с не

избежностью встает вопрос о новом самоопределении.

Впервые: Пушкин в XXI веке: Вопросы поэтики, онтологии, историци зма: Сб. статей к 80 летию профессора Ю. Н. Чумакова. Новосибирск, 2003.

lib.pushkinskijdom.ru

ГИБЕЛЬ АБСУРДА

Возраст постмодернизма исчисляется по разному. Но какое

бы количество десятилетий ему ни насчитывали, за это время уси лиями его творцов и, быть может, еще больше — усилиями его те

оретиков в европейском сознании совершился переворот, подоб

ный переходу от геоцентризма к гелиоцентризму, поскольку речь

идет не о частном пересмотре, скажем, идей Соссюра или теории структуралистов, но о крушении аристотелевской парадигмы, об служивавшей Европу в течение тысячелетий.

Достаточно двухминутного осмысления всего нескольких об

щих мест постмодернистского сознания, чтобы понять, что произо

шла не просто смена ориентиров, приоритетов, ценностей, кото рая всегда происходит в живой культуре, но трансформация само го категориального аппарата, с помощью которого эти ориентиры, приоритеты и ценности как утверждались, так и отвергались.

В самом деле, субъектно объектные отношения могли подвер

гаться критике, на их место могли предлагаться, например, от ношения «Я—Ты», которые представлялись более корректными, чем субъектно объектные отношения «Я—Он» — но никто не подвергал сомнению существование самой субъектно объектной

оппозиции. Между тем в рамках постмодернистского сознания

она теряет свою правомочность. Точно так же дуальные оппози ции могли осмысляться как редукция, могли достраиваться до триады, пентады и т. д. — но они всегда оставались неупразд

ненными — всегда, вплоть до последних десятилетий. Означаю

щее могло трактоваться как неадекватное означаемому, мысль изреченная могла провозглашаться ложью, и все же стоящий

в основе аристотелевой герменевтики тезис Парменида «одно

479

lib.pushkinskijdom.ru

и то же мышление и то, о чем мысль»1 продолжал определять как

бытовое, так и научное мышление. Только теперь он отвергнут

со всей решительностью, и связь между означающим и означае

мым разорвана.

Уже этот, самый беглый и поверхностный взгляд позволяет увидеть, что прежняя логика — простая, обиходная, базовая

логика более не работает. Казалось бы, это и есть условие для торжества абсурда, всегда так или иначе связанного с наруше нием привычных логических связей.

Если поставить перед собой задачу найти в русских абсур дистских текстах XIX — первой половины ХХ века предвосхи

щение принципов постмодернистского сознания, эта задача ока

жется довольно легко выполнимой. Так, например, разрыв озна чаемого и означающего обнаруживается в таком раннем русском варианте абсурда, как арзамасская «галиматья», где культивиро

вался принцип немотивированности имени, переименования,

сцепления слов2 — принцип, в большой степени обеспеченный свободой от денотата. Снятие дуальных оппозиций — прием Хармса, у которого плавно перетекающими друг в друга могут

оказаться бытие и небытие: «Был один рыжий человек, у кото

рого не было глаз и ушей. У него не было и волос», рта, носа, рук, ног, живота, спины и хребта. «Ничего не было!»3 Точно так же легко сливаются члены субъектно объектной оппозиции. В первом абзаце текста Хармс описывает бессоннного безымян

ного человека; ему противопоставлено огромное черное окно,

в которое «должна вылететь его тонкая серенькая душа». Во вто ром абзаце человек и окно сливаются в человека по фамилии Ок нов. Страшные мысли стучат в его «одеревеневшей голове»4, не сомненно позаимствовавшей свою одеревенелость у деревянной оконной рамы. От пары «различенное—различающее» у Хармса может остаться одно только различающее, которое, в свою очередь,

1 Парменид. О природе // Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Ч. 1. С. 291.

2 См. об этом: Ронинсон О. А. О «грамматике» арзамасской «галима тьи» // Учен. зап. Тарт. гос. ун та. Тарту, 1988. Вып. 822. С. 5.

3 Хармс Д. Полн. собр. соч. СПб., 1997. Т. 2. С. 330. 4 Там же. С. 130.

480

lib.pushkinskijdom.ru