Виролайнен М.Н. Речь и молчание

запрос, формировавшийся в русской культуре тогда, когда мир

был различен еще совсем иначе1. «Афоризмы» Погодина явля

ются удивительным документом, демонстрирующим это. Осо

бенно показательны содержащиеся в них предвосхищения мыс лей Вернадского или Льва Толстого. Процитированный Гого

лем и родственный будущим обширным построениям Толстого

фрагмент «Исторических афоризмов» мог быть неизвестен

Хлебникову. Зато историософия самого Толстого, как она вы

ражена в «Войне и мире», послужила «непосредственной мо делью для разработки Хлебниковым „законов времени“ <..>.

Толстовская эпопея была семейным чтением Хлебникова <...>;

это культурная почва, на которой поэт был воспитан. Эпилог „Войны и мира“ весь пронизан мыслью, что действия людей

1 Новое различение произошло, разумеется, не как отмена вкоренен ных в язык оппозиций: все они, сохраняя смысл противоположностей, продолжают жить в хлебниковской речи. (Примеры и анализ таких оп позиций см., в частности: Григорьев В. П. Велимир Хлебников // Очер ки истории языка русской поэзии ХХ века. Поэтический язык и идео стиль. Общие вопросы. Звуковая организация текста. М., 1990. С. 114–122.) Но отношения между ними не носят более ни антиномического, ни диа лектического характера. Так, крайняя хлебниковская оппозиция числу — зверь (см.: Иванов Вяч. Вс. Хлебников и наука. С. 395), программное же стихотворение, этой оппозиции посвященное, называется «Зверь + число». Члены оппозиции оказывается возможным (и естественным) суммировать, что предполагает заведомую однородность (а не проти вопоставленность) качеств. В этой то заведомой однородности (а не в отмене разного как такового) и заключается смысл произошедшего переразличения мира. Приведенный пример является к тому же клас сическим случаем описанного И. П. Смирновым феномена «неразличе ния естественных фактов и семиотических величин», теснейше связан ного с концепцией «пространственного времени. Если всяческий физи ческий объект обладает семиотической (заменяющей) природой, то он оказывается включенным в бесконечную цепь знаковых отсылок, должен отражать в себе историю мира в целом: быть предвосхищением будущего и хранителем информации о прошлом. С другой стороны, если знаки — это не что иное, как эмпирические данности, то они не могут служить средством для замещения и передачи социального опыта, в силу чего бы тие лишается истории» (Смирнов И. П. Художественный смысл и эволю ция поэтических систем. С. 120). Но и в тех случаях, когда члены оппо зиции прежде принадлежали к одному ряду, их отношения переструкту рируются: традиционное противопоставление лишь оттеняет новый смысл — слиянного единства. Именно таковы, в частности, новые отно шения пространства и времени.

431

lib.pushkinskijdom.ru

подлежат общим, неизменным законам, выражаемым статисти

кой <...>. По Толстому, математизация науки есть верный путь

кпониманию законов природы и человеческого общества»1.

Но главное здесь — не прямая преемственность, а гораздо более

широкий комплекс духовных потребностей и устремлений, кото

рые вырабатываются в культуре и рано или поздно оформляют

ся в один из ее мифов, удовлетворяющих (иногда с лихвой) этим

потребностям. Русский XIX век не даст целостного прообраза ко

смологии Хлебникова. Но отдельные, а возможно, и ключевые ее черты уже были знакомы ему. Оставим в стороне Погодина и да

же Льва Толстого. Та же умственная почва, которая взрастила

Погодина (ориентированные на немецкие источники искания круга «Московского вестника»), сформировала эстетические ори

ентиры другого писателя, чье наследие мощно определило после дующие пути русской словесности, и в частности, того же Тол стого. Речь идет о Гоголе, в художественном мире которого мы найдем много штрихов, родственных мировидению Хлебникова.

Тот же пафос единства, настоятельно заявляемый едва ли не

в каждой исторической, эстетической или критической статье. Та же склонность к пространственному выражению времени2. Тот же эсхатологический оттенок, окрашивающий моменты свершения чаемого3. То же сведеґние как вообще человеческой,

1 Арензон Е. К пониманию Хлебникова: Наука и поэзия. С. 167–168. 2 Ср., например, в «Тарасе Бульбе» о будущем: «...стоит оно перед человеком, подобно осеннему туману, поднявшемуся из болот. Безум но летают в нем вверх и вниз, черкая крыльями, птицы, не распознавая в очи друг друга, голубка — не видя ястреба, ястреб — не видя голубки, и никто не знает, как далеко летает он от своей погибели» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 87). События будущего в своей символической динамике почти буквально расположились внутри пространства: «...ле тают в нем <...> птицы». Другой ярчайший пример — птица тройка, символизирующая будущий символический взлет России, всю длитель ность ее будущего исторического развития как головокружительное

движение в пространстве.

3 Не случайно немая сцена в «Ревизоре» напомнила современному ис следователю картину Страшного суда (см.: Манн Ю. Поэтика Гоголя. М., 1978. С. 242). С эсхатологическими переживаниями были связаны и про странственные метафоры времени, органичные для Погодина: «Исто рия — картина великого мастера: время стерло с нее живые краски, невежество испортило гениальный чертеж, злонамеренность провела

432

lib.pushkinskijdom.ru

так и собственно писательской миссии в мире к хозяйствова

нию в нем.

Эта идея хозяйствования, постепенно оттесняющая и вытес

няющая для Гоголя все остальные, вообще является одной из доминант русского культурного сознания. Именно она породит

самое, быть может, мучительное противоречие, которое окажет

ся не в состоянии разрешить Лев Толстой: невозможность све

сти воедино работу в духовном и материальном измерении ми

ра, работу по «возделыванию слова» и «возделыванию земли». Космология ХХ века устранила это противоречие. Недоступ

ное (и горячее всего желанное) для Гоголя и Толстого преоб

ражение мира словом для Хлебникова становится едва ли не нормой поэтической практики. И обеспечена эта норма той са

мой единомерностью заново проинтерпретированного бытия, отсутствием в нем разрывов, зияний, трансцендентных друг другу измерений, отсутствием недосягаемого. Иными словами, она обеспечена идеалами вавилонского строительства: досяга

емостью неба и управляемостью мира словом, именем и числом,

которые суть энергетические сгустки единой энергетической субстанции единого космоса. В творчестве Хлебникова эти идеи не угадываются — они прямо заявлены им: «Когда наука измерила волны света, изучила их при свете чисел, стало воз

можным управление ходом лучей. Эти зеркала приближают

к письменному столу вид отдаленной звезды <...> и делают из людей по отношению к миру отдельной волны луча полновла стных божеств. Допустим, что волна света населена разумными существами, обладающими своим правительством, законами

свои кривые линии... какой знаток возьмется восстановить ее?» (П, 61); «Может быть, мы узнаем совершенно Историю, когда все узнаем, то есть в минуту светопреставления» (П, 126). В равной мере это окончатель ное постижение истории связано и с принципом единства, трактующим человечество как одного человека: «Может быть, один человек во всем мире (плод всего мира), шествуя путем Христовым, с чистым сердцем, благою волею, уразумеет Историю в какой нибудь краткой формуле, до стигнет самопознания и поймет: я есмь, во всем смысле... и круг Исто рии, от вкушения плода Адамова, замкнется» (П, 84). Завершение вре мени — вот предельное выражение обоих принципов: единства и прост ранственности. Оно же указывает на их глубокую родственность.

433

lib.pushkinskijdom.ru

и даже пророками. Не будет ли для них ученый, прибором зер

кал правящий уходом волн, казаться всемогущим божеством? Ес

ли на такой волне найдутся свои пророки, они будут прославлять

могущество ученого и льстить ему: „Ты дхнешь, и двигнешь оке аны! Речешь, и вспять они текут!“; будут грустить, что это им не

доступно. Теперь, изучив огромные лучи человеческой судьбы,

волны которой населены людьми, а один удар длится столетие

(речь идет о «среднем арифметическом» Хлебникова. — М. В.),

человеческая мысль надеется применить и к ним зеркальные при емы управления, построить власть, состоящую из двояковыпук

лых и двояковогнутых стекол <...>. Тогда люди сразу будут и на

родом, населяющим волну луча, и ученым, управляющим ходом этих лучей, измеряя их путь по произволу» (Х, 630)1.

Тот, кому велит мир, и тот, кто велит миру, оказываются

тождественны. Двойной смысл имени Велимир (возможное его двойное прочтение) снимает противостояние субъективного объективному. Вкупе с упразднением трансцендентного это по следнее и окончательное растворение всего во всем, решитель

ный шаг к тотальному единству космоса.

* * *

Когда первые люди были соблазнены словами: «Вы будете как

боги, знающие добро и зло» (Быт. 3, 5), Господь выслал Адама «из сада Едемского, чтобы возделывать землю, из которой он взят. И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского Херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранить путь

к дереву жизни» (Быт. 3, 23–24).

Когда народ, единый на всей земле, начал строить башню вы сотою до небес, «сошел Господь посмотреть город и башню, ко торую строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот, один

народ и один у всех язык, и вот что начали они делать, и не от

станут они от того, что задумали делать. Сойдем же и смешаем

1 Ср. выше: «человечество, верующее в человечество».

434

lib.pushkinskijdom.ru

там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассе

ял их Господь оттуда по всей земле, и они перестали строить»

(Быт. 11, 5–8).

Когда Аарон сделал золотого тельца для народа, потребовав шего: «Сделай нам Бога», Моисей умолил Господа не истреблять

весь народ. Но, спустившись с горы Синай, «стал Моисей в во

ротах стана и сказал: кто Господень, (иди) ко мне! И собрались

к нему все сыны Левиины. И он сказал им: так говорит Господь

Бог Израилев: возложите каждый свой меч на бедро свое, прой дите по стану от ворот до ворот и обратно, и убивайте каждый

брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего.

И сделали сыны Левиины по слову Моисея: и пало в тот день из народа около трех тысяч человек» (Исх. 32, 26–28).

Свой финал имела и хлебниковская эпоха, удовлетворившая одну из главнейших духовных потребностей культуры XIX ве ка снятием антиномий, с которыми та не могла совладать. В этом отношении несхожесть двух последних столетий есть

оборотная сторона их спаянности между собой: именно отве

чая на запрос XIX века, ХХ век переинтерпретировал коорди наты мироздания, видимо, не имея другого способа удовлетво рить этот запрос в ту историческую минуту, когда ответ на не го более невозможно было отлагать. Вот почему за абсолютным

несходством Хлебникова и Погодина проступает удивительное

типологическое родство.

Осенью 1921 года Хлебников писал: «радио решило задачу, ко торую не решил храм как таковой <...>. Задача приобщения

к единой душе человечества, к единой ежесуточной духовной вол

не, проносящейся над страной каждый день, <...> — эта задача решена радио с помощью молнии. <...> Радио скует непрерывные звенья мировой души и сольет человечество» (Х, 637, 639).

Хлебников приветствовал именно те качества радио, кото

рые отвечали требованиям его космогонического мифа: они

обеспечивали единую речь для единого народа и, что не менее

важно, — синхронность этой речи, синхронность, которая обора чивалась торжеством пространственного принципа. Она позво

435

lib.pushkinskijdom.ru

ляла преодолеть отстояние пространственно отдаленных друг

от друга мест без движения через пространство во времени,

обеспечивая вневременное пространственное единство.

Нам остается обратить внимание лишь на то, что это и есть те самые качества, благодаря которым радио стало одним

из полезнейших инструментов, обслуживавших тоталитарный

режим1.

Впервые: Имя—сюжет—миф. СПб., 1995.

1 Можно, конечно, возразить, что такая параллель слишком тенден циозна, что одну и ту же вещь можно использовать как во зло, так и во благо, что все зависит от господствующей идеологии, что радио — это еще далеко не телескрин.

lib.pushkinskijdom.ru

РЕЧЬ И МОЛЧАНИЕ У ПУШКИНА

Если сравнить лучшие из современных работ по поэтике с луч

шими критическими высказываниями пушкинской поры, возни кает очень странное впечатление. Начинает казаться, что такие филологи, как Ю. М. Лотман, С. Г. Бочаров или Ю. Н. Чумаков, способны читать художественные тексты пушкинской эпохи с не

измеримо большей глубиной и тонкостью, чем поэты ближайше

го пушкинского окружения, и даже — чем сам Пушкин. Эта стран ность отчасти объяснима тем, что русская филология за почти два разделяющих нас столетия имела время усовершенствовать свои методы. И все же порой возникает подозрение: не видит ли

современная филология в пушкинских текстах то, чего вовсе не

было в творческом сознании автора, то, что было не различаемым и, стало быть, не существенным для него?

На этот весьма неприятный вопрос пришлось бы ответить утвердительно, если бы культура, и, в частности, словесная куль

тура, целиком сводилась к зоне озвученного, огласованного,

названного, проартикулированного. Но такая зона — назовем ее зоной речи — всегда соседствует с не менее значимой зоной мол чания, с полем неназываемого, которое участвует в строительст

ве культурного целого не менее активно, чем речь. Главное же

заключается в том, что соотношение речи и молчания, их спосо бы взаимообмена и взаимодействия не являются некоторой по

стоянной величиной, константой. Они исторически изменчивы

и, кроме того, имеют столь же ярко выраженную индивидуаль

437

lib.pushkinskijdom.ru

ность, как и индивидуальная речь того или иного автора. Поэто

му соотношение речи и молчания у Пушкина можно изучать так

же, как и его поэтический язык.

Взаимодействие речи и молчания у Пушкина прежде всего событийно. Эта черта свойственна далеко не всем авторам, ибо

сама граница между молчанием и речью ощущается далеко не

всеми — следовательно, неощутимым, бессобытийным может

быть и переход этой границы. Пушкин — властелин языка, но гра

ница между молчанием и речью для него порог, который требу ет преодоления. Случайность (может быть, ее следует назвать

исторической судьбой) позаботилась о том, чтобы сюжет само

го раннего, самого первого из сохранившихся поэтических тек стов Пушкина — «Послания к Наталье» — стал сюжетом обрете

ния речи, высказывания того, что высказать бесконечно трудно. Содержание послания составляет признание четырнадцатилетне го мальчика в очень личном, сокровенном и «стыдном»: в том, что он влюблен и в том, что он, так сказать, — «монах». Сюжет

задан уже во французском эпиграфе: «Pourquoi craindrais je le dire? / C’est Margot qui fixe mon goût <Почему я должен боять ся сказать это? / Марго пленила меня. — фр.>»1. В двух строч ках эпиграфа разыгрывается и разрешается конфликт между внутренним, скрытым психологическим состоянием, когда пере живание еще не названо и с не преодоленной еще стыдливостью

обозначено лишь как «это», — и облегчающим его выговарива

нием. А само стихотворение есть акт преодоления конфликта между стыдом, скрывающим внутреннее состояние, и свободой его предъявления в слове.

Итак, первый из сохранившихся пушкинских текстов посвя

щен преодолению зоны молчания. Преодоление ее остается со

бытийным и для зрелого Пушкина. Вот знаменитое описание творческого акта в стихотворении «Осень» 1833 года. Поэт по гружается в чтение — и творческие состояния плавно сменяют

одно другое. От чтения он переходит к размышлениям, затем на

1 Пушкин. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1937. Т. 1. С. 5. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте, с указанием тома и страницы.

438

lib.pushkinskijdom.ru

чинается почти невольная работа воображения, рождается твор

ческий импульс, лирическое волненье хочет излиться вовне...

Имысли в голове волнуются в отваге,

Ирифмы легкие навстречу им бегут,

Ипальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута — и стихи свободно потекут.

(III, 321)

Здесь описаны два антиномически противоположных состо

яния. До и после минутной паузы — плавное, непрерывно кон тинуальное движение, прерванное, однако, в некой кульминаци

онной точке, чтобы снова возобновиться с прежней свободой и плавностью. Ибо перед тем, как зазвучит и польется стихотвор

ная речь, должна случиться минута — особая минута: пауза,

прерыв в плавной смене состояний, прерыв, обозначенный так же и ритмически. Этой ритмической паузой и отмечен порог, на котором преодолевается граница между молчанием и речью. Значимость этой паузы подчеркнута последующим движением

текста, когда уподобление готовящегося творческого акта кораб

лю, готовящемуся к отплытию, обрывается в двенадцатой стро фе стихотворения на полустроке: «Плывет. Куда ж нам плыть?». Следующие затем строки отточий продолжают сюжет стихотво рения уже за пределами речи — в зоне молчания. Прерыв послед

ней озвученной строки делает переход от речи к молчанию еще

более событийным, чем был описанный чуть раньше переход от молчания к речи. Ибо мгновение, отделяющее возникновение стихотворной речи от ее молчаливого ожидания, было именно описано, а переход от речи к молчанию дан воочию. Они отли

чаются друг от друга как событие, пересказанное на сцене вест

ником, и событие, развернувшееся прямо перед зрителем. Меж ду молчащими строками и читателем нет вообще никаких средо стений. Молчание автора сообщается читателю непосредственно

и безусловно.

Такой обрыв поэтической речи не единичен у Пушкина.

Вспомним не менее выразительный финал последнего «19 ок

тября» («Была пора: наш праздник молодой...»):

439

lib.pushkinskijdom.ru

Иновый царь, суровый и могучий, На рубеже Европы бодро стал, [И над землей] сошлися новы тучи,

Иураган их

(III, 433)

Рифма последней недописанной строки слишком легко угады

вается: «разметал». Но угадываемого слова недостаточно, чтобы

строка стала полной, перед ним не хватает стопы, и эта отсутст

вующая, ломающая возможность сложения строки стопа являет ся тем самым порогом, границей, прерывом, который не позво

ляет беспрепятственно слить речь и молчание, сказанное и не

сказанное. Стихотворение считается незаконченным. Однако тексты, помеченные 19 октября 1836 года, слишком тщательно

отделаны, слишком очевидным образом оформляют событийное значение этой даты, чтобы допустить возможность существова ния приуроченного к ней недописанного стихотворения. Суще ственно, что, кроме него и письма к Чаадаеву, 19 октября был

перебелен эпилог «Капитанской дочки». Пушкину было важно,

что повесть закончена в этот день. Эта завершающая активность должна была распространиться и на стихотворный текст. Быть может, обрыв стихотворного текста в данном случае следует рас сматривать как такой же, если не еще более выразительный, пе

реход в зону молчания, как и финал «Осени», один из чернови

ков которой также датирован, между прочим, 19 октября. Зоны молчания включены и в текст «Евгения Онегина» —

это помеченные лишь цифрами с строками отточий пропущен ные строфы, о поэтической функции которых прекрасно писа ли Ю. Н. Тынянов1 и Ю. Н. Чумаков2, который, кроме того, со

1 См.: Тынянов Ю. Н. О композиции «Евгения Онегина» // Тыня нов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 59–60.

2 «Молчание в „Онегине“, вплоть до строфических и строчных пауз на переносах, можно интерпретировать как специально организованную Пушкиным структуру, которая на уровне текста косвенно является в пробелах стихов и прозы. В этом смысле „Онегин“ написан стихами, прозой и значимой „пустотой“» (Чумаков Ю. Н. Поэтическое и универ сальное в «Евгении Онегине» // Чумаков Ю. Н. Стихотворная поэтика Пушкина. СПб., 1999. С. 63).

440

lib.pushkinskijdom.ru