Виролайнен М.Н. Речь и молчание

ство» — его использует применительно к Фоме и Достоевский.

«Проливая слезы», вся Москва требовала от митрополита, «что

бы он умилостивил Иоанна, никого не жалея и ничего не стра

шася»1. К царю было направлено посольство, молившее его вер нуться. Царь снизошел на просьбы, но сказал, что вернется на

государство лишь при особых условиях2. «Условия состояли

в том, чтобы Иоанну невозбранно казнить изменников, опалою,

смертию, лишением достояния, без всякого стужения, без всяких

претительных докук со стороны духовенства. В сих десяти сло вах Иоанн изрек гибель многим боярам, которые перед ним сто

яли: казалось, что никто из них не думал о своей жизни; хотели

единственно возвратить царя царству — и все со словами благо дарности славили Иоаннову милость»3. Царь вернулся в столи цу — и на другой день по возвращении учредил опричнину. На

чался террор, уже ничем более не ограничиваемый.

Самое удивительное во всей этой акции заключалось в том, что затеяна она была Иоанном, чтобы сломить боярскую оппо зицию и проведена так, что бояре сами молили царя применить

над ними безграничную власть.

Сходных целей и сходными средствами добивается Фома Опи скин. «Всей жизни моей, всей крови моей недостанет, чтобы удов летворить твою обиду», — со слезами на глазах говорит ему толь ко что оскорбленный им полковник Ростанев, — «...если когда ни

будь тебе понадобится моя голова, моя жизнь, <...> то повелевай»

(III, 152). «Пусть царь казнит своих лиходеев», — восклицают у Карамзина покинутые Иваном московские бояре, сановники, при казные люди, — «в животе и в смерти воля его <...>. Мы все с сво ими головами едем <...> бить челом государю и плакаться»4.

Многословие Фомы, неиссякаемость поучений и попреков, обращенных к собственным жертвам, тоже имеет характероло

1 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. С. 76.

2 Ср. слова Ростанева в «Селе Степанчикове»: «...меня простили, сов сем простили, с разными условиями, конечно» (III, 106).

3 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. С. 78–79. 4 Там же. С. 76. Ср. то же слезное моление, обращенное к Фоме:

«...его упрашивали, его оплакивали...» (III, 153).

391

lib.pushkinskijdom.ru

гическую параллель в обрисовке Карамзиным Иоанна. На моль

бы вернуться, пишет Карамзин, «царь ответствовал с своим

обыкновенным многоречием: повторил все известные упреки

боярам в их своевольстве, нерадении, строптивости»1. Объявляя свой уход, Фома обещает прислать «наставление

письменное, в особой тетрадке» (III, 138) — Иван Грозный че

рез месяц по отъезде посылает митрополиту грамоту, полную

упреков и наставлений.

Гневаясь на бояр, духовенство и приказных, Иоанн особой грамотой сообщает, что опала и гнев его не простираются на на

род, которому он объявляет свою милость. Фома, уходя, преры

вает поток инвектив, адресованных полковнику, чтобы с ласко вым словом обратиться к Гавриле и Фалалею.

Царскому скарбу, уложенному на сани при отъезде, соответ ствует положенный на телегу узелок Фомы. Стихийное бедст вие сопровождает оба отъезда. Грозный покидает Москву в де кабре — но начинается необыкновенная оттепель, реки вскры

ваются, идут проливные дожди. Отбытие Фомы происходит

под грозовые раскаты, которые потрясают все здание, а «вслед за громом полился такой страшный ливень, что, казалось, це лое озеро опрокинулось вдруг над Степанчиковым» (III, 142).

Вернувшись, Грозный до конца жизни получает неограничен

ные полномочия, которых прежде у него не было. По возвраще

нии Фомы становится ясно, что он «воцарился в этом доме на веки и что торжеству его теперь уже не будет конца» (III, 158).

Приведя множество сходных подробностей, не будем настаи вать на том, что в поисках деталей Достоевский обращался к рас

сказу Карамзина. Быть может, сходство мелких штрихов возник

ло случайно. Неслучайным кажется другое: в уходе Грозного из Москвы, в отречении им от царства, предпринятом перед учреж дением опричнины и, можно думать, ради учреждения опрични

ны, Достоевский усмотрел некую архетипическую ситуацию, ко

торую и использовал в «Селе Степанчикове», сведя историческое

событие до масштабов семейной истории.

1 Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. 9. С. 78.

392

lib.pushkinskijdom.ru

Уместно ли тут говорить об архетипе — или же речь долж

на идти только об историческом прототипе и его пародийном

отражении в персонаже?

Перипетия ухода сильно занимала Достоевского: много лет спустя он вернулся к ней в «Бесах», где чрезвычайно значим

в финале уход Верховенского старшего, тоже, кстати, осуществ

ленный в дождь и под отсветы пожара, в которых можно усмо

треть некоторый эквивалент грозы, бушующей над Степанчико

вым по отбытии Фомы. Самое удивительное в истории Верхо венского то, что она оказалась пародийным предвосхищением

ухода Льва Толстого, и детали обоих уходов, обстоятельства ко

торых ни в коей мере не могли быть ориентированы друг на дру га, сходствуют поразительно1.

Важнее другое: самый факт подобного сходства, по видимо

му, указывает, что во всех случаях мы имеем дело с ситуацией архетипической. Фома Фомич, как и царь Иоанн, осуществляет свою затею ради получения безграничной власти. Ни к Верхо венскому старшему, ни к Толстому эта цель отношения не имеет.

И тем не менее сама перипетия ухода имеет во всех четырех слу

чаях некоторое общее основание. Чтобы выявить его, обратим ся еще раз к уходу Ивана Грозного.

Итак, он выехал из Москвы, бессильный совладать с боярской оппозицией, а вернулся в нее всевластным правителем. Речь шла

не более и не менее как о перемене статуса: безвластный царь

становился царем всевластным. Характер отношений его с под данными, вручавшими ему в результате предпринятой акции право на террор, в корне менялся. Иными словами, менялось его положение в социуме, хотя дело и не касалось в данном случае

перемены титула (которая сама по себе могла составить вполне

определенный внутренний опыт Ивана IV).

Ради искомой перемены статуса царь совершенно сознатель но прошел через ряд процедур, содержательно очень близких

к тому, что происходит в лиминальной фазе переходных обря

дов. Прежде всего мы имеем в виду отказ от самоидентичности:

1 Подробности см. в наст. изд., с. 450–451.

393

lib.pushkinskijdom.ru

он перестал быть царем (то есть самим собою), объявив о своем

отречении и покинув Москву как тот локус, пребывание в кото

ром было связано с его самотождественностью. При этом пере

езд из Москвы в Александровскую слободу не был оформлен как простое перемещение из одного места в другое. Расстояние в не

сколько дней пути было преодолено почти за месяц, и причиной

тому — не только оттепель и связанное с ней бездорожье, задер

жавшее царский поезд в Коломенском. С самого начала царь дви

нулся в направлении, противоположном Александровской слобо де1, так что цель его оставалась неясной: он уезжал из своей сто

лицы «неведомо куда». Именно это и зафиксировано летописью,

которая сообщает, что великий и необычайный государев подъ ем и «путное его шествие не ведомо куды бяше»2. Царь уходил неведомо куда, оставляя вместе с царством и всякую определен

ность своего дальнейшего пути, отказывался от качественной оп ределенности как в настоящем, так и в будущем, шел «куда глаза глядят», а там — «что Бог пошлет». В грамоте об отречении от престола Грозный писал, что «поехал, где вселитися, идеже его,

государя, Бог наставит»3. В черновике нового духовного завеща

ния царя, по видимому, составленного около того же времени4, говорилось: изгнанный боярами «от своего достояния <...> ски таюся по странам, а може Бог когда не оставит»5.

Точно так же, «куда глаза глядят» (III, 136), решился идти

и Фома. Такая же неопределенность предстоящего пути возни

кает при уходе Верховенского и Льва Толстого6.

Эта неопределенность имеет принципиальный характер. Уход — если это уход ради перемены статуса (а во всех четырех случаях он таков) — сопровождается полной утратой прежне

го положения, равной утрате самотождественности, а потому

1 Подчеркнуто Р. Г. Скрынниковым в кн. «Начало опричнины» (Л., 1966. С. 233).

2 Полное собрание русских летописей. СПб., 1906. Т. 13. С. 392. 3 Там же.

4 См.: Скрынников Р. Г. Начало опричнины. С. 234–237.

5 Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV–XVI вв. М.; Л., 1950. С. 427.

6 См. наст. изд., с. 450–451.

394

lib.pushkinskijdom.ru

иследующая затем фаза пути должна быть лишена всякой заве

домой определенности. Подлинная перемена статуса невозмож

на как бессобытийный и бесконфликтый переход от одной опре

деленности к другой. Она требует жертвы определенностью,

ипрежде всего — определенностью, самотождественностью соб

ственной личности. Судя по всему, Иван Грозный все это хоро

шо понимал. Склонный к спектаклям всякого рода, в 1564 году

он, по видимому, вовсе не разыгрывал представления и, оставляя

царство, готов был к «полной гибели всерьез», хотя и надеялся на победу. Доказательство тому — произошедшая за время отъезда

разительная перемена во внешности Иоанна, указывающая на пе

режитое потрясение. Карамзин приводит свидетельство Таубе

иКрузе. Они сообщают, что по возвращении в Москву царь так

изменился, что многие не могли узнать его, все волосы на голове

ииз бороды вылезли. Это мера подлинного переживания, скры вавшегося за продуманно оформленными действиями.

Уход Верховенского и уход Льва Толстого, повторим, с внеш

ней целью Иоанна ничего общего не имели. Ни о политике,

ни о власти тут речь не шла. Общим было стремление к перемене статуса и готовность жертвовать ради этого всем. Верховенский

иТолстой совершают уход ради рождения к новой жизни, отре каются от себя, то есть от собственной самотождественности,

вступают в зону неопределенности, подобную лиминальной зо

не, — и встречают здесь отнюдь не символическую смерть, так

ине выбравшись, в отличие от Иоанна, на другой берег.

Уход Фомы, сходствуя с уходом Иоанна по целям, не имеет этой меры серьезности. Фома не столько воплощает архетип,

сколько искажает его. Прежде всего потому, что актерствует.

Намереваясь совершить торжественно обставленный уход, он умудряется так хватить через край в своем наигранном пафосе, что оказывается позорно изгнанным — и тем не менее по воз

вращении вполне добивается поставленной цели. К искаженным

архетипам Достоевский обращался неоднократно — достаточно

вспомнить Ставрогина, этого несостоятельного Ивана царевича.

Тынянов обратил внимание на то, что горбатый нос, кото рым Достоевский наградил Фому Фомича, имеет нарочитое

395

lib.pushkinskijdom.ru

сходство с профилем Гоголя1. Но как сквозь «Выбранные мес

та» просвечивает созданный в XVI веке «Домострой», так за

силуэтами Гоголя и Опискина видится еще один орлиный про

филь — царя Ивана Васильевича, принадлежащего истории то го же XVI столетия.

И все таки: Фома Опискин и Иван Грозный — не слишком ли

странное сближение? По видимому, не более странное, чем меж

ду графом Нулиным и Тарквинием. И, кстати, вовсе не исключе

но, что именно пушкинская заметка о «Графе Нулине», в 1855 го ду опубликованная П. В. Анненковым2, — заметка, обнародование

которой впервые вскрыло тайное задание Пушкина «пародиро

вать историю и Шекспира» в поэме, посвященной ничтожному происшествию из провинциального быта, — стимулировала во

многом сходный замысел Достоевского. Две первые повести, на писанные им после каторги: «Село Степанчиково» и «Дядюшкин сон» — восходят к первоначально единому замыслу «комическо го романа», который занимал Достоевского в 1855–1856 годах3. Известно, что в герое «Дядюшкиного сна» варьированы черты

графа Нулина4. Вполне вероятно, что на более глубинном уровне

с пушкинской поэмой связан и замысел «Села Степанчикова». Существенно, что фигура Ивана Грозного служила Достоев скому прототипическим основанием не только при создании Фо мы Опискина. Она составляет один из внутренних планов обра

за Свидригайлова, что зафиксировано в рабочей тетради с под

готовительными материалами к «Преступлению и наказанию»: «Страстные и бурные порывы, клокотание вверх и вниз; тяжело носить самого себя (натура сильная, неудержимые, до ощуще ния сладострастия, порывы лжи (Иван Грозный))» (VII, 156).

При создании «Села Степанчикова» Достоевского, по види

мому, чрезвычайно интересовала природа духовной власти под

1 См.: Тынянов Ю. Н. Достоевский и Гоголь: (К теории пародии). С. 217. 2 См.: Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина //

Пушкин. Соч. СПб., 1855. Т. 1. С. 167.

3 См.: Перлина Н. М. Примечания (II, 510).

4 См.: Альтман М. С. Этюды по Достоевскому. <...>. 4. Двойники «дя дюшки» // Известия АН СССР. Серия литературы и языка. 1963. Т. 22. Вып. 6. С. 494–495.

396

lib.pushkinskijdom.ru

лого над благородным, который сам же своему тирану эту власть

ивручает. И, исследуя механизм власти, парадокс власти, Досто

евский спроецировал на домашнего деспота ситуацию, связан

ную с величайшим тираном русской истории. Небезразлично, ве роятно, и то, что тиран этот в начале жизненного пути прошел

через страшные унижения. То же обстоятельство в биографии

Фомы подчеркивается в «Селе Степанчикове»: «...представьте же

себе, что может сделаться из Фомы, во всю жизнь угнетенного

изабитого <...>, из Фомы, втайне сластолюбивого и самолюби вого, <...> из Фомы — в душе деспота, несмотря на все предыду

щее ничтожество и бессилие, <...> из этого Фомы, вдруг попав

шего в честь и славу <...>?» (III, 13).

Впрочем, и другие власть предержащие тенями проходят по

страницам повести о Фоме. Сам он, подвыпив, пытается сравнить себя с Цезарем и Александром Македонским1, а сочинивший его автор заставляет его насаждать европейское просвещение, насиль ственно обучая французскому языку катастрофически не готовых к тому Гаврилу и Фалалея — и тем самым наводит читателя на

мысль о травестированной фигуре Петра Великого. Кроме того,

читателю сообщается, что полковник Ростанев, «по приказанию Фомы, принужден был сбрить свои прекрасные, темно русые ба кенбарды» (III, 15) — это тоже ассоциируется с императором брадоборцем, однако параллель проведена уже не только к петров

скому, но также и к николаевскому царствованию, к изданному

в 1837 году указу Николая I, запретившему чиновникам граждан ского ведомства носить усы и бакенбарды2.

1 С Иваном Грозным Фома открытым текстом себя не сравнивает, но мужикам, между прочим, внушает, что «жалованье свое государст венное <...> на погорелых жителей Казани пожертвовал» (III, 16). И ес ли величайшая слава Грозного связана с завоеванием Казани, то и Фо ма в глазах мужиков тоже оказывается благодетелем отечества именно в связи с Казанью: «Так то ты Казань то обстроил, батюшка?» (Там же). Позднее критики, писавшие о «Селе Степанчикове», сопоставля ли Фому с сильными мира сего, явившимися на исторической арене деся тилетия спустя после появления повести (см. об этом: Архипова А. В. Из сценической истории «Села Степанчикова» // Достоевский и его время. Л., 1971. С. 317).

2 См.: Архипова А. В. Примечания (III, 508).

397

lib.pushkinskijdom.ru

Разумеется, все эти исторические проекции пародийны. Но ис

черпываются ли они понятием пародии? Существуют разные

представления о том, что составляет у Достоевского второй, не

явный план повествования. Тынянов дал пример описания его как литературной и идеологической реальности, которая становится

предметом пародии. Вячеслав Иванов интерпретировал этот не

явный план как пра миф, как архетипическую основу злободнев

ных сюжетов1. Существует и третья точка зрения, высказанная

Н. Я. Берковским в заметках, которые остались лежать в его ар хиве. В 1969 году он записывал: «У Вяч. Иванова взят миф кос

мический. А весь Достоевский лежал не столько в космосе, сколь

ко в истории, и в особенности — в истории национальной. Миф из глубин времени, интерпретирующих для нас воочию происхо

дящее». «Достоевский — это скрытость мифа, визуально он от сутствует, он подразумевается, ходит тенью и тенями». «Истори ческие прототипы, прототипы мифы, стоящие у колыбели людей, делающих современность — они присутствуют в картине, но они,

как выражается сам Достоевский, в ней стушеваны». Нам предъ

явлена «маска жизни только часа сего — между тем как охваче ны здесь большие протяжения времени». «Шевелящаяся Древняя Русь, принявшая образы современной цивилизации — это тай% ное открытие Достоевского». «Современники писаны аль фреско

на стенах незримого собора».

Итак, вот три точки зрения на то, что составляет подводное те чение сюжетов Достоевского. Одна из них указывает на реальность литературную, другая — на реальность мифологически архетипи ческую, третья — на реальность историческую. Вполне очевидно,

что эти точки зрения не альтернативны, но взаимодополнительны.

В статье «Миф—имя—культура» Ю. М. Лотман и Б. А. Ус пенский писали о различиях мифологического и немифологиче ского сознания. Одно из различий заключается в следующем. Не

мифологическое сознание выделяет дифференциальные призна

ки, которые характеризуют то целое, к которому они относятся.

1 См.: Иванов Вяч. Достоевский: Трагедия—миф—мистика // Ива нов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1987. Т. 4. С. 483–588.

398

lib.pushkinskijdom.ru

Мифологическое сознание выделяет не признаки, а части, кото

рые не характеризуют целое, а отождествляются с ним1.

Чем же являются черты Гоголя или Ивана Грозного, сооб

щенные Достоевским Фоме Опискину: признаками, которые характеризуют его как художественную фигуру, или частями,

этой фигуре тождественными?

Фома настолько несомасштабен ни Гоголю, ни Грозному, что

перенесение на него их черт как дифференцирующих признаков

создает только пародийный эффект, замечательно описанный Ты няновым. Но представим себе, что черты Гоголя и Ивана Гроз

ного присваиваются Фоме как части, тождественные, по законам

мифологического сознания, некоему целому. Таким целым будет, по видимому, русская история. Фома тоже является частью этой

истории, взятой в словесной ее ипостаси. Недаром Достоевский считал его очень удавшимся ему русским типом. Механизм отож дествления частей и целого, действующий в мифологическом ми ре, связывает Фому и Гоголя, Фому и Ивана Грозного уже не па

родийной, а серьезной сущностной связью.

Иван Грозный, Гоголь, Петр I живут в Фоме, потому что все они — части мифологизированной национальной истории, связан ные разными степенями тождества. Великие мира сего — созидате ли и носители того же исторического субстрата, который воплоща

ется в людях масштаба Фомы. Отсюда — столь важный для идеоло

гии Достоевского тезис: всяк «за всех и за все виноват» (XIV, 262). Значит ли это, что интерпретация Фомы как фигуры пародий ной неверна? В той же статье Лотмана и Успенского специально подчеркнута гетерогенность человеческого сознания, способного

одновременно создавать и мифологическую, и условно логичес

кую картину мира. В «Селе Степанчикове» эти картины сущест вуют на разных уровнях текста, и на одном из них Фома пред стает фигурой пародийной, на другом — мифологизированной.

Впервые: Pro memoria: Сб. статей памяти академика Г. М. Фридленде ра. СПб., 2003.

1 Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф—имя—культура // Успен ский Б. А. Избр. труды. М., 1994. Т. 1. С. 299–300.

lib.pushkinskijdom.ru

МИМИКРИЯ РЕЧИ

(«Евгений Онегин» Пушкина и «Ада» Набокова)

Восхищавшая Набокова способность бабочки уподобляться окружающей среде очевидным образом родственна миметической природе искусства и, в частности — миметической природе ху дожественной речи. Человеческая речь призвана быть двойником

реальности. Слово, называя фрагмент мира, претендует на тож

дество с ним — иначе речи не выполнить свою коммуникативную функцию. Но уподоблению постоянно сопутствует расподобле ние. Речь и мир сотканы из разных субстратов. Казалось бы, ука зание на их разность является чистейшим трюизмом, а между тем

эта разность постоянно забывается не только по ходу бытовой

речи — есть типы культур, которые забывают о ней. Рефлексия по поводу этих качеств художественной речи со

провождает все творчество Набокова так же, как его естествен но научные интересы постоянно сопровождают его интерес к ис

кусству. В «Аде» такая рефлексия наиболее интенсивна, а посто

янные отсылки к пушкинскому роману в стихах связаны именно с предметом этой рефлексии. Подобно тому как старый Ван на исходе своей вековой жизни глядится в незабвенную, неисчеза

ющую пору детства — в ту пору, когда, собственно, и сложился

весь последующий сюжет, — подобно этому набоковский позд ний роман постоянно глядится в зеркало «Евгения Онегина» —

в то зеркало, в рамках которого, собственно, и сложилась вся по

следующая традиция русского романа.

400

lib.pushkinskijdom.ru