Виролайнен М.Н. Речь и молчание

соответствует предпоследней фразе, записанной рукой Толстого,

стем же переходом на французский: «Fais ce que doit, adv<ienne que pourra> <Делай, что должно, и будь что будет. — фр.>»1.

Два ухода, описанные Достоевским, связаны, таким обра зом, с писательскими судьбами. Верховенский, разумеется, со

отнесен с ними и помимо Толстого. Дело даже не в изначаль

ной проекции персонажа на Т. Н. Грановского или кого то еще.

Важна, скорее, общая приверженность Фомы Фомича и Степа

на Трофимовича к риторическому изобилию, к многословным речам. Слово — стихия их жизни. Для нашей темы это обсто

ятельство чрезвычайно важное. Добавим к нему тот факт, что

в «Бесах» есть еще один, тоже пародийный, персонаж, грозя щийся навсегда уйти, на сей раз — уйти из творчества. Это

«великий писатель» Кармазинов с его «Merci»: «он кладет перо навеки и поклялся более ни за что не писать»2. Как и в случае

сФомой Фомичем, намерение это — мнимое («А впрочем, по хвалите, похвалите, я ведь это ужасно люблю; я ведь это толь ко так говорю, что кладу перо; подождите, я еще вам триста

раз надоем, читать устанете...»3). Впрочем, у Кармазинова есть

другое и уже подлинное намерение — бежать: «Я <...> теперь пе ребираюсь за границу совсем <...> Россия, как она есть, не име ет будущности. Я сделался немцем и вменяю это себе в честь»4. Замысел бегства диаметрально противоположен идее ухода:

Кармазинов хочет бежать, чтобы спасти свое благополучие и

точно знает, куда направится (в Европу — подальше от воз можных русских катастроф).

Итак, идея ухода закреплена Достоевским как типическая и почему то (еще до ухода Толстого!) связанная с писательст

вом, пускай только пародийно обозначенным. Подобный фено

мен не единичен для русской культурной традиции. Его можно назвать «уходом из речи», воспользовавшись поэтической фор мулой Мандельштама:

1 Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М.; Л., 1934. Т. 58. С. 126. 2 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 365.

3 Там же. С. 481.

4 Там же. С. 287.

451

lib.pushkinskijdom.ru

Себя губя, себе противореча, Как моль летит на огонек полночный, Мне хочется уйти из нашей речи

За все, чем я обязан ей бессрочно.1

Слово для Мандельштама — «плоть деятельная», русский

язык — «непрерывное воплощение и действие разумной и дыша

щей плоти»2. Уйти из родной речи — уйти из плоти, то же, что

умереть, сгореть, утратить все, что только подлежит утрате — ради обретения, не отличимого от потери. И ради рождения но

вого поэтического текста. Традиционная антитеза жизни

и смерти замещена здесь другой антитезой: речи и смерти. Эк

вилибристика между речью и смертью, мгновенный, почти нео щутимый переход границы между ними — состояние каждого, кто прямо или косвенно поименован в стихотворении: Клейста, которому предстоит погибнуть в сражении, Гете, который еще так недавно «смел родиться», что не успел обрести своей царст

венной речи, безымянных немецких поэтов, сбегающих в гроб со

страниц альманаха, того, кого принято называть «лирическим ге роем», и наконец — самого Слова Соловья3.

Если сюжет Достоевского оказался осуществлен Толстым, то поэтическую метафору Мандельштама реализовал Набоков.

Он действительно ушел «из нашей речи», едва не закрыв по

следнюю страницу русской классической литературы4. «Полночный огонек» Мандельштама, на котором сгорает ле

тучая плоть слова, имеет, кроме гоголевских аутодафе5, еще одно соответствие в истории русской поэтической речи. Вот несколько

1 Мандельштам О. К немецкой речи // Мандельштам О. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 192.

2 Мандельштам О. О природе слова // Мандельштам О. Соч. Т. 2.

С.176.

3 Подробнее об этом стихотворении см. приложение к статье («Бог

Нахтигаль») — наст. изд., с. 465–468.

4 Об «уходе» Набокова см. наст. изд., с. 456–464.

5 Параллель к эпиграфу, предпосланному «Братьям Карамазовым», со ставляют слова, сказанные Гоголем по поводу сожжения второго тома «Мертвых душ»: «„Не оживет, аще не умрет“, говорит Апостол. Нужно прежде умереть, для того, чтобы воскреснуть» (Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 297).

452

lib.pushkinskijdom.ru

записей Велимира Хлебникова. 1 августа 1920 года: «Совершен

но исчезли чувственные значения слов. Только числа». Четыре ме

сяца спустя: «Я забыл мир созвучий; их я как хворост принес

в жертву костру чисел». Тут же зафиксировано предчувствие но вой метаморфозы: «Еще немного, и мне вернется священная

речь». Лишь через два месяца после этого признания появляется,

наконец, новая запись: «Переворот от числа к слову в воскресенье

14 марта 1921 г.»1. Жертвенный костер, на котором сгорает сло

во, превращаясь в число, дабы в некое воскресение пресуществить ся в священную речь — это тоже заново пройденный путь пуш

кинского пророка, это смерть и возрождение евангельского зер

на. Важно подчеркнуть, что все это — не абстрактные и холодные размышления. Записи Хлебникова фиксируют то, что пережито

как страстный чувственный опыт.

Другой, едва ли не самый классический случай ухода поэта из речи — история Александра Добролюбова, действительно ушед шего не только из литературы (замолчавшего), но и из общест

ва. Лев Толстой незадолго до своего ухода из Ясной Поляны при

знавался, что завидует Александру Добролюбову. Кроме того, вслед за Добролюбовым порывались «уйти» такие крупные пред ставители литературного движения, как Андрей Белый, Блок, С. Соловьев, Эллис, даже Брюсов2. От Толстого их отличает лишь то, что этот порыв остался в сфере намерения — но намерения,

характерного для эпохи.

Думается, приведенных примеров достаточно, чтобы убе диться в том, что описываемый феномен достаточно типичен при всей своей вариативности.

Но почему именно утрата является условием обретения,

иногда, заметим, неотличимого от нее? Для Раскольникова или

1 Цит. по: Киктев М. С. Хлебниковская «Азбука» в контексте рево люции и гражданской войны // Хлебниковские чтения. Материалы кон ференции 27–29 ноября 1990 г. СПб., 1991. С. 37. О мифе числа у Хлебникова см.: наст. изд. с. 411–436.

2 См. об этом: Азадовский К. М. Путь Александра Добролюбова // Творчество А. А. Блока и русская культура ХХ века / Блоковский сбор ник [Вып.]3. Тарту, 1979. С. 141–144. (Учен. зап. Тарт. гос. ун та. Вып. 459).

453

lib.pushkinskijdom.ru

Дмитрия Карамазова, для умирающего Толстого, для Гоголя,

отказавшегося от продуктивной творческой речи и пишущего

«Божественную литургию», для лирического героя стихотворе

ния «К немецкой речи» утрата и обретение сливаются в одно. Откуда возникает возможность этой парадоксальной тождест

венности?

Устойчивость архетипа, о котором идет речь, определяется, по всей видимости, тем, что в своем генезисе он имеет как ми нимум две составляющих. Одна — идеологическая, восходящая

к текстам Нового Завета. Другая связана с культурным меха низмом, уходящим корнями в фольклор и языческую обрядо

вую практику.

Вполне очевидно, что прежде всего имеются в виду переход ные обряды, которые А. ван Геннеп определял как обряды, со

провождающие всякую перемену места, состояния, социальной

позиции и возраста. Он же выделил в них три фазы: разделение, грань и соединение1. Во второй, лиминальной, фазе ритуальный

субъект (личность или группа) лишается всех свойств своего прошлого или будущего состояния. Развивая положения ван Геннепа, В. Тэрнер писал, что лиминальные существа «ни здесь ни там, ни то ни се; они — в промежутке между положениями,

предписанными и распределенными законом, обычаем, условно

стями и церемониалом»2. Они анонимны, бесполы, единообраз ны, лишены голоса, воли, какой либо статусной защиты, собст венности, одежды, родственных прав и обязанностей и находят ся в максимально тесном контакте с сакральными силами3.

(Вспомним еще раз приведенные в начале статьи цитаты: «все

наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удер жали свою личность. У одного Пушкина ее нет»; «Что ж было предметом его поэзии?» — «Все стало ее предметом, и ничто в особенности»; «...это, пожалуй, и деятель, но деятель неопре% деленный, невыяснившийся».)

1 См.: Геннеп А. ван. Обряды перехода: Систематическое изучение обрядов. М., 1999. С. 15–16 и др.

2 Тэрнер В. Ритуальный процесс. Структура и антиструктура // Тэр нер В. Символ и ритуал. М., 1983. С. 169.

3 См.: Там же. С. 176–177, 179.

454

lib.pushkinskijdom.ru

Преимущественный интерес Тэрнера связан с лиминальностью

как качеством социальной группы (communitas), совершающей

переходный обряд. Если в обычное время общество представляет

собой структурную систему отношений, то коммунитас характе ризуется отсутствием или максимальной ослабленностью струк

турных признаков. Эти две модели — структура и коммунитас —

являются, по Тэрнеру, двумя основными модальностями общест

венных отношений, взаимодополнительными, подобно фигуре

ифону. Хотя Тэрнер постоянно подчеркивает, что коммунитас — это модель общества, различимая лишь в лиминальный период,

его рассуждение строится на оппозиции двух сменяющих друг

друга, чередующихся во времени способов организации общест ва. Невольным следствием этого становится то, что на место

трех фаз, выделенных ван Геннепом, встают две основные фазы —

илиминальность отчасти утрачивает свое основное содержатель ное и структурное качество: быть промежуточным, посредующим звеном между двумя состояниями.

Нечто подобное произошло, по всей видимости, и с той рус

ской идеей, которую мы пытались сейчас проследить. Ее парадок сальное звучание явилось следствием утраты одного из трех впол не логично сменяющих друг друга звеньев. Ведь лиминальная фа за сопряжена с утратой всякой качественной определенности

потому, что такая утрата является условием полноты перехода от

одного качества к другому, из одного статуса в другой. Достаточ но убрать первое звено, чтобы получить парадоксальную универ салию: отсутствие качества есть залог обладания им. Или: чем полнее утрата, тем совершеннее обретение. Заметим, что новоза

ветные формулы типа «не оживет, аще не умрет» (1 Кор. 15, 36),

выстраивают, как правило, именно такую двучленную, а не трех членную конструкцию.

На русской почве анализируемая идея колебалась в своем во

площении: она получала то трехчленное, то двучленное выраже

ние. В рамках трехчленной конструкции утрата качественной опре

деленности и самотождественности могла выступать как продук

тивное, хотя и чрезвычайно болезненное условие обновления. В рамках конструкции двучленной она вела к парадоксальному

455

lib.pushkinskijdom.ru

тождеству между «всем» и «ничем». Грань между этими двумя

вариантами легко описывается аналитически, но в высшей сте

пени трудно улавливается при непосредственном переживании

той архетипической (и, подчеркнем: жертвенной) ситуации, о которой идет речь. Трудность же ее уловления содержит в се

бе немалую опасность, особенно в тех случаях, когда двучлен

ная конструкция становится орудием национальной идеологии.

Тем не менее парадоксальная взаимообусловленность между

всем и ничем сохранилась в русском сознании как одна из клю чевых идеологем вплоть до ХХ века, с его заветным «Кто был

ничем, тот станет всем».

Впервые: Парадоксы русской литературы: Сб. статей / Под ред. Влади мира Марковича и Вольфа Шмида. СПб., 2001.

2

Англоязычие Набокова как инобытие русской словесности

Переход Набокова на английский язык имеет простое биографи

ческое объяснение: писателю нужен читатель. Языковые возможно

сти Набокова позволили ему завоевать обширную англоязычную ау диторию и вместе с нею — мировое имя. Этим объяснением пробле ма набоковского англоязычия могла бы быть полностью исчерпана, если бы не то обстоятельство, что каждый литературный факт, что

бы стать осмысленным, должен найти свое место в историко лите

ратурном контексте. Поэтому и англоязычие Набокова должно быть понято как факт истории русской словесности, как факт, имеющий

врамках этой истории свои причины и свои следствия.

Впоздние годы Набоков любил повторять, что он — американ ский писатель. Другого такого случая русская литература не зна ет. Великие эмигранты не рвали связей с родным языком, а если

и писали какие то тексты на других языках, это не вело к ради

кальной перемене их культурной принадлежности. Тем не менее

нельзя утверждать, что уход Набокова из русской речи явился

456

lib.pushkinskijdom.ru

событием, для русской словесности беспрецедентным. Прецеден

ты есть, но их надо искать не в области конкретных биографий,

а в сфере литературных сюжетов и литературных жестов.

Как уже говорилось, акт, совершенный Набоковым, за шесть лет

до создания его первого английского романа получил сюжетное во

площение в стихотворении Осипа Мандельштама «К немецкой ре чи». Стихотворение было хорошо известно Набокову. Свидетель

ством тому — реминисценции из него в «Приглашении на казнь».

«Слова у меня топчутся на месте, — писал Цинциннат. — Зависть

к поэтам. Как хорошо должно быть пронестись по странице и прямо

со страницы, где остается бежать только тень — сняться — и в си неву»1. Цинциннат перефразирует ст. 15–16 «К немецкой речи»:

Слагались гимны, кони гарцевали И, словно буквы, прыгали на месте2

истрофу, посвященную немецким поэтам:

Ипрямо со страницы альманаха, От новизны его первостатейной,

Сбегали в гроб — ступеньками, без страха, Как в погребок за кружкой мозельвейна3.

Уход из речи, исход из речи — эта формула, найденная Ман дельштамом, соответствует некоему архетипическому сюжету русской словесности, в рамках которого следует рассматривать

ифеномен набоковского англоязычия.

Вжизненных и творческих поступках Мандельштама, Алексан дра Добролюбова и Хлебникова, описанных в первой части ста тьи, представлены не просто разные варианты ухода из речи — в них представлены типологически различные его варианты. По

стараемся уяснить себе эту типологию, поскольку уход Набоко

ва из русской речи может быть понят именно в ее рамках. Вариант, заявленный Мандельштамом, — это уход из своей

речи в чужую, уход, который мыслится как жертвенный путь

через смерть.

1 Набоков В. Собр. соч. русского периода: В 5 т. СПб., 2000. Т. 4. С. 167. 2 Мандельштам О. Соч. Т. 1. С. 193.

3 Там же.

457

lib.pushkinskijdom.ru

Вариант, избранный Добролюбовым, — это уход не только из

речи, но и из всего пространства светской культуры, отречение

от нее ради так или иначе помысленных и реализованных рели

гиозных идеалов. Этому варианту — каждый по своему — отда ли предпочтение Толстой и Гоголь.

Уход из речи в том виде, как его осуществил Хлебников, — это

переход речи в некую временную форму инобытия ради обретения

речью, словом нового качества, нового статуса. Ибо число, как его

трактует Хлебников, опираясь на восходящую к пифагорейцам традицию, — это не что иное как инобытие слова.

Итак, мы имеем три варианта ухода из речи, зафиксирован

ные русской литературной традицией. Сопоставим с ними уход из русской речи, осуществленный Набоковым. Вполне очевид

но, что вариант, избранный Добролюбовым, не имеет к Набо кову практически никакого отношения. Зато вариант Мандель штама, как кажется, был ему близок. «Чужая речь мне будет оболочкой...»1 — писал Мандельштам. В творческой судьбе На бокова это свершилось.

И тем не менее, несмотря на такое внешнее сходство, еще

большую близость к набоковскому уходу из русской речи имеет хлебниковский вариант — вариант перехода речи в ее инобытие.

Поскольку термин «инобытие» послужит ключевым в наших дальнейших рассуждениях, остановимся на некоторых сущест

венных оттенках его значения. Сам термин («Anderssein») вос

ходит к Гегелю и связан в рамках его построений с моментом пе рехода от одного качества к другому. Несколько огрубляя геге левскую мысль, можно передать ее так: на пути к новому качеству качество исходное проходит через более или менее статичный,

фиксированный момент собственного инобытия, превращается

в то, что на языке Гегеля называется «свое другое». Таким обра зом выстраивается цепочка из трех звеньев: исходное наличное бытие — его инобытие — новое качество. В случае с Хлебнико

вым исходным наличным бытием было слово, его инобытием —

число, новым качеством — священная речь.

1 Мандельштам О. Соч. Т. 1. С. 193.

458

lib.pushkinskijdom.ru

Подобная структура, описывающая переход от одного качест

ва к другому, ни в коем случае не является исключительным досто

янием гегелевской мысли. Она имеет гораздо более универсальный

характер. Достаточно указать на то, что аналогичную трехчленную структуру имеет любой переходный обряд (инициация, свадьба

и т. д.), сущность которого — переход из одного статуса в другой.

Как уже говорилось, для перемены статуса необходимо пройти че

рез так называемую лиминальную, или пороговую, фазу, связан

ную с утратой прежней качественной определенности. Эту фазу фольклористы часто описывают как переход через смерть. Дума

ется, что точнее было бы ее описывать как переход через инобы

тие. Таким образом, согласно классическим обрядовым практикам, путь к обновлению лежит через инобытие. Не удивительно, что

Хлебников, с его интересом к языческим мирам, повторяет класси ческую структуру переходного обряда.

И все это имеет самое прямое отношение к уходу Набокова из русской речи, ибо набоковский английский язык является не

чем иным, как инобытием русской речи.

Данный тезис несомненно нуждается в доказательстве, посколь ку сам по себе переход на другой язык совершенно не обязательно связан с формой инобытия. Как уже подчеркивалось, инобытие, по Гегелю, — это «свое другое», превращенная форма исходного

качества. Между тем переход на другой язык может быть осуще

ствлен как простое движение из одного культурного пространства

вдругое, как движение, вовсе не предполагающее трансформации исходного качества.

Подобная проба простой смены культурных зон была Набоко

вым тоже предпринята — в романе «Король, дама, валет». Этот

роман, вероятно, и следует рассматривать как первую попытку Набокова уйти из русской культуры. Как и у Мандельштама, дви жение здесь осуществлялось в сторону культуры немецкой. Если

в«Машеньке» Берлин был только местом действия, главное содер

жание которого оставалось русским и эмигрантским, то уже во

втором своем романе Набоков полностью порывает с русской те

мой и русским сюжетом, обращаясь к немецкой литературной то пике, к традиции немецкого романтизма с многократно разрабо

459

lib.pushkinskijdom.ru

танной у Тика и Гофмана темой человека автомата и противопо

ставляемой человеческому автоматизму стихийной и творческой

жизнью вещей. Автоматизму повинуются все три главных персо

нажа Набокова: не только лишенная воображения Марта и мари онетка Франц, но также и творчески импульсивный Драйер. Меж

ду тем вещи — особенно те, которыми торгует Драйер, —

оживлены, одухотворены, прекрасны своей непредсказуемо

стью. Совершенные манекены, о которых мечтает Драйер, пришли

именно из немецкой романтической традиции. Набоков отсылает к ней своего читателя весьма откровенно. В новелле Гофмана «Ав

томаты» описана хитроумная движущаяся, дышащая и пророче

ствующая кукла турка. У Набокова Драйер рассказывает «о ста ринном автомате шахматисте, который он видел в одном провин

циальном музее. Шахматист был одет турком»1. В этой фразе связь с Гофманом уже протянута к будущей «Защите Лужина».

В «Короле, даме, валете» произошла полная мимикрия под чу жую литературную традицию. Набоков живет в Берлине и апел лирует к немецкой топике. Русская традиция не преображена,

не пресуществлена — она просто оставлена за порогом. Роман

«Король, дама, валет» представляет собой тот чистый случай пе рехода в новое культурное пространство, который не предполага ет никакой формы инобытия исходного качества, исходного ста туса. И вполне очевидно, что этот вариант Набокова не удовле

творил: русская сюжетика не случайно возвращается в следующих

его произведениях.

Понятно, что для автора, живущего в Германии, само по себе обращение к немецкой топике не решало проблемы перехода: ведь он продолжал писать по русски. Но, однажды поставленная, про

блема эта так или иначе требовала разрешения — и обстоятель

ства жизни Набокова сами толкали его к тому, что ее разреше ние оказалось связанным с проблемой языка.

Написанный по английски роман «Подлинная жизнь Себасть

яна Найта» явился следующим после «Короля, дамы, валета» ша

гом к решению этой проблемы. На сей раз исход был совершен

1 Набоков В. Собр. соч. русского периода. Т. 2. С. 297.

460

lib.pushkinskijdom.ru