из электронной библиотеки / 167392523726448.pdf

бой ценой избежать европейских последствий роста образованности, чтобы традиционные фрагменты картины мира устояли перед натиском новых образов. .Но для этого, как заявлял министр просвещения Уваров, система образования должна опираться на неведомые Европе российские самобытные начала – православие, самодержавие, народность.

Исключительные условия, при которых вступил на престол Николай I, весьма скоро сказались на постановке учебного дела. Уже в 1826 году был учрежден «Комитет устройства учебных заведений» с целью ввести единообразие в учебную систему и затем «воспретить произвольные преподавания учений по произвольным книгам и тетрадям». Руководство образованием становилось все более централизованным! По Уставу 1835 года, университеты были подчинены попечителям учебных округов. Эти чиновники министерства народного просвещения получали над ними всю полноту административной власти. А вместе с ней и контроль над учебной и педагогической деятельностью университетской профессуры. Государственное право европейских держав, «потрясенных внутренними крамолами и бунтами в самых основаниях своих», было исключено из предметов университетского преподавания (1849 г.). Та же участь постигла в 1850 году и философию, которая была признана «при современном предосудительном развитии этой науки германскими учеными» бесполезной, за исключением логики и психологии. Чтение этих последних наук было поручено профессорам богословия, которые должны были «сроднить» их с истинами божественного откровения.

Внедрение новых, «уваровских» фрагментов картины миры вызывало сопротивление у части образованного общества. Легальная оппозиция была возможна даже в условиях николаевского режима, особенно там, где речь шла о просвещении и воспитании. Ведь в этом случае борьба переносилась в такие сферы, где далеко не все зависело от бюрократа, но в большей степени от интеллигента. И потому здесь карательный механизм самодержавия действовал далеко не безупречно. Известно, например, с каким блеском вела борьбу с официальной идеологией молодая университетская профессура. И правительство, в сущности, не смогло ничего противопоставить этой вполне легальной деятельности нескольких энергичных людей.

Революция 1848 года в Европе вызвала новое наступление правительства на просвещение. В конце 1840-х – начале 1850-х годов борьба

311

синакомыслием в России вступила в новую фазу: она становилась все более жесткой и последовательной, все более безжалостной. Все предупредительные и карательные меры проводились с таким размахом, что количество нередко переходило в новое качество. В октябре 1849 года Уваров подал в отставку, что означало его поражение как творца официальной идеологии. Но это было вместе с тем и поражением той части интеллигенции, которая была на стороне самодержавия и вместе

сним внедряла новую картину мира. После Уварова просвещение попало в руки невежд. Некоторое время министерское кресло пустовало

– Николай затруднялся с выбором. Дело решила записка, поданная царю в январе 1850 года товарищем (заместителем) министра П.А. Ширинским-Шихмато-вым. В ней предлагалось преобразовать университетское образование таким образом, чтобы «впредь все образования и науки были основаны не на умствованиях, а на религиозных истинах в связи с богословием». Чего же нам искать министра просвещения, – сказал Николай по прочтении этой записки, – вот он и найден».

На Западе как из рога изобилия сыпались новые изобретения, открытия, нарастал темп промышленной революции. А России тем временем приходилось расплачиваться «за тридцатилетнюю ложь, тридцатилетнее подавление всего живого, духовного, подавление народных сил, превращение русских людей в полки, за полную остановку именно того, что нужно было более всего поощрять, чего, к несчастью, так мало приготовила наша история, – именно самостоятельности и общего действия, без которого самодержец, самый гениальный и благополучный, остается беспомощным, встречает страшные затруднения в осуществлении своих добрых намерений» (21).

Но, с другой стороны, вся эта машина полицейского подавления свободомыслия постоянно давала сбои и к концу царствования Николая I стала неэффективной. Историк писал, что в этот период «в прессе, особенно в журнале «Современник», под видом литературной критики подчас необычайно резко критиковался существующий порядок; суды присяжных на политических процессах выносили на удивление мягкие приговоры, к ужасу и возмущению консервативных кругов; студенчество эволюционировало влево и в конце концов вышло изпод опеки властей. Якобы «неполитические» организации и нейтральные учреждения превращались в очаги сопротивления абсолютистским притязаниям самодержавной власти, причем правительство, при-

312

выкшее к бюрократической регламентации в сфере политики, реагировало на это довольно беспомощно».

Справедливости ради надо отметить, что Николай I, столь ненавидимый русской интеллигенцией, был последним популярным русским царем. О нем, как и о Петре Великом, народное воображение создало множество историй, анекдотов, часть которых отложилась в сочинениях Лескова и которые жили в патриархальной России до начала XX века. Причем основным хранителем этой живой легенды был николаевский ветеран, старый служака.

Подводя итоги николаевскому тридцатилетию, можно сказать, что наиболее значительным его событием стало дальнейшее расхождение картины мира правящих верхов и интеллигенции, с одной стороны, и картины мира простого народа – с другой.

Тема: Культурная политика большевистского государства

План:

1.Октябрьский переворот 1917 г.: особенности нового политического строя.

2.Культурная политика «новой» России.

3.Основные концепции партийной культурной политики.

4.Декреты как законодательная основа строительства новой культуры.

Особенности психологического склада народа коренятся в глубинах его истории. Точно так же тысячелетие назад тот же народ и так же легко и безболезненно воспринял византийское христианство, деформировав его под себя и соединив с традиционным язычеством. При этом нас не должны смущать восстания волхвов и крестьянские бунты против введения византийского христианства или европейского марксизма. Потому что все эти выступления сравнительно легко подавлялись не иноземными завоевателями, но другой и большей частью русского народа. И – что очень важно – как марксизм, так и христианство русский народ получил уже в готовом виде.

Большевики пошли по пути, предсказанному Ф. Энгельсом: «Всякий новый класс, который ставит себя на место класса, господствовавшего до него, уже для достижения своей цели вынужден представить свой интерес как общий интерес всех членов общества, т. е. выражаясь абстрактно, придать своим мыслям форму всеобщности,

313

изобразить их как единственно разумные, общезначимые. Класс, совершающий революцию, – уже по одному тому, что он противостоит другому классу, – с самого начала выступает не как класс, а как представитель всего общества».

А между тем в России о рабочих как о классе, от имени которого выступали большевики, говорить в ту пору было явно преждевременно. Так, к 1917 году при населении 143,5 млн, человек промышленных рабочих – насчитывалось едва ли 3,6 млн., то есть 2,5 процента.

Якобы представлявшая их интересы большевистская партия к тому времени состояла примерно из пяти тысяч членов (чуть больше 0,1 процента от численности рабочих), при этом в их числе несколько сотен составляли политические эмигранты, профессиональные революционеры.

Немногочисленная и сектантски фанатичная, приспособившая марксизм к своим текущим политическим нуждам, эта партия была убеждена, что обладает единственно верной теорией, знает единственно верный путь, ведущий человечество к социальной гармонии, к подлинно справедливому общественному устройству. Так что очень скоро не только ее оппоненты, но даже и союзники, совместно совершавшие революцию, убедились, что никаких разговоров о многопартийности,

овозможности свободно высказывать свои взгляды и быть не может.

Врезультате большевики создали государство, «призванное господствовать над всей жизнью народа, не только над телом, но и над душой... Русский преображенный марксизм провозглашает господство политики над экономикой, силу власти изменять как угодно хозяйственную жизнь страны. В своих грандиозных, всегда планетарных планах, коммунизм воспользовался русской склонностью к прожектерству, фантазерству, которые раньше не могли себя реализовать, теперь же получили возможность практического применения».

Идея переделки мира, какими бы мотивами она ни вдохновлялась, всегда приводила к необходимости применять насилие. «Нетерпимость Маркса, Энгельса, Ленина и их преемников ко всякой фундаментальной критике, к разномыслию по принципиальным вопросам внутри и вне собственных партий объясняется теоретической и моральной уязвимостью их позиций, которую они достаточно рано начали ощущать. Уже Маркс и Энгельс нередко подменяли полемику по существу – бранью. Для Ленина это было типичным приемом, включавшим в себя и клевету на противника».

314

Желающих «жизнь по-своему переделать», в том числе и насильственными, революционными методами, было достаточно на всех этапах развития человеческого общества. Однако на протяжении всей предшествующей истории революционеры и другие делатели истории всегда объясняли и оправдывали свои действия в системе традиционных этических норм, которые, правда, не раз приспосабливались к нуждам религиозной или политической актуальности. Традиционная нравственность оставалась ориентиром даже в тех случаях, когда исторический персонаж демонстративно занимал аморальную позицию. Теперь же, на рубеже веков, российские ниспровергатели основ объявили себя стоящими вне этики, вернее, провозгласили создание своей собственной, новой этики.

Итак, в сфере политико-экономической для большевиков оказывается характерной постановка глубоко нереальных, химерических целей. Пытаясь повести российское общество по пути прогресса, понимаемого в марксовом смысле, – в некое социалистическое, в феодальное прошлое: «Переворот 1917 г. вовсе не был рабочей революцией, установившей новый, более прогрессивный по сравнению с капитализмом, социальный и политический строй. Природа его иная. Капитализм подавляли феодализмом, феодальными, племенными отношениями. В перевороте четко просматривается пласт активизации древних дорыночных, доторговых ценностей, направленных против попыток выйти на путь современной цивилизации».

Эти особенности социального поведения большевиков самым существенным образом отразились и на проводимой ими культурной политике.

Ю.М. Лотман различает два типа культур. Культуры одного типа «рассматривают себя как определенную сумму прецедентов, употреблений, текстов, другие – как совокупность норм и правил. В первом случае правильно то, что существует, во втором – существует то, что правильно». «В первом случае предписания имеют характер разрешений, во втором – запретов».

Очевидно, что культуры тоталитарных режимов, как правило, в большей или меньшей мере тяготеют ко второму культурному типу, то есть имеют нормативный характер, склонны к замкнутости, и их непременным признаком является потребность в постоянном «очищении» от тех культурных текстов, которые признаются «неправильными», или – иначе – противоречат нормативам данной культуры. Имен-

315

но по такой схеме большевики стали строить свои отношения с миром культуры.

Революция всегда начинается с объяснения причин, по которым необходимо изменить сложившееся мироустройство. И поэтому она всегда предлагает новую концепцию жизни, то есть пытается изменить в сознании людей критерии восприятия и оценки действительности или – что то же самое – картину мира.

Радикальным сломом традиционной картины мира подавляющего большинства населения России сопровождался и Октябрьский переворот. Но особенно интенсивным этот процесс становился по мере укрепления власти коммунистической партии. Так что, как это будет подробно показано дальше, большевистская культурная политика с течением времени приобретала все более жесткий характер, доминируя над внутренними законами функционирования социальной жизни и навязывая населению угодный партийно-государственному аппарату взгляд на действительность.

Культурная революция, предпринятая советской властью, имела глубокие внутренние причины. Она проводилась на фоне двух глубоких кризисов – российской государственности, исчерпавшей монархический этап своей истории, и кризиса духовного, связанного с ощущением исчерпанности этических и эстетических основ традиционной культуры. Большевистская концепция исторического развития и включенная в нее как неотъемлемый элемент концепция культурной политики были продуктом длительной эволюции социальнополитической мысли России.

Большевистское представление культуре как об инструменте решения прежде всего партийно-государственных проблем, как о сфере, которая обязана «служить» народу.

Октябрьский переворот выявил и реализовал тенденции, накапливавшиеся и вызревавшие в российском обществе в течение многих предшествующих лет. Переворот стал решением дилеммы: «индивидуум – коллектив» в пользу коллектива, массы, что потребовало «упрощения» культуры, приспособления ее к возможностям массового восприятия.

И все эти процессы протекали на фоне культуры «Серебряного века», в которой философский, эстетический, культурный индивидуализм «страшно далекой от народа» русской интеллигенции получил самое яркое выражение. То есть в ту пору в культуре приоритетное место заняли не некие общие культурные ценности, составляющие

316

ядро национальной культуры, но мира талантливой личностью, именно в силу своей талантливости непохожей на других.

«Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...» А затем энтузиастам революционной перестройки виделась волна мировой революции, сметающая «прогнивший» буржуазный строй и делающая как бы несвоевременными размышления о созидательных задачах. Дескать, там будет видно... Они, эти революционеры первого призыва, полагали, что их миссия – расчистить почву, подготовить площадку для строительства прекрасного будущего. И только немногие – главным образом «старая» интеллигенция, по тем или иным причинам примкнувшая к революции, – и среди них будущий нарком просвещения А.В. Луначарский – понимали, что разрушение, расчистка пространства должны быть разумными, то есть согласовываться с проектом строительства «нового» общества. Чтобы сгоряча не разрушить то, чему в этом проекте суждено было сыграть краеугольную, фундаментальную роль.

Правда, справедливости ради следует сразу отметить, что достаточно четкого представления о проекте «нового» общества и его «новой» культуры в ту пору не существовало.

Именно в связи с такой неопределенностью и многовекторностью культурной политики нового государства, с отсутствием четкого представления о том, что же нужно строить, процесс разрушениястроительства в сфере культуры протекал неэкономным методом проб и ошибок, в ходе которого уточнялись культурные ориентиры и который неизбежно сопровождался серьезными издержками.

Итак, «революция, о необходимости которой так много говорили большевики», свершилась.

Сохранить здания, материальную базу искусства, – важная, а в эпоху революционной перестройки жизни страны, быть может, важнейшая задача. Но в этой связи все настоятельнее встает вроде бы перспективный, но в действительности неотложно актуальный вопрос: что из «старого» (кроме зданий и предметов искусства) может понадобиться для строительства «нового» искусства? Вопрос трудный и не имевший в то время однозначного и признанного всеми ответа. Имевшийся для его решения теоретический задел – ленинская теория «двух культур» – был слишком теоретичен в условиях, когда надо было решать все вопросы на ходу. Например, выбрасывать или нет рояль из окна дома А. Блока, оставить жить или лучше расстрелять «классово чуждый элемент» – например, актера бывшего императорского театра.

317

Сегодня подобные проблемы звучат анекдотично, но в то время тому же А.В. Луначарскому приходилось всерьез оппонировать руководителям новой формации, настоятельно предлагавшим дать указание, как об этом уже говорилось выше, о сожжении всех роялей на том основании, что они «портят еще неиспорченный слух пролетариата своим темперированным строем».

Проблема сводилась, в конечном счете, к тому, чтобы определить, в чем состояли интересы большевистской партии, пришедшей к власти якобы для защиты интересов угнетенных классов. Каковы были истинные интересы в сфере культуры этих самых, прежде отлученных от (интеллигентской) культуры, классов. Нужно было при этом ответить и на такой вопрос: следовало ли при определении целей культурной политики учитывать интересы самих деятелей культуры и той «старой» публики, которую нельзя было отнести к угнетенным классам. Другими словами, нужно было так или иначе определить цели культурной политики в сфере искусства, а также найти оптимальные пути движения к ним.

Поиски ответов на эти вопросы – сфера деятельности людей, в тот момент профессионально связанных с борьбой за переустройство мира. Среди них люди, понимавшие культуру как специфическое средство познания человеком мира и самого себя, были далеко не в большинстве. Напротив, большинство составляли те, кто недостаток серьезного образования и культурной подготовки пытался компенсировать волевым порывом при (возможно) субъективной искренности устремлений. Именно этим людям и приходилось действовать в пространстве между выдуманными теоретиками культурологическими тезисами, нередко получавшими вульгарную интерпретацию, и практикой революционного переустройства жизни, требующей немедленного принятия решений и претворения их в жизнь. Ясно, что в таких условиях неизбежны были ошибки как в определении целей культурной политики, и тогда даже самые верные средства вели к ошибочным результатам, так и в выборе средств, и тогда самые благие цели оказывались скомпрометированными.

Начатое II Всероссийским съездом Советов строительство аппарата управления сразу приняло характер противостояния новых структур деятелям культуры, сопровождалось угрозами и ультиматумами. Третий день после переворота. Большевистское правительство выпускает циркулярное письмо, назначающее М.П. Муравьева «комиссаром

318

по всем государственным и частным театрам» (неотложно актуальная проблема новой власти).

Отвечая на интеллигентские протесты против революционного варварства, Ленин попенял Луначарскому: «Как вы можете придавать такое значение тому или другому старому зданию, как бы оно ни было хорошо, когда дело идет об открытии дверей перед таким общественным строем, который способен создать красоту, безмерно превосходящую все, о чем могли только мечтать в прошлом?». Руководитель государства здесь высказался вполне откровенно – ради захвата и удержания власти большевики были готовы разрушить любое «старое здание». Правда, с «созданием красоты», да еще «безмерно» превосходящей известные ее образцы, у нового строя возникли серьезные трудности как теоретического (пролеткульт), так и практического характера.

Как правильно заметил один из родоначальников пролеткульта и

– что гораздо важнее – системного анализа А.А. Богданов, «если система состоит из частей высшей и низшей организованности, то ее отношение к среде определяется низшей организованностью. <...> Позиция партии, составленной из разнородных классовых отрядов, определяется ее отсталым крылом. Партия рабоче-солдатская есть объективно просто солдатская. И поразительно, до какой степени преобразовался большевизм в этом смысле. Он усвоил всю логику казармы, все ее методы, всю ее специфическую культуру и ее идеалы». Современная наука подтверждает: надежность (качество) любой системы определяется ее самым слабым звеном.

Большевики сделали ставку на силу. Такова была первая инстинктивная реакция новой власти при столкновении с проблемами, в том числе и с проблемами строительства новой культуры. Однако большевистский наскок, например, в сфере искусства встретил решительный отпор художественной общественности. Пришлось на проблему реагировать по-другому, заходить с другого конца – заняться той самой «кропотливой работой», о которой говорил Луначарский.

Расклад сил в то время был примерно таков. С одной стороны, советская власть, желающая видеть художника «партийным», то есть стоящим на идеологических позициях большевизма и в своем творчестве пропагандирующим партийно-государственные взгляды и ценности. Именно так большевики трактовали общественные интересы в сфере искусства. Для претворения в жизнь подобной концепции новая

319

власть унаследовала от власти предыдущей заботу – необходимость финансировать бывшие императорские музеи и театры, публичные библиотеки и т.д. из средств государственного бюджета, который в это время был полностью расстроен войной и революцией. Проблему усугубляло и то обстоятельство, что помимо легиона слабо образованных

ималокультурных энтузиастов революционной переделки мира были у новой власти считанные интеллигенты «старого разлива», которые стали с ней сотрудничать как на ниве управления культурной жизнью (при этом не будучи специалистами в этом виде деятельности), так и поставив ей на службу свой художнический талант. Таких деятелей искусства сперва было очень немного – на приглашение, направленное вскоре после Октябрьского переворота, явиться в Смольный для обсуждения форм сотрудничества с новой властью откликнулись только пятеро – А. Блок, В. Мейерхольд, В. Маяковский, Н. Альтман и Р. Ивнев. Разные мотивы привели их в бывший Институт благородных девиц, по-разному сложилась и их дальнейшая судьба. Но всех их, как

имногих здесь неназванных, постигла расплата: кто-то заплатил за это сотрудничество жизнью, и все – талантом. Потому что когда песне наступают на горло (неважно при этом, добровольно или нет это горло было подставлено под наступающий сапог), то мелодия, как правило, получается неважная.

Опираясь, прежде всего, на энтузиастов, а где это было возможно

– и на творческую интеллигенцию, большевики приступают к строительству аппарата, призванного проводить в жизнь в своих принципиальных моментах уже более или менее определившуюся культурную политику. Успешности этой деятельности препятствовала скудость всех видов ресурсов – финансовых, материальных, кадровых и информационных: не было денег, была разрушена система производства

иснабжения, было мало грамотных управленческих кадров, неизвестно было, как решать повседневно встающие задачи, оставалось только пробовать и ошибаться, ошибаться и пробовать. Этим властным усилиям с разной мерой активности противостояли два других субъекта культурной жизни – население и художники.

Население России в тот период распадалось на две неравные части – находящееся вне «интеллигентской» культуры большинство, естественно совершенно не испытывавшее потребности посещать музеи и театры, следить за текущим литературным процессом и т.д., и приобщенное к художественной культуре меньшинство. Интересы

320