из электронной библиотеки / 167392523726448.pdf

этих последних были весьма консервативны – в том смысле, что их вполне устраивала традиционная концепция искусства как сеятеля «разумного, доброго и вечного». Так что попытки поставить искусство на службу политике и классовой борьбе большая часть публики воспринимала, как минимум, весьма неодобрительно.

Что же касается художников, то их реакцию на попытки подчинить их творчество политической злобе дня можно назвать болезненной. «Как вы можете от меня требовать, чтобы я стоял под контролем того или иного класса?» – воскликнул раздраженный А.И. Южин на одном из театральных совещаний.

9 (22) ноября Совнарком своим Декретом для «общего руководства народным просвещением, поскольку таковое остается за центральной государственной властью», учреждает Государственную комиссию по просвещению во главе с наркомом А. Луначарским. Через несколько дней был распущен за ненадобностью созданный Временным правительством Государственный комитет по народному образованию. В январе следующего года при Государственной комиссии по просвещению был создан Отдел искусств. Предполагалось, что Комиссия будет заниматься общим руководством народным просвещением, а функции исполнительного органа будет выполнять Министерство народного просвещения, унаследованное от предыдущей эпохи. Однако новая власть сразу же столкнулась с саботажем чиновничества. «Я помню, – вспоминала Н.К. Крупская, – как мы «брали власть» в Министерстве народного просвещения. Анатолий Васильевич Луначарский и мы, небольшая горстка партийцев, направились в здание министерства. <...> В министерстве никаких служащих, кроме курьеров да уборщиц, не оказалось. Мы походили по пустым комнатам – на столах лежали неубранные бумаги; потом мы направились в какой-то кабинет, где состоялось первое заседание коллегии Наркомпроса». Так что вместо недееспособного Министерства народного просвещения пришлось создавать Наркомат просвещения – в подкрепление уже назначенному наркому.

В первые послереволюционные годы при распределении скудных ресурсов, выделяемых на культуру, неизбежно возникал соблазн поддерживать преимущественно искусство, «понятное народу», что напрямую вытекало из большевистского представления о месте и роли искусства в жизни нового общественного строя. А наиболее понятным являлось либо искусство, использующее примитивный художествен-

321

ный язык, либо пропагандистско-агитацион-ные изделия, которые часто вообще балансировали на грани искусства и не искусства. А всякие поиски новых средств художественной выразительности для воплощения нового духовного содержания неизбежно приводили к тому, что произведение оказывалось недоступным для восприятия массовой аудиторией, уровень художественной компетентности которой после революции резко понизился.

Каковы же были в тот период запросы трудового народа, обращенные, например, к сценическому искусству? Один из возможных ответов на этот вопрос дает Ф.И. Шаляпин: «В том, что столичные театры во время революции стали доступными широким массам, нельзя, в принципе, видеть ничего, кроме хорошего. Но напрасно думают и утверждают, что до седьмого пота будто бы добивался русский народ театральных радостей, которых его раньше лишали, и что революция открыла для народа двери, в которые он раньше безнадежно стучался. Правда то, что народ в театр не шел и не бежал по собственной воле, а был подталкиваем либо партийными, либо военными ячейками. Шел в театр «по наряду» ».

Плохо ли это? Очевидно, нет. Потому что кто-то из пришедших в театр в первый раз «по наряду» мог потом прийти в него и по собственной воле и постепенно влиться в аудиторию сценического искусства. Однако изменение структуры художественной аудитории, связанное с уходом из нее (первая волна эмиграции, послеоктябрьский террор) «старой» интеллигенции и заменой ее на интеллигенцию «новую» и людей «из народа», и повышение ее художественной компетенции – процесс весьма неспешный. Ибо он обусловлен сложностями формирования культуры тех слоев общества, которые прежде приобщены к ней не были. Однако большевистской культурной политике, впрочем, как и политике в других сферах общественной жизни, были свойственны нетерпение, убежденность в том, что законы социального развития поддаются регулированию волевым путем. Эту точку зрения разделяли и иные теоретики. Вот как она интерпретировалась в сфере сценического искусства: «Возникла необходимость как бы перешагнуть через этап постепенного изменения социальной структуры зрительской аудитории». А можно ли «перешагнуть»? К этому стремится и нарком просвещения, озабоченный тем, как бы в зрительных залах «под видом народа не оказался законодателем театра самый нетрагический тип современности, средний обыватель, массовый мещанин

322

<...> Такая демократизация ужасна. Мы зовем театр перепрыгнуть сразу стадию служения этому полународу и прийти к служению могучему, трагическому, самозабвенному горькому романтику-пролетарию и глубокодумному деловому и крепкому страстотерпцу – трудовому крестьянину».

И теоретик, и нарком демонстрируют прискорбный инфантилизм социального мышления. Не понимают они, что страстной верой и поэтическими заклинаниями не преломить социальных закономерностей. Поэтому логично, что и культурную политику, основанную на придуманных, научно не обоснованных тезисах, новая власть стала проводить путем принуждения. В принципе в этом тоже нет ничего плохого, потому что некоторое принуждение в деле окультуривания масс, безусловно, является социально оправданным. Вопрос только в мере такого принуждения и в учете специфики сферы духовной жизни. А здесь-то как раз новая власть исходила из теоретически неверных предпосылок. В послеоктябрьской реальности культурная политика строилась на предположении, что массы могут осваивать культуру как нечто, что им положено по праву, что можно отнять у имущих и присвоить себе.

Потребовалось время для того, чтобы осознать, что подъем культуры народа – процесс, требующий многолетних усилий по эстетическому воспитанию подрастающих поколений, по расширению доступности произведений художественной культуры, процесс, предполагающий применение разнообразных (в том числе организационноадминистративных) мер по приобщению населения к духовным ценностям.

А в рассматриваемый период проблема состояла в том, чтобы начать собственное духовное движение некультурных масс. Предпосылкой такого движения является «духовная жажда», то есть потребность в духовном самосовершенствовании. В условиях же первых послеоктябрьских лет голодная и неграмотная Россия на уровне массового сознания не была еще готова к пониманию необходимости и внимательному отношению к духовным потребностям. Это было делом достаточно отдаленного будущего, которое нужно было готовить. Для решения этой сложной, рассчитанной на десятилетия задачи духовного преобразования страны необходимы были несколько условий

– среди них бережное сохранение той тонкой прослойки, той части населения, которая являлась носительницей и хранительницей духов-

323

ных ценностей, сохранение материальных носителей духовной культуры (картин и скульптур, книг и зданий), сохранение в культурном пространстве страны тех людей, которые создают культурные ценности – художников всех специальностей, а также развертывание широкой культурно-просветительной работы в массах.

Концепция партийной культурной политики развивалась от общих тезисов (искусство должно обслуживать партийные интересы, правда, с учетом его специфики) до более или менее рациональных и осознанных действий, определяющих жизнь искусства в стране. В частности, в первые послереволюционные годы сформулированная в свое время Лениным концепция подчинения сферы культуры партийному диктату еще не была общепризнанной.

Партия считает необходимой дифференциацию газет – ориентацию их на своего читателя и учет его потребностей. И далее— «необходимо поставить в практической форме вопрос об использовании театра для систематической массовой пропаганды идей борьбы за коммунизм. В этих целях необходимо, привлекая соответствующие силы как в центре, так и на местах, усилить работу по созданию и подбору соответствующего революционного репертуара, используя при этом в первую очередь героические моменты борьбы рабочего класса». И еще – «ввиду огромного воспитательного, агитационного значения кино» партия считает необходимым развивать собственное кинопроизводство, расширять кинопрокат.

Одним из инструментов реализации партийных установок стала цензура. Характерно, что органы цензуры с момента их образования стали прикрывать свою деятельность завесой секретности. И это понятно, ибо первую скрипку в подобных органах стали играть не представители ведомства, управляющего культурой, но представитель ГПУ. При этом новая власть не изобретала велосипеда – в России была давняя традиция поручать надзор за зрелищами департаменту полиции.

Работу органов цензурного контроля проиллюстрируем на примере деятельности Главреперткома – органа, надзирающего за театральным репертуаром. Его инструментом стала так называемая литеровка пьес, в основу которой был «положен принцип социальнополитической значимости драматургического произведения, какого бы жанра оно ни было». Задачей литеровки стало «установление единства репертуарной политики». А выглядело это единство так: литерой «А»

324

обозначались пьесы, «бесспорные по своей идеологической и художественной значимости, а также лучшие образцы классических произведений» (так называемые «рекомендуемые» пьесы). Следующий класс драматургии – пьесы «разрешенные» (литера «Б») – произведения, «по идеологической и художественной значимости не вызывающие возражений». Литерой «В» обозначались «пьесы развлекательного характера.

В списки запрещенных пьес попадали самые разнообразные произведения: здесь можно обнаружить Л. Сейфуллину и С. Третьякова, Диккенса и Мольера, обоих Каменских, инсценировки произведений Гоголя, Гончарова, Л. Толстого и Л. Андреева, пьесы Р. Роллана, Скриба, Шиллера, Стриндберга, Метерлинка, Ростана, СумбатоваЮжина и многих других. Из современных авторов особой «чести» удостоился М. Булгаков – в 20-е годы под запретом оказалось все его драматургическое творчество.

Главрепертком систематически издавал (как и все другие запретительные списки с грифом «секретно») «списки граммофонных пластинок, подлежащих изъятию из продажи», а также запрещал танцы – «фокстрот, шимми, тустеп и проч. Будучи порождением западноевропейского ресторана – сказано в секретном циркулярном письме – танцы эти направлены несомненно на самые низменные инстинкты. В своей якобы скупости и однообразии движений они по существу представляют из себя салонную имитацию полового акта и всякого рода физиологических извращений. <...> В нашей социальной среде, в нашем быту для фокстрота и т.п. нет предпосылок. За него жадно хватаются эпигоны бывшей буржуазии, ибо он для них – возбудитель угасших иллюзий, кокаин былых страстей». Этот шедевр вышел изпод пера деятелей Главреперткома в июле 1924 года.

В 1925 году под контроль Главлита была поставлена вся литературная, а со следующего года и вообще вся печатная продукция, включая афиши, пригласительные билеты, почтовые конверты и спичечные этикетки. Тогда же были ликвидированы цензурные поблажки, сделанные ранее для изданий Академии наук. А с 1927 года была введена должность уполномоченного Главлита на радиостанциях и в редакциях. Цензурный контроль за культурой становится тотальным, его дальнейшая история связана уже не со становлением соответствующих структур, но с конкретными деяниями – с цензурными запретами во всех областях художественной жизни советского государства.

325

Как известно, картина мира в своих основных параметрах формируется в трех сферах общественной жизни – в религии, науке и искусстве и затем транслируется через систему образования и средств массовой информации (коммуникации). Стало быть, перед большевистским правительством фактически встала задача подчинить эти три сферы задачам научно-идеологического и эстетического обоснования новой системы ценностей и обеспечить транслирование этих ценностей в сферу общественного сознания через эффективную систему образования и массовой пропаганды.

Об искусстве мы уже поговорили. Теперь посмотрим, как развивались взаимоотношения новой власти с двумя другими сферами.

Как утверждал П.Н. Милюков в своих «Очерках по истории русской культуры», «революция застала русскую церковь врасплох... Неподвижность догмы, преобладание административной стороны над духовной, ритуализм масс и их равнодушие к духовному содержанию религии» – все это предопределило крайне консервативную позицию православия по отношению к революционным идеям. Но и не только это. Исторически русская церковь как социальный институт неизменно являлась орудием государства, внедряющим в сознание населения угодную светской власти картину мира. Так что церковная организация отнюдь не была вне политики, более того, она была фактором политики определенного рода – охранительно-консервативной и госу- дарственно-ангажированной. «По мере того, как Россия вступала в революционный период своего существования и государство усиливало борьбу против критических элементов общественной мысли, – охранительная роль церкви стала все более выделяться.

Таким образом, на свое несчастие, русская церковь вступила в полосу революции не в пассивной, а в воинствующей роли». Что предопределило ее жестокое столкновение с новой, атеистической государственностью.

После Октябрьского переворота большевики сразу же предприняли атаку на религию. Так, 4 декабря был принят Декрет о национализации церковных и монастырских земель, 11 декабря – Декрет о передаче Наркомпросу церковно-приходских школ, духовных семинарий и духовных академий. 18 декабря – у церкви отнята регистрация рождений и браков, 20 декабря – введен гражданский брак, единственно теперь имеющий юридическую силу. И, наконец, с 20 января 1918 года была прекращена государственная финансовая поддержка церковных учреждений.

326

Следующий ход был за церковью: патриарх Тихон объявил большевиков «извергами рода человеческого», призвал всех «противостоять им силой... властного народного вопля, который... покажет, что не имеют они права называть себя поборниками народного блага, строителями новой жизни по велению народного разума».

Ответ большевиков не заставил себя ждать – Декрет от 23 января 1918 года «О свободе совести и о религиозных обществах» провозгласил отделение церкви от государства и школы от церкви. Положения этого декрета позднее составили основу 13 параграфа первой советской Конституции (от 6 июля 1918г.): «с целью обеспечить трудящимся действительную свободу совести церковь отделяется от государства, школа – от церкви и свобода пропаганды, как религиозной, так и антирелигиозной, признается за всеми гражданами».

Как специалисты в области борьбы за государственную власть большевики понимали, что для победы над противником нужно, прежде всего, уничтожить его организацию. Именно такую цель они перед собой и поставили в своей борьбе с религией – разрушить церковную организацию (иерархию). Для этого нужно было перетянуть на свою сторону низовые религиозные структуры, перекупить церковные приходы. Отныне они были обязаны заключить с местными органами советской власти договор, передающий в их руки (только в пользование) церковные здания и культовое имущество при условии обеспечения их сохранности и уплаты налогов. При этом приход сам приглашал священника. Таким образом власти, поставив под свой (советский) контроль всю приходскую жизнь, фактически отменили центральное церковное управление. Вместе с тем приходы не получили прав юридического лица, что лишало их возможности заниматься благотворительной, воспитательной и хозяйственной деятельностью.

Попытки легализовать церковь на основе продиктованных ей условий. Прямая и открытая борьба, не останавливающаяся ни перед какими приемами косвенного воздействия на совесть верующих и прямого насилия, вооруженного всеми средствами могущественного правительственного аппарата.

На этом третьем этапе стала актуальной необходимость приведения в соответствие с новой политикой властей по отношению к религии советское законодательство. В мае 1929 года ст. 13 Конституции, провозглашавшая «свободу религиозной и антирелигиозной пропаганды», была заменена на следующий текст: «Свобода религиозных ис-

327

поведаний и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами». То есть религиозная пропаганда отныне объявляется незаконной.

В1929 году государственная культурная политика претерпевает очередной поворот – к государственно организованному энтузиазму первой пятилетки, коллективизации деревни, выкорчевыванию остатков нэпа, наступлению в идеологии и культуре с целью «установления единомыслия в России». В этом контексте усиливается давление и на религию. Теперь на первый план выходит новый аргумент – «по просьбе трудящихся», которые якобы являются хозяевами государства. Для этого активизируются организации «безбожников» – передовой отряд борцов с религией.

Виюне 1929 года проводится второй «всемирный конгресс безбожников», создаются организации «пионеров-безбожников» – детей

ввозрасте от 6 до 14 лет. Теперь, как об этом пишет П.Н. Милюков, «колокола снимаются с церквей, церкви закрываются и разрушаются, духовенство прогоняется – «по желанию трудящихся масс», «по просьбе рабочих», по постановлению «пленарного собрания крестьян», по «решению городского совета». Государство повело двойную игру – формально, на уровне юридических документов церковь была отделена от государства и потому последнее якобы не вмешивалось в религиозную сферу и не препятствовало исповеданию любой веры. Разгром церкви (и других религиозных конфессий) стал делом энтузиазма трудящихся масс. Естественно, что этот энтузиазм умело направлялся властями. С другой стороны, эта деятельность подкреплялась непомерным налоговым бременем, возложенным на церковь, всевозможными обязательными сборами, ущемлением гражданских прав служителей культов и верующих.

И все же церковь и другие религиозные конфессии России выстояли – за счет компромиссов и подчинения властям, исполнения властной воли, как это многократно бывало в российской истории. В основе этой непобедимости религии лежала неистребимая, глубинная религиозность какой-то части народа, которая составляла весомую и независимую от церковной иерархии часть картины мира и – следовательно

– жизни этих людей. Во времена властного террора эта жизнь уходила

винтимные сферы человеческого духа, во времена более или менее свободные – она проявляла себя в социально значимых формах.

Большевики поставили перед собой и страной задачу – создание

328

нового общества с иными, чем прежде, взаимоотношениями между людьми и между людьми и государством. Начинать решение этой задачи им пришлось с тем «человеческим материалом», который они унаследовали от предшествующей социально-экономической формации. Большевики пытались часть этого «материала», которая, с их точки зрения, не поддавалась переделке, уничтожить «как класс», другую часть перевоспитать в нужном им духе. Однако новая власть догадывалась, что со взрослыми людьми деятельность по перевоспитанию не даст большого эффекта. Так что главная задача по воспитанию «человека коммунистического» ложилась прежде всего на школу.

Эта задача серьезно противоречила той школьной традиции, которая сложилась после александровских реформ – ориентации на развитие самостоятельной личности, раскрытие в ученике его природных задатков. Политическая задача, которую поставили перед школой новые хозяева российской жизни, потребовала коренной ломки всей системы школьного образования. В основу новой системы была положена Марксова идея «политехнической» или «трудовой» школы.

Важным концептуальным основанием строительства новой школы стало указание Ленина на то, что школьное образование не может быть аполитичным, что просветительная работа должна быть подчинена политическим задачам (из выступления 3 ноября 1920 г.). Была поставлена задача достижения всеобщей грамотности – все население в возрасте от 8 до 50 лет «обязано обучиться грамоте». Вместе с этим Х съезд Советов ввел платность обучения – понятно, в качестве временной меры.

Новая школа строилась с ориентацией на «злобу дня» – на потребности государства в «трудовых ресурсах». Прежняя концепция, предполагавшая трехступенчатую школу: четырехклассное народное училище – семилетка – девятилетка, предполагавшая начало профессионального образования в 17 лет, была заменена профтехнической школой с профессиональной специализацией учащихся в 15 лет. Но такая профессионализация на практике могла начинаться и значительно раньше. Так, после четырехлетки можно было идти в низшие профессиональные школы и в школы фабрично-заводского ученичества (ФЗУ). После семилетки можно было идти в техникум с трехлетним сроком обучения. Девятилетка же давала как некоторую профессиональную выучку, так и подготавливала к поступлению в высшую школу. Однако и эта схема работала плохо – дети посещали школу вместо

329

положенных четырех лет всего в среднем 2,4 года. В 1923 году правительство поставило вопрос о введении всеобщего начального обучения и установило срок для реализации этой задачи 10 лет: для детей 8- 10 лет – 1930-31 гг., для 11-летних детей – 1931-32 гг. Однако намеченные планы, как всегда, оказывались нереализованными – по финансовым и организационным причинам. Так что XVI съезд партии вынужден был повторить невыполненное решение XV съезда – начать «культурную революцию» и сделать «проведение всеобщего обязательного первоначального обучения и ликвидацию неграмотности боевой задачей партии на ближайший период».

Тема: Управление культурой в СССР и постсоветском обществе

В рамках советской системы существовало централизованное управление культурной деятельностью – через союзные и республиканские министерства, областные и районные управления, находившиеся в иерархической подчиненности центру. Территориальноадминистративный принцип дополнялся функциональноведомственным (Госкомиздат, Госкино, Гослит, Госцирк и т.д.), а также и творческими организациями, тоже созданными на бюрократических принципах. Весь этот механизм находился под постоянным жестким идеологическим и кадровым контролем со стороны КПСС с ее внутренним делением по соответствующим уровням (ЦК КПСС, обкомы, горкомы, райкомы, парткомы) и функциям (отделы пропаганды, отделы культуры и т.д.).

Новая ситуация в культуре характеризуется тенденцией к далеко идущей децентрализации, многообразием и открытой состязательностью разных направлений развития культуры, переходом от директивных и административных к косвенным методам управления (расширение сети специальных школ, центров, фондов, подключение коммерческих механизмов и т.д.).

Подчас в условиях распада СССР и ослабления роли центральных и местных исполнительных органов с новой силой звучат те два противоположных принципа, которые были упомянуты в самом начале этой главы: а) государство и его органы не должны вмешиваться в культурную жизнь, деятельность мастеров культуры, творчество которых формируется собственными внутренними законами; б) без поддержки и регуляции со стороны государства культура (искусство и

330