4. Двойственное отношение к оригинальной литературе

При переводе более чем где-либо необходима единая концепция, то есть определенный взгляд на произведе­ние и единый основной подход к нему. Между тем в перево­дах весьма часто наблюдается неустойчивость в использо­вании даже тех изобразительных средств, которые целиком зависят от мастерства истолкователя. Так, переводчики, прибегающие к диалекту, порой вкладывают в уста одного и того же персонажа слова из разных языковых пластов; во многих переводах заметны следы поисков наилучшего решения некоторых постоянно повторяющихся задач. Пере­водческий метод иногда колеблется между стремлением при­близить произведение к читателю и попытками перенести читателя в среду подлинника. Но прежде ,всего у перевод­чика должен быть единый замысел, которому следует под­чинить частные решения.

Остается сказать о функции перевода в нацио­нальной культуре. Переводное произведение стано­вится явлением родной литературы и выполняет те же куль­турные функции, что и оригинальное произведение. Сверх того, перевод по сравнению с оригинальным произведением обладает еще и специфической познавательной ценностью: он информирует нас об оригинале и об иноземной культуре вообще. (Аналогичную, хотя и не тождественную, информа­ционную функцию выполняют и некоторые типы ориги­нальной литературы, например литература путешествий или исторические романы, построенные на занимательном материале, неизвестном нашему читателю.) Иногда читателю хочется знать, что он читает перевод, и ему необходимо на­мекнуть на это сохранением колорита: в этом случае сама переводность становится эстетическим качеством.

Часто обе задачи переводной литературы сталкиваются: с одной стороны, мы хотим, чтобы перевод «Рамаяны» воз­действовал на нас, как оригинальное произведение отечест­венной литературы, а с другой стороны, нам необходимо воспроизвести характерные черты индийского эпоса, пока­зать, как думали и действовали жители древней Индии,

Упор на первую или на вторую функцию перевода часто ушляется определяющим фактором при выборе одной из двух переводческих возможностей: чаще всего этот выбор лависит от соотношения между культурами и от современ­ного этапа в развитии отечественной культуры. Информа­ционная функция перевода проявляется тем сильнее, чем более чужда читателю переводимая литература.

Например, весьма вероятно, что античному гекза­метру у нас лучше соответствует несколько иная метри­ческая схема, будь то белый или александрийский стих, а некоторым видам греческой лирической строфы соот­ветствовал бы по-чешски рифмованный стих. Учтя это обстоятельство, Юлия Новакова (Julia'Novakovä) пере­вела лирические стихи Мусея рифмованным стихом, а Гесиода — четырехстопным хореем, так называемым старочешским эпическим стихом. Но с другой стороны, обоснованна и практика школы Иозефа Крала (Josef Kral) и Штибитца (Ferdinand Stiebitz), сохраняющей специфические античные метры. Ни один из этих методов не следует отвергать, каждый из них оправдан опреде­ленной целью перевода.

Решение вопроса о том, которой из задач перевода от­дать предпочтение, зависит не только от особенностей пере­водимой литературы, но и от отечественного читателя. На­сколько следует сохранить национальное своеобразие про­изведения, переводчик определяет, взвесив, хорошо ли его предполагаемый читатель знает чужеземную культуру; вме­сте с тем, самим своим переводом он воспитывает читателя. Перевод непривычных для нас и к тому же чрезвычайно ус­ловных форм восточной поэзии (например, персидской ка­сыды) при первом знакомстве поразит европейского читателя новизной и оригинальностью формы, так что читатель пер­вого сборника не в состоянии будет оценить его объективное художественное качество. Только на пятом или десятом сборнике читатель проникнется своеобразием условности пой формы. Возможности перевода зависят не только от зрелости переводческого метода, но и от зрелости читателя. ( Совершенный перевод требует не только идеального перевод­чика, но и идеального читателя. Переводчик может успеш­но влиять на расширение познаний нашего читателя в об-ллети иноземной культуры и тем самым облегчать путь своим последующим коллегам—пропагандистам этой культуры и но стране,— они смогут рассчитывать уже на более осве­домленного читателя. Переводчик может даже соответствен­но потребностям исторической ситуации намеренно способ­ствовать либо сближению, либо разделению культур. Так, если русская литература в начале прошлого столетия пред­ставала в чешских изданиях «Русской библиотеки» Otto как нечто экзотическое, то ныне упор делается на общность про­блематики; подобным же путем развивался интерес к ки­тайской литературе.

В эпоху нашего национального возрождения надо было уже самим названием произведения привлечь широчайшие слои к чтению на'чешском и к посещению чешских спектаклей. Ради этого придумывались как можно более крикливые, и, разумеется, часто безвкус­ные заглавия вроде «Шнап, Лап, Шнюра», «Гонза по­росенок, или Висельник, кается вместе со своей женой» и т. п. Когда эта первая задача театральных представле­ний отошла на задний план, появилась возможность повысить требования к переводческим решениям, и уже Тыл (J. К. Tyl) выступил против заискивания перед зри­телем. Так, он не согласился, когда его перевод «Найденыша» Байярда (A. Bayard) при постановке в Садской переделали в «Пражского озорника». Изме­нилась подготовка зрителя, изменились и требования к переводу.

Возможностями восприятия была обусловлена и приведенная выше фишеровская интерпретация Вийона. Вийон вошел в 20-х годах в чешский культурный кон­текст как один из «проклятых поэтов» ⁷. Этот характер­ный для эпохи литературный тип отвечал различным тенденциям нашей культуры того времени: для левого авангарда он был воплощением общественного протеста, типом революционным, для эксцентричных интеллектуа­лов — выражением социальной свободы искусства. Всем нравилась «шершавость» в передаче стиха средневекового французского поэта, к которой сознательно стремился Фишер, вот почему этот перевод обладал такой жизнен­ностью, что даже послужил источником для пьесы. У иных наций политическое и культурное размежевание в ту пору было столь резким, что потребовалось одно­временно несколько различных толкований Вийона. Так, в Венгрии Вийона революционного перевел, а также использовал в собственном творчестве Аттила Йожеф, в то же время другие, менее известные перевод­чики упивались меланхолией его «прошлогоднего сне­га» ⁸. Дьердь Фалуди (Gyorg Faludy) даже выдал неко­торые свои оригинальные стихи за переводы из Вийона, на этот раз из Вийона — сластолюбца и потаскуна. Итак, переводная литература вступает в сложные взаимоотношения с оригинальной и в целом, как вид литературного творчества, и в каждом конкретном случае. Она может замещать и укреплять ори­гинальные жанры (например, в эпохи возникновения на­циональных литератур), во всяком случае, на тех участках, где отечественная продукция еще недостаточна (так было с переводами пьес в Англии во второй половине XIX в.), или, наоборот, конкурировать с нею (в Чехословакии уже Арбес (Jakub Arbes), а позднее К. Чапек заметили, что теат­ры и издатели отдавали предпочтение второстепенным ино­странным произведениям, а отечественные авторы не нахо­дили себе применения). Перевод может раскрыть новые^воз-можности отечественной литературы, особенно в области языка (стоит вспомнить некоторые переводы Библии, напри­мер перевод Лютера или Authorized Version), либо, наоборот, засорить ее неорганичными элементами (таковы, например, в Германии переводы Борхардта (R. Borchardt).

Переводность может стать качеством настолько негатив­ным, что придется выдавать переводы за оригинальные произведения (многое в драматургии XVIII в.), либо каче­ством настолько позитивным, что оригинальные произве­дения будет выгодно выдавать за переводы («английские» детективы и ковбойские романы европейских авторов; как известно, Мериме издал собственные сочинения под заглави­ем «La Guzla, ou Choix de Poesies Illiriques, recueillies dans la Dalmatie, la Bosnie, la Croatie et rHerzegovine» *; a Пушкин перевел их как «Песни западных славян»).

* Т. е. «Гусли, или Сборник иллирийских песен, записанных в Дилмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине».

Переводческий метод вытекает из культурных потреб­ностей эпохи и обусловлен ими, причем не только в общем отношении к подлиннику и в его интерпретации, но часто и в области технических мелочей. С этим следует считаться п при оценке перевода: так, переводы Юнгмана (Josef Jungmann), Врхлицкого, Сладека или Фишера были осу­ществлены различными методами, каждый из которых вы­полнял определенную культурную функцию.

Французский теоретик Ж. Мунен пишет, что «уже по крайней мере начиная с эпохи Амио (Jaques Amyot), если переводчик отступает от дословной точности, то всегда де­лает это по причинам, за которыми стоит вся его цивили­зация» ⁹. Подобными же историческими причинами можно объяснить, почему Леконт де Лиль в переводе «Илиады» после многих переводческих адаптации прежних веков от­крыл историческое своеобразие подлинника: «Эта револю­ция, разумеется, не была чисто эстетической — ее причины социальны: вечного человека теологического и монархиче­ского общества сменил исторический человек буржуазного общества. Молодое буржуазное мышление, упоенное откры­тием истории — оружия, которое служило ему в борьбе против феодалов,— вместо того чтобы сглаживать, сти­рать различия между Ахиллом и нами, в конце концов за­метило их и стало подчеркивать» ¹⁰.

Этот исторический экскурс, разумеется, не следует рас­сматривать как призыв к релятивизму или к оправданию методологического произвола у современного переводчика: многие из средств, удовлетворительных в другой историче­ской ситуации, не удовлетворяют нас теперь (буквализм, античная метрика, последовательная субституция диалекта, орнаментальность, ведущая к вульгаризации текста и без­вкусице).

Таким образом, в распоряжении переводчика достаточно широкий выбор художественных средств.

Б. ПЕРЕВОД КАК ЛИТЕРАТУРА И ЯЗЫКОТВОРЧЕСТВО -

В связи с проблематикой соотношения оригинального и репродуктивного в переводе сразу же возникают три сле­дующих вопроса:

4. Возможность так называемого классического, нор­мативного перевода.

5. Проблема самостоятельности переводчика по отноше­нию к предыдущему развитию искусства перевода в его стране.

6. Вопрос о самостоятельности переводчика в отношении к родному языку.

/. «КЛАССИЧЕСКИЙ» ПЕРЕВОД

Зачисление перевода в ряд воспроизводящих искусств имеет не только теоретическое, но и, несомненно, практиче­ское значение — например, при решении часто обсуждае­мого вопроса, возможен ли так называемый идеальный или хотя бы нормативный, по крайней мере для одного поколе­ния, перевод. Оправдано ли появление одновременно не­скольких переводов одного произведения? Этот вопрос для разных воспроизводящих искусств решается по-разно­му, но, в общем, можно сказать, что чем больше творческий вклад интерпретатора, тем менее оправдана канонизация данной трактовки. О классической «стандартной интерпре­тации» чаще всего можно говорить в музыке, где свобода трактовки сравнительно с другими воспроизводящими ис­кусствами наименьшая. Но этого решительно не скажешь о сценическом искусстве. «Ревизоров» столько, сколько театров и исполнителей главной роли; Гамлет в интерпре­тации театра «Олд Вик» не похож на Гамлета из стратфорд-ского Мемориального театра, и оба они отличаются от Гам­лета из спектакля Охлопковского театра в Москве или из спектакля «Комеди Франсез». В искусстве перевода, находя­щемся в систематике воспроизводящих искусств где-то между этими двумя полюсами, вопрос о нескольких одно­временных интерпретациях одного произведения представ­ляется спорным. О переводе «эпохальном», «классическом^ пожалуй, можно еще говорить в прозе, где творческие воз-; можности истолкования сравнительно меньше; в поэзии же,! где каждый перевод представляет собой самобытное произ-j ведение, наоборот, нельзя отказать в обоснованности двух, параллельных переводов, если, конечно, речь идет о дву# самостоятельных и художественно цельных интерпрета­циях.

Как нельзя отрицать права на существование Гамлета Оливье рядом с Гамлетом Мочалова и Гамлета Джона Бар-римора, после Гамлета Эдмунда Кина или Дэвида Гаррика,

также нельзя a priori и «Гамлету» Штепанека (В. Stepanek) вытеснить «Гамлета» Сладека, «Гамлету» Саудека затмить того же Сладека, а «Гамлету» Урбанека (Zd. Urbanek) перечеркнуть образ, созданный Саудеком. И как невозможна единая, раз навсегда установленная актерская трактовка Гамлета, не может быть и раз навсегда принятой переводче­ской трактовки. Каждая новая интерпретация по-новому отзывается на произведении, и через него переводчик вы­ражает свое отношение к современным ему культурно-по­литическим процессам в своей стране. О его переводческой позиции мы судим по тому, как ему удалось передать объ­ективные качества произведения и какую он занимает куль­турно-политическую позицию.

Свое идеологическое кредо переводчик более или ме­нее ясно выражает в каждой работе, но особенно активно оно проявляется в работе над текстами, интерпретация которых спорна. Вот как комментирует Б. Илек (ВоЬи-бЫу Пек) наглядный пример, приведенный Яблонским (иЧ1:о1с1 ЛаЫопзк^'в польском сборнике «Об искусстве перевода»: «Приведу маленький образец того, как анг­лийский синолог переводит рассуждения древнего ки­тайского писателя о мудреце: «Зная, кто есть бог, он знает, что сам происходит от бога. Зная, кто есть чело­век, он остается при своих знаниях в ожидании позна­ния непознанного. Исчерпать отмеренный тебе срок и не умереть на полпути — вот в чем совершенная мудрость». Современный польский синолог Яблонский перевел этот отрывок иначе: «Кто знает назначение природы, живет с нею в согласии; кто знает назначение человека, познает лишь познаваемое и остается в живых благодаря тому, что недоступно познанию (сознанию), как дыхание, пи­щеварение и тому подобное. Таким образом он живет весь отмеренный ему срок и не умирает преждевременно на полпути. В том и заключается полнота познания». В чем тут дело? А в том, что слово тянь по-китайски имеет в зависимости от контекста эпохи разные значе­ния: небо, провидение, божественное; или: природа, природное. Английский синолог выбрал первый ряд, поскольку стремился убедить читателя в монотеистском, персоналистском значении слова тянь в трм случае, когда оно на самом деле означает природу» ^п.