4. Условия и причины возникновения философии.

Уже древние указали на два таких источника. Важно подчеркнуть, что они отнюдь не исключают, а дополняют друг друга. Один из них назвал Аристотель, другой — Сократ.

Все наше знание, считал Стагирит, а философское знание в особенности, обязано своим происхождением такой счаст­ливой способности человека, как способность удивляться. Чем богаче, сложнее духовный мир личности, тем сильнее развита у нее эта способность: искренне, естественно пере­живать радостное волнение от встречи с еще не познанным, не разгаданным. Словами Аристотеля выражен оптимисти­ческий, рационалистический «дух Афин» — убежденность, глубокая вера человека в собственные силы, в разумность мира и в возможность его познания.

Способность удивляться (любознательность) — драгоцен­ное свойство человека, наполняющее его жизнь высоким смыслом, ожиданием все больших и больших радостей от са­мой свободной игры ума, сближающей мыслящего человека с Богом.

Так же, как здоровому, физически развитому человеку при­ятна игра мускулов, так и человеку умственно, нравственно развитому приятна и даже жизненно необходима постоянная, непрерывная работа мысли. «Мыслю — следовательно суще­ствую», — говорит великий философ и ученый Декарт (XVII в.). Об интеллектуальном наслаждении как высшем благе, не сравнимом ни с какими другими благами мира, го­ворили по-своему Спиноза и Гегель, Маркс и Эйнштейн. Маркс добавлял: духовно богатый человек — всегда нуждаю­щийся человек, ибо он всегда жаждет эти богатства умножить. А Эйнштейн считал, что самой большой и удивительной за­гадкой мира является то, что он постижим разумом, позна­ваем.

Но человек не только познает мир. Он живет в нем. Человеческое отношение к миру (и к себе самому) есть пере­живание, самым глубоким и сильным в нем является пережи­вание времени, т. е. конечности собственного бытия, пережи­вание неизбежности смерти. Именно смерть называет Сократ (V в. до н. э.) вдохновляющим гением философии. Только человек (даже когда он молод и здоров) знает о неизбежнос­ти собственной смерти, и это знание заставляет его думать о смысле жизни — а это и есть философствование.

Все это придает философскому сознанию трагическую но и возвышенную тональность. Трагизм философского созна­ния (особенно ярко выраженный в философии Востока) не следует относить только к откровенно пессимистическим эти­ческим и антропологическим учениям (А. Шопенгауэр, Э. Гартман). Трагичен и философский оптимизм, ибо он тоже открывает перед человеком суровую истину без прикрас: жизнь есть борьба, а в борьбе неизбежны жертвы. Реализм философии рассчитан на мужественное принятие любого обоснованного разумом вывода, на полный отказ от иллюзий.

Вот почему чисто рационалистический, просветительский взгляд на философию как на удовлетворение частной челове­ческой любознательности явно недостаточен. Он должен быть дополнен: философия — это «ответ» человека на вызов судь­бы, поставившей его — смертное, но единственное в мире мыслящее существо — в положение «один на один» с беско­нечной, безразличной по отношению к нему вселенной.

Чисто интеллектуальный источник философской мудро­сти — аристотелевское «удивление» — составил, развившись, научно-теоретическую компоненту философского знания, второй источник (назовем его эмоционально-ценностным переживанием человеком себя и мира) роднит философию с религией и искусством, т. е. уже не с теоретическим, а с прин­ципиально иным — духовно-практическим — способом, ви­дом освоения человеком действительности. Специфика, уни­кальность философии в том, что в ней (и только в ней) оба эти способа человеческой жизнедеятельности — научно-тео­ретический и ценностный, практически-духовный — объе­динены. Но каждый из них, как мы увидим ниже, сохранит в этом единстве свою относительную самостоятельность: теоре­тический вектор философии устремлен, по законам диалекти­ческой логики, к все более полному и всестороннему знанию, вектор эмоционально-ценностный (духовно-практический) сосредоточивает в себе нравственный, социальный опыт культуры народа, нации. Его выводы в каком-то смысле не за­висят от времени, они вечны, как вечны, например, творения искусства.

Говоря словами Канта, в соотношении теоретического и практического разума первенство, примат принадлежит по­следнему. Это значит, что философские истины мало понять (и принять) умом. Их нужно еще и выстрадать сердцем. Тогда они становятся убеждением — такой ценностью, за кото­рую люди готовы отдать жизнь. «Никто не умирал из-за онтологических проблем», — говорил французский философ и писатель А. Камю. За философские же истины (и убежде­ния) — умирают! Если бы философские истины были исти­нами отвлеченного знания, они бы распространялись в мире чисто «книжным» путем (так и представляли себе дело про­светители, считавшие, что смысл жизни можно также объяс­нить человеку, как и математическую теорему). Опыт, одна­ко, свидетельствует о другом: из одной социальной среды в другую возможен лишь экспорт философской информации, но не философских идей (убеждений). Чтобы это произош­ло, нужно, чтобы сравнялся, сблизился социальный опыт этих культур, чтобы люди по обе стороны рубежа стали му­читься одними и теми же болями, теми же или похожими страданиями. Говоря о специфике и характере философского знания, мы уже не один раз обращались к понятиям социального и ду­ховного опыта. Это неизбежно, так как все наше знание (а не только знание философское) имеет в конечном счете один универсальный источник — человеческий опыт. Однако опыт, на который опирается философия, — особого рода. Он от­нюдь не есть та эмпирия, которая составляет материал для повседневной работы наших чувств. Он не есть ни на­блюдение, ни эксперимент ученого (естествоиспытателя). Никакая эмпирия, никакой эксперимент не могут служить основой для всеохватывающих, предельно широких философ­ских обобщений, что нередко истолковывается (скептициз­мом, позитивизмом) как аргумент, против самой возможности объективного, достоверного философского знания, которое низводится тем самым на уровень только субъектив­ных, не общезначимых мнений и предположений. Не спасает положения и другой (тоже позитивистский) взгляд на философское знание как на простое «обобщение науки». Во-первых такой взгляд не верен по чисто истори­ческим соображениям, так как философия намного старше науки (античная и средневековая философия не могли обоб­щать науку, которой тогда еще не было). Во-вторых, если бы философия могла только что-то обобщать, она бы не несла в себе нового знания, ценность ее в культуре была бы тогда минимальной. В действительности же философия, напротив, не отстает, а опережает науку.

Эмпирический опыт такое знание дать не может: сбор и накопление фактов все­гда оставит процесс неполным, не завершенным. Но есть дру­гой путь — диалектический. Он возможен потому, что в мире есть развитие, есть движение от простого к сложному, от низ­шего к высшему. Познавая высшие, развившиеся формы, диалектический разум познает, тем самым, общую логику, общие законы движения, присущие не только самой этой форме, но и формам, ей предшествующим. Высшее есть «за­кон» для низшего, из которого оно выросло, развилось. За­коны, действующие на самом высоком уровне эволюции, яв­ляются общими для эволюции и охваченного ею мира в целом.

Самая высшая в мире реальность — это человек и мир че­ловека: социальный и духовный. В нем диалектика жизни достигла самого глубокого и полного выражения. Законы это­го мира — ключ ко всей диалектике действительности, как анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. Это и дает философии, как человекознанию, право быть категориаль­ным, методологическим орудием познания, освоения, пости­жения всей бесконечной вселенной, всех ее возможных форм и перевоплощений. Категории философии — это «узелки на память», оставленные в наследство новым поколениям их предшественниками. В них сжат и сконцентрирован весь ис­торический опыт человечества, зашифрован социогенетический код культуры. Только на этой основе возникает, работает человеческая мысль, в том числе и мысль философская. (12, стр. 26-28)