Makarenko_Ped_poema_full_text

Âкомсомольской организации начались бурные дни. Темы мое го доклада и решения ученых горячим взрывом покатились по ко лонии. До сих пор я крепко скрывал от колонистов свои отношения к «Олимпу». Сейчас для меня стало очевидным, что единство тона и ув е- ренности в колонии уже невозможны. Я не мог допустить, чтоб ы традиции и формы колонии в глазах самих колонистов станов ились сомнительными и тем более «не советскими». С другой сторо ны, я не мог позволить образования в среде комсомольцев какой б ы то ни было «моей» группы или «партии», требования общественной дисциплины обязательны были прежде всего для меня.

Но вопрос был уже решен.

Не содрогнувшись и не снижая общего тона работы, я начал свертывание коллектива. Нужно было как можно скорее вывес ти из колонии моих друзей. Это было необходимо и для того, чтоб ы не подвергать их испытанию при новых порядках, и для того, чтобы не оставлять в колонии никаких очагов протеста.

Заявление об уходе я подал Юрьеву на другой же день. Он побледнел, задергался, молча пожал мне руку. Когда я уже уходил о него, он вдруг спохватился:

— Постойте!.. А как же… Горький приезжает.

— Неужели вы думаете, что я позволю кому-нибудь принять Горького вместо меня?

— Вот-вот… Он забегал по кабинету и забормотал:

— К черту!.. К чертовой матери!..

— ×åãî ýòî?

— Ухожу к чертовой матери.

Я оставил его в этом благом намерении. Он догнал меня в коридоре:

— Голубчик, Антон Семенович, вам тяжело, правда?

— Ну, вот тебе раз! — засмеялся я. — Чего это вы? Ах, интеллигент!.. Так я уезжаю из колонии на другой день после отъезда Горького. Заведывание сдам Журбину, а вы, как хотите там…

— Òàê…

Âколонии я о своем уходе никому не сказал, и Юрьев дал слово молчать.

Я бросился на заводы, к шефам, к чекистам. Так как вопрос о выпуске колонистов стоял уже давно, мои действия никого в колонии не удивили. Пользуясь помощью друзей, я почти без труда устроил для горьковцев рабочие места на харьковских заво дах и квартиры в городе. Екатерина Григорьевна и Гуляева позабо тились

îнебольшом приданом, в этом деле они уже имели опыт. До при - езда Горького оставалось два месяца, времени было достато чно.

661

Один за другим уходили в жизнь старики. Они прощались с нами со слезами разлуки, но без горя: мы еще будем встречать ся. Провожали их с почетными караулами и музыкой, при разверн у- том горьковском знамени. Так ушли Таранец, Волохов, Гуд, Леший, Галатенко, Федоренко, Корыто, Алешка и Жорка Волковы, Лапоть, Кудлатый, Ступицын, Сорока и многие другие. Кое-кого , сговорившись с Ковалем, мы оставили в колонии на платной с лужбе, чтобы не лишать колонию верхушки. Кто готовился на рабфак, тех до осени я перевел в коммуну Дзержинского. Воспита - тельский персонал должен был остаться на некоторое время в колонии, чтобы не создавать паники. Только Коваль не захотел остаться и, не ожидая конца, ушел в район.

Èв сиянии наград, выпавших на мою долю в это время, одна заблестела даже неожиданно: нельзя свернуть живой коллек тив в четыреста человек. На место ушедших в первый же момент ста новились новые пацаны, такие же бодрые, такие же остроумные и мажорные. Ряды колонистов смыкались, как во время боя ряды бойцов. Коллектив не только не хотел умирать, он не хотел да же думать о смерти. Он жил полной жизнью, быстро катился впере д по точным, гладким рельсам, торжественно и нежно готовилс я к встрече Алексея Максимовича.

Дни шли и теперь были прекрасными, счастливыми днями. Наши будни, как цветами, украшались трудом и улыбкой, яснос - тью наших дорог, пружинным ходом коллектива, дружеским горя- чим словом. Так же радугами стояли над нами заботы, так же крепко упирались в небо прожекторы нашей мечты.

Èòàê æå доверчиво-радостно, как и раньше, мы встречали наш праздник, величайший праздник в нашей истории.

Этот день наконец настал.

С утра вокруг колонии табор горожан, машины, начальство, целый батальон сотрудников печати, фотографов, киноопера торов. На зданиях флаги и гирлянды, на всех наших площадках цветы. Далеко протянулся на широких интервалах строй паца нов, на Ахтырском шляху — верховые, во дворе — почетный караул с

оркестром и знаменем.

В белой фуражке, высокий взволнованный Горький, человек с лицом мудреца и с глазами друга, вышел из авто, оглянулся, п ровел по богатым рабочим усам дрожащими пальцами, улыбнулся :

—Здравствуй… Это… твои хлопцы?.. Да!.. Ну, идем!.. Знаменный салют оркестра, шелест пацаньих рук, пацаньи го -

рячие очи, наши открытые души разложили мы, как ковер, перед гостем.

Горький пошел по рядам…

662

15. Эпилог

Прошло семь лет. В общем все это было очень давно.

Но я теперь очень хорошо помню, помню до самого последнего движения тот день, когда на харьковском вокзале только что отошел поезд, увозивший Горького. Мысли наши и чувства еще стр е- мились за поездом, еще пацаньи глаза искрились прощальной теплотой, а в моей душе стала на очередь маленькая «простая» о перация. Во всю длину перрона протянулись горьковцы и дзержин цы, блестели трубы двух оркестров, верхушки двух знамен. У сос еднего перрона готовился дачный на Рыжов. Журбин подошел ко мн е:

—Горьковцев можно в вагоны?

—Äà.

Мимо меня пробежали в вагоны колонисты, пронесли трубы. А вот и наше старое шелковое знамя, вышитое шелком. Через минуту во всех окнах поезда показались бутоньерки из пацано в и девчат. Они щурили на меня глаза и кричали:

—Антон Семенович, идите в наш вагон.

—А разве вы не поедете? Вы с коммунарами, да?

—А завтра к нам?

ßв то время был сильным человеком, и я улыбался пацанам. А когда ко мне подошел Журбин, я передал ему приказ, в котором было сказано, что вследствие моего ухода «в отпуск» завед ывание колонией передается Журбину.

Журбин растерянно посмотрел на приказ:

— Значит, конец?

— Конец,— сказал я.

— Так как же… — начал было Журбин, но кондуктор оглушил его своим свистком, и Журбин ничего не сказал, махнул рукой и ушел, отворачиваясь от окон вагонов.

Дачный поезд тронулся. Бутоньерки пацанов поплыли мимо меня, как на празднике. Они кричали «до свиданья» и шутя при - подымали тюбетейки двумя пальцами. У последнего окна стоя л Коротков. Он молча салютнул и улыбнулся.

ßвышел на площадь. Дзержинцы ожидали меня в строю. Я подал команду, и мы через город пошли в коммуну.

В Куряже я больше не был.

С тех пор прошло семь советских лет, а это гораздо больше, чем, скажем, семь лет великороссийских. За это время наша страна прошла славный путь первой пятилетки, большую часть второ й, за это время восточную равнину Европы научились уважать б ольше, чем за триста романовских лет. За это время выросли у на ших

663

людей новые мускулы, и каким-то чудом ухитрилась вырасти новая наша интеллигенция.

Мои горьковцы тоже выросли и разбежались по всему советскому свету, для меня сейчас трудно их собрать даже в вообра жении. Никак не поймаешь инженера Задорова, зарывшегося в од - ной из грандиозных строек Туркменистана, не вызовешь на с видание врача Особой Дальневосточной Вершнева или врача в Я рославле Буруна. Даже Нисинов и Зорень, на что уже пацаны, а и те улетели от меня, трепеща крыльями, только крылья у них тепе рь не прежние, не нежные крылья моей педагогической симпатии , а стальные крылья советских аэропланов. И Шелапутин не ошибался, когда утверждал, что он будет летчиком; в летчики вых одит и Шурка Жевелий, не желая подражать старшему брату, выбрав - шему для себя штурманский путь в Арктике.

В свое время меня часто спрашивали залетавшие в колонию

останки российской интеллигенции:

—Скажите, говорят, среди беспризорных много даровитых, творчески, так сказать, настроенных… Скажите, есть у вас пи сатели или художники?

Писатели у нас, конечно, были, были и художники, без этого народа ни один коллектив прожить не может, без них и стенно й газеты не выпустишь. Но здесь я должен с прискорбием призн аться: из горьковцев не вышли ни писатели, ни художники, и не потом у не вышли, что таланта у них не хватило, а по другим причинам: захватили их стройки, монтажи, непривычная для россиянина и украинца новая блестящая никелем техника.

Не вышло и из Карабанова агронома, его горячее сердце так и не успокоилось после волнений молодости. Кончил он агрономический рабфак, но в институт не перешел, а сказал мне решительно:

—Хай ему, с тем хлеборобством! Не можу без пацанов буты. Сколько еще хороших хлопцев дурака валяет на свете, ого! Ра з вы, Антон Семенович, в этом деле паробыли, так и мне не грех.

Так и пошел Семен Карабанов по пути соцвосовского подвига и не изменил ему до сегодняшнего дня, хотя и выпал Семену жре бий труднее, чем всякому другому подвижнику. Женился Семен на черниговке, и вырос у них трехлетний сынок, такой же, как мать, черноглазый, такой же, как батько, жаркий. И этого сына сред и бела дня зарезал один из воспитанников Семена, присланный в его дом «для трудных», больной человек, психопат, уже совершивший раньше подобное преступление. И после этого не дрогнул Семен и не бросил нашего дела, не скулил и не проклинал никого, только написал мне короткое письмо, в котором не столько прочитал,

сколько увидел я стиснутые губы мужественного героя.

664

Не дошел до вуза и Белухин Матвей. Вдруг получил я от него письмо:

«Я нарочно это так сделал, Антон Семенович, не сказал вам ничего, уж вы простите меня за это, а только какой из меня инженер выйдет, когда я по душе моей есть военный. А теперь я в военной кавалерийской школе. Конечно, это я, прямо можно сказать, как свинья, поступил: рабфак бросил. Нехорошо как-то получилось. А только вы напишите мне письмо, а то, знаете, на душе как-то скребет».

Когда скребет на душе таких, как Белухин, жить еще можно. И можно еще долго жить, если перед советскими эскадронами с танут такие командиры, как Белухин. И я поверил в это еще креп че, когда приехал ко мне Матвей уже с кубиком224 , высокий, сильный, готовый человек, без малейшей царапинки коммунистическая личность, «полный комплект».

И не только Матвей, приезжали и другие, всегда непривычно для меня взрослые люди: и Осадчий — технолог, и Мишка Овча- ренко — шофер, и мелиоратор за Каспием Олег Огнев, и педагог Маруся Левченко, и вагоновожатый Сорока, и монтер Волохов , и слесарь Корыто, и мастер МТС Федоренко, и партийные деятели — Алешка Волков, Денис Кудлатый и Волков Жорка, и с настоящим большевистским характером, по-прежнему чуткий Марк Шейнгауз, и многие, многие другие.

Но многих я и растерял за семь лет. Где-то в лошадином море завяз и не откликается Антон, где-то потерялись Бурун, жизнерадостный Лапоть, хороший сапожник Гуд и великий конструкто р Таранец. Я не печалюсь об этом и не упрекаю этих людей в забыв- чивости. Жизнь наша слишком заполнена, а капризные чувств а отцов и педагогов не всегда нужно помнить. Да и «техническ и» не соберешь всех. Сколько по горьковской только колонии прош ло хлопцев и девчат, не названных здесь, но таких же живых, так их же знакомых и таких же друзей. После смерти горьковского к оллектива прошло семь лет, и все они заполнены тем же неугомо н- ным прибоем ребячьих рядов, их борьбой, поражениями и побе дами, и блеском знакомых глаз, и игрой знакомых улыбок.

Коллектив дзержинцев и сейчас живет полной жизнью, и об этой жизни можно написать десять тысяч поэм, и еще больше книг можно написать о других коллективах.

О коллективе в Советской стране будут писать книги, потом у что Советская страна по преимуществу страна коллективов . Будут писать книги, и книги, конечно, более умные и живые, чем писали

665

мои приятели — «олимпийцы», которые определяли коллектив так: «Коллектив есть группа взаимодействующих индивидов, сов окупно реагирующих на те или иные раздражители»225 .

Меня всегда оскорбляли такие определения, ибо в них нет ни - чего человеческого. Колония полипов вполне удовлетворяе т этому определению, но ни одно человеческое общество не согла сится «совокупно реагировать» и ни один порядочный человек не с огласится признать постановление нашей партии или декрет Совнаркома или, скажем, соседство Гитлера только — «раздражителем». Нет, другие люди напишут новые слова о коллективе, и о ни прежде всего напишут о том, как коллектив нужно беречь, как нужно его воспитывать для борьбы и как нужно дорожить его счастливой жизнью.

Ибо коллективы, как и люди, могут умирать не только от старости, они могут погибать в полном развороте сил, надежд и м еч- ты, их так же в течение одного дня могут задушить бактерии, как они могут задушить человека. И в будущих книгах напишу т, какие порошки и дезинфекции нужно употреблять против эти х бактерий. Уже и сейчас известно, что самая малая доза НКВД очен ь хорошо действует в подобных случаях. Я сам имел возможнос ть видеть, как быстро издох профессор Чайкин, как только приб лизился к нему уполномоченный ГПУ, как быстро сморщилась его уч еная мантия, как отвалился от его головы позолоченный нимб и, зв еня, покатился по полу, и как легко профессор обратился в обыкн овенного библиотекаря. На мою долю выпало счастье наблюдать, как закопошился и начал расползаться «Олимп», спасаясь от едких порошков чекистской дезинфекции, как дрыгали сухие ножки от дельных козявок, как по дороге к щелям или к сырому углу они зам ирали без единой сентенции. Я не сожалел и не корчился от сострад ания, ибо в это время я уже догадался: то, что я считал «Олимпом», было не что иное, как гнездо бактерий, несколько лет назад у нич- тожившее мою колонию.

Наша жизнь сильнее бактерий. Пусть умер горьковский коллектив, пусть на его месте, на вековых площадках Куряжа, пытались зародиться новые коллективы, пусть много этих заро дышей на отравленной почве погибли,— коллектив горьковцев не умер бесследно. Не только люди живут в потомстве, есть потомство и у коллективов, и дети их живут красивее, богаче и счастливее отцов.

Только пятьдесят пацанов-горьковцев пришли в пушистый зимний день в красивые комнаты коммуны Дзержинского, но они принесли с собой полный комплект коллективных находок, традиций и приспособлений, целый ассортимент жизненной тех-

666

ники, молодой техники освобожденного от барина человека. И на здоровой новой почве, окруженная заботой чекистов, каж - дый день поддержанная их энергией, опытом, смелостью и талантом, коммуна выросла в коллектив ослепительной прелес ти, подлинного трудового богатства, высокой социалистическ ой культуры, почти не оставив ничего от смешной проблемы «ис - правления человека».

Семь лет жизни дзержинцев — это тоже семь лет борьбы, семь лет больших напряжений.

И так же, как когда-то у горьковцев, каждый наш день был счастливым днем, так же быстро катились мы по стальным гла д- ким рельсам, так же играли над нами радуги нашей заботы, так же упирались в небо прожекторы нашей мечты.

Давно, давно забыты, разломаны, сожжены в кочегарке фанерные цехи Соломона Борисовича. И самого Соломона Борисовича заменил десяток инженеров, из которых многие стоят того, чтобы их имена назывались среди многих достойных им ен в Союзе.

Еще в тридцать первом году построили коммунары свой первый завод — завод электроинструмента. В светлом высоком з але, украшенном цветами и портретами, встали десятки хитрейших станков: «Вандереры», «Самсон Верке», «Гильдемейстеры», « Рейнекеры», «Мараты». Не трусики и не кроватные углы уже выход ят из рук коммунаров, а изящные сложные машинки, в которых сот ни деталей и «дышит интеграл».

И дыхание интеграла так же волнует и возбуждает коммунарс - кое общество, как давно когда-то волновали нас бураки, симм ентальские коровы, «Чемберлены», «Васильи Васильевичи» и «Молодцы».

Когда выпустили в сборном цехе большую сверлилку «ФД—3»226 и поставили ее на пробный стол, давно возмужавший Васька А лексеев включил ток, и два десятка голов, инженерских, коммуна рских, рабочих, с тревогой склонились над ее жужжанием, главн ый инженер Горбунов сказал с тоской:

—Искрит…

—Искрит, проклятая! — сказал Васька.

Скрывая под улыбками печаль, потащили сверлилку снова в цех, три дня разбирали, проверяли, орудовали радикалами и л огарифмами, шелестели чертежами. Шагали по чертежам циркульные ноги, чуткие шлифовальные «Келенбергеры» снимали с де талей последние полусотки, чуткие пальцы пацанов осторожно собирали самые нежные части, чуткие их производственные души с тревогой ожидали новой пробы.

667

Через три дня снова поставили «ФД—3» на пробный стол, снова два десятка голов склонились над ней, и снова главный ин женер Горбунов сказал с тоской:

—Искрит…

—Искрит, дрянь! — сказал Васька Алексеев.

—Американка не искрила,— завистливо вспомнил Горбунов.

—Не искрила,— вспомнил и Васька.

—Да, не искрила,— подтвердил еще один инженер.

—Конечно, не искрила! — сказали все пацаны, не зная, на кого обижаться: на себя, на станки, на сомнительную сталь но мер четыре, на сборщиков коллектора, пацанов или на девчат, обмотчиц якоря, или на одного главного инженера Горбунова.

А из-за толпы ребят поднялся на цыпочки, показал всем рыжую веснушчатую физиономию Тимка Одарюк, прикрыл глаза вздрагивающими веками, покраснел и сказал:

—Американская точь-в-точь искрила.

—Откуда ты знаешь?

—Я помню, как пускали. И должна искрить, потому вентилятор здесь такой.

Американку давно разобрали на образцы, давно растащили по конструкторским столам.

Не поверили Тимке, снова потащили сверлилку в цех, снова заработали над ней мозги, станки и нервы. В коллективе заме тно повысилась температура, в спальнях, в клубах, в классах пос елилось беспокойство.

Вокруг Одарюка целая партия сторонников:

—Наши, конечно, дрейфят, потому что первая машинка. А только американки искрят еще больше.

—Íåò!

—Искрят!

—Íåò!

—Искрят!

И наконец не выдержали наши нервы. Послали в Москву, ахнули поклоном старшим:

— Дайте одну «Блек и Деккер»227 ! Äàëè.

Привезли американку в коммуну, поставили на пробный стол. Уже не два десятка голов склонилось над столом, а над всем ц е- хом склонились триста коммунарских тревог. Побледневший Васька включил ток, затаили дыхание инженеры. И на фоне жужжания машинки неожиданно громко сказал Тимка Одарюк:

— Ну вот, говорил же я…

668

Èв тот же момент поднялся над коммуной облегченный вздох

èулетел к небесам, а на его месте закружились торжествующ ие рожицы и улыбки:

— Тимка правду говорил!

Давно мы забыли об этом взволнованном дне, потому что давно машинки выходят по пятьдесят штук в день и давно перест али искрить, ибо хотя и правду говорил Тимка, но была еще другая правда — в дыхании интеграла и в голове у главного инженера Горбунова:

— Не должна искрить!

Забыли обо всем этом потому, что набежали новые дела, и прожекторы нашей мечты осветили новые площадки неба.

Â1932 году было сказано в коммуне:

— Будем делать лейки228 !

Это сказал Броневой229 . Броневой — чекист, революционер и рабочий, а не инженер, и не оптик, и не фотоконструктор. И други е чекисты, революционеры и большевики, сказали:

—Пусть коммунары делают лейки! Коммунары в эти моменты не волновались:

—Лейки? Конечно, будем делать лейки!

Но сотни людей, инженеров, оптиков, конструкторов, ответил и:

— Лейки? Что вы! Ха-ха...

И началась новая борьба, сложнейшая советская операция, к а- ких много прошло в эти годы в нашем отечестве. В этой борьбе тысячи разных дыханий, полетов мысли, полетов на советски х самолетах, чертежей, опытов, лабораторной молчаливой литург ии, строительной кирпичной пыли и… атак, повторных, еще раз по - вторенных атак, отчаянно упорных ударов коммунарских ряд ов в цехах, потрясенных прорывом. А вокруг те же вздохи сомнени й, те же прищуренные стекла очков:

—Лейки? Мальчики? Линзы с точностью до микрона? Хе-хе! Но уже пятьсот мальчиков и девчат бросились в мир микроно в,

âтончайшую паутину точнейших станков, в нежнейшую среду допусков, сферических аберраций и оптических кривых, смея сь, оглянулись на чекистов, на спокойное лицо Броневого:

—Ничего, пацаны, не бойтесь,— сказал Броневой.

—А мы разве боимся? Нет…

Развернулся в коммуне блестящий, красивый завод ФЭДов, окруженный цветами, асфальтом, фонтанами, настоящий советский завод. «ФЭДы», конечно, не сразу вышли хорошими, и первы е потребители наши, конечно, обижались. И тогда снова в после дний раз пропищали сомнения:

669

— Мы же говорили! Как это можно! Беспризорные! Хи-хи.

Но это прошло. На днях коммунары положили на стол наркома230 десятитысячный «ФЭД», безгрешную изящную машинку.

Много уже прошло, и много уже забывается. Уже не знают коммунары, что это значит «сучить дратву». Токари, револьверщики, лекальщики до 7 разряда, мастера, начальники цехов, знаю щие, образованные люди, они не имеют ни времени, ни свободной ду ши, чтобы вспоминать о дратве, разве из-под какой-нибудь захол устной подворотни отсыревший старосветский потомок олимпи йцев вякнет спросонок:

—Э… э… как же это? «ФЭД»! Почему «ФЭД»? А как же политехнизация?

Он даже начинает шуршать какими-то брошюрами, которые сам написал и в которых доказывает, что политехническая школа — это, значит, полное невежество во всех областях техники. Но никто на него уже не обращает внимания, ибо на него жаль истратить даже баночку далматского порошка.

Давно забылся и первобытный героизм, блатной язык и други е отрыжки. Каждую весну коммунарский рабфак выпускает в вузы десятки студентов, и много десятков их уже подходят к окон чанию вуза: будущие инженеры, врачи, историки, геологи, летчики, с удостроители, радисты, педагоги, музыканты, актеры, певцы. Каждое лето собирается эта интеллигенция в гости к своим рабочим братьям: токарям, револьверщикам, фрезеровщикам, лекальщикам, и то гда — начинается поход. Ежегодный летний поход — это новая трад иция. Много тысяч километров прошли коммунарские колонны, по-пр е- жнему по шести в ряд, как всегда, со знаменем впереди и знаменитым своим оркестром. Прошли Крым, Волгу, Кавказ, побывали в Одес се, Москве, Баку, Тифлисе, много видели, многому научились.

Но и в коммуне, и в летнем походе, на всех исторических ступенях коммуны, в дни, когда «искрит», и в дни, когда тихо плещется трудовая жизнь коммунаров, то и дело выбегает на крыльц о круглоголовый, ясноокий пацан, подымает сигналку к небу и играет короткий сигнал «сбор командиров». И так же, как давно , рассаживаются командиры под стенами, стоят в дверях любит ели, сидят на полу пацаны. И так же ехидно-серьезный ССК говорит очередному неудачнику:

—Выйди на середину!.. Стань смирно и давай объяснение, как

è÷òî!

Èтак же бывают разные случаи, так же иногда топорщатся характеры, и так же временами, как в улье, тревожно гудит колл ектив и бросается в опасное место. И все такой же трудной и хи трой остается наука педагогика.

670