Makarenko_Ped_poema_full_text

ßприсел на кровать Веры, кивнул двум-трем девочкам, чтобы вышли.

— Ты не хочешь выходить замуж за Сильвестрова?

— Íå õî÷ó.

— И не надо. Это правильно.

Продолжая перебирать пуговицы, Вера сказала не мне, а пуго - вицам:

— Все хотят меня замуж выдать! А если я не хочу!.. И сделайте мне аборт!

— Íåò!

— А я говорю: сделайте! Я знаю: если я хочу, не имеете права.

— Уже поздно!

— Ну, и пусть поздно!

— Поздно. Ни один врач не может это сделать.

— Может! Я знаю! Это только называется кесарево сечение.

— Ты знаешь, что это такое?!

— Знаю. Разрежут, и все.

— Это очень опасно. Могут зарезать.

— И пусть! Пусть лучше зарежут, чем с ребенком! Не хочу!

ßположил руку на ее пуговицы. Она перевела взгляд на подушку.

— Видишь, Вера. Для врачей тоже есть закон. Кесарево сечение можно делать только тогда, если мать не может родить.

— ß òîæå íå ìîãó!

— Нет, ты можешь. И у тебя будет ребенок!

Она сбросила мою руку, поднялась с постели, с силой швырнула пуговицы на кровать:

— Не могу! И не буду рожать! Так и знайте! Все равно — повешусь или утоплюсь, а рожать не буду!

Она повалилась на кровать и заплакала. В спальню влетел Зорень:

— Антон Семенович, Лапоть говорит, чи ожидать Веру или как?

ÈСильвестрова как?

— Скажи, что Вера не выйдет за него замуж.

— А Сильвестрова?

— А Сильвестрова гоните в шею!

Зорень молниеносно трепыхнул невидимым хвостиком и со

свистом пролетел в двери.

Что мне было делать? Сколько десятков веков живут люди на земле, и вечно у них беспорядок в любви! Антоний и Клеопатра, Ромео и Джульетта, Отелло и Дездемона, Онегин и Татьяна, Вер а и Сильвестров. Когда это кончится? Когда наконец на сердца х влюбленных будут поставлены манометры, амперметры, вольт -

621

метры и автоматические быстродействующие огнетушители? Когда уже не нужно будет стоять над ними и думать: повесится ил и не повесится? Неужели ничего нельзя изобрести в этой области!

Говорят, за изобретение <…> для алюминия заплатили где-то ми л- лион франков!

ßобозлился и вышел. Совет уже выпроводил жениха. Я попросил остаться девочек-командиров, чтобы поговорить с ними о Вере. Полная краснощекая Оля Ланова выслушала меня приветливо - серьезно и сказала:

— Это правильно. Если бы сделали ей это самое, совсем пропала бы. И ничего, не повесится!

Наташа Петренко, давно уже возмужавшая и научившаяся говорить, следила за Олей спокойными умными глазами и молчала.

— Наташа, какое твое мнение?

— Антон Семенович,— сказала Наташа, прищурившись,— если человек захочет повеситься, ничего не сделаешь. И уследит ь нельзя. Девочки говорят: будем следить. Конечно, будем, но только не уследим.

Мы разошлись. Девчата пошли спать, а я — думать и ожидать стука в окно.

Âэтом полезном занятии я провел несколько ночей. Иногда ночь начиналась с визита Веры, которая приходила растрепа нная, заплаканная и убитая горем, усаживалась против меня и нес ла самую возмутительную чушь о пропащей жизни, о моей жесток о- сти, о разных удачных случаях кесарева сечения.

ßпользовался возможностью преподать Вере некоторые нач ала необходимой жизненной философии, которых она была лишена в вопиющей степени.

— Ты страдаешь потому,— говорил я,— что ты очень жадная. Тебе нужны радости, развлечения, удовольствия, утехи. Ты ду маешь, что жизнь — это бесплатный праздник. Пришел человек на праздник, его все угощают, с ним танцуют, все для его удовол ь- ствия?

— А по-вашему, человек должен всегда мучиться?

— По-моему жизнь — это не вечный праздник. Праздники бывают редко, а больше бывает труд, разные у человека забот ы, обязанности, так живут все трудящиеся. И в такой жизни боль ше радости и смысла, чем в твоем празднике. Это раньше были так ие люди, которые сами не трудились, а только праздновали, полу ча- ли всякие удовольствия. Ты же знаешь: мы этих людей просто выгнали. На черта мы их будем кормить, дармоедов.

— Да,— всхлипывает Вера,— по-вашему, если трудящийся, так он должен всегда страдать.

622

—Зачем ему страдать? Работа и трудовая жизнь — это тоже радость. Вот у тебя родится сын, ты его полюбишь, будет у теб я семья и забота о сыне. Ты будешь, как и все, работать и иногда отдыхать, в этом и заключается жизнь. А когда твой сын вырас - тет, ты будешь часто меня благодарить за то, что я не позвол ил его уничтожить.

—Не хочу я никакого сына.

—А чего ты хочешь? Ты хочешь ходить по рукам от одного мужчины к другому? Ты считаешь, что это удовольствие? Но вед ь ты не знаешь, к чему это приводит? Это приводит только к горю,

êслезам, к страшной жизни.

Очень, очень медленно Вера начинала прислушиваться к моим словами и посматривать на свое будущее без страха и отвра щения. Я мобилизовал все женские силы колонии, и они окружили Вер у специальной заботой, а еще больше специальным анализом жи з- ни. Совет командиров выделил для Веры отдельную комнату. К удлатый возглавил комиссию из трех человек, которая стаскив ала в эту комнату обстановку, посуду, разную житейскую мелочь. Д аже пацаны начали проявлять интерес к этим сборам, но, разумее тся, они не способны были отделаться от своего постоянного лег комыслия и несерьезного отношения к жизни. Только поэтому я однажды поймал Синенького в только что сшитом детском чеп - чике:

— Это что такое? Ты почему это нацепил?

Синенький стащил с головы чепчик и тяжело вздохнул.

—Ãäå òû ýòî âçÿë?

—Это… Вериного ребенка… чепа… Девчата шили…

—Чепа!.. Почему она у тебя?

—Я там проходил…

—Íó?

—Проходил, а она лежит…

—Это ты в швейной мастерской… проходил?

Синенький понимает, что «не надо больше слов», и поэтому молча кивает, глядя в сторону.

—Девочки пошили для дела, а ты изорвешь, испачкаешь, бросишь… Что это такое?

Нет, это возмутительное обвинение выше слабых сил Синенького. Он решительно протестует, он даже оскорблен, его яркие губы начинают энергичную защиту:

—Та нет, Антон Семенович, вы разберите… Я взял, а Наташа говорит: «До чего ты распустился». Я говорю: «Это я отнесу В ере».

Àона сказала: «Ну, хорошо, отнеси». Я побежал к Вере, а Вера пошла в больничку. А вы говорите — порвешь…

623

Еще прошел месяц, и Вера примирилась с нами, и с такой же самой страстью, с какой требовала от меня кесарева сечени я, она бросилась в материнскую заботу. В колонии снова появился Сильвестров, и Галатенко, на что уже человек расторопный, и тот развел руками:

— Ничего нельзя понять: обратно женятся!

Наша жизнь катилась дальше, и в стуке ее колес я снова не различал ничего тревожного. Только в сельских наших делах иногда что-то цеплялось и царапало, требовало осторожности и рег улярного досмотра. Село было плохое, и селяне были особые. Земли у них почти не было, и землей занимались немногие. Командовали и задавали тон бородачи, которые сами ничего не делали, возились с церковью и писали на нас разные жалобы. У них было множество бр а- тьев и сыновей, промышлявших в городе извозом, спекуляцие й и другими делами, по нашим сведениям, более темного колера. Имен но эта группа и хулиганила на селе, по праздникам напивалась , ссорилась между собою, и в нашу больничку часто приводили грязных, истерзанных дракой людей с ножевыми ранами. Ко мне приехал инспектор милиции и просил помощи. Коваль этими делами специ ально занялся, но успех приходил медленно. Наши комсомольские п атрули, правда, охватили Подворки своими щупальцами, при помощи н ашего кино и театра мы привлекли к себе рабочую молодежь, больше ю частью служившую на железной дороге, появились в Подворка х преданные нам друзья и помощники, но монастырь недаром проси дел на горе триста лет: сельское наше общество слишком глубоко б ыло поражено вековой немощью почти первобытной дикости, церк овного тупого ритуала и домашнего домостроевского хамства . Мы начали строить в селе хату-читальню, но и в сельсовете засе ли церковники, и постройка поэтому проходила мучительно, соп ровождалась хищением строительных материалов и даже денег. Стариковская часть села, выглядывая из-под железных крыш и из-за основательных заборов, недвусмысленно ворчала, а молодежь в стре- чала наши патрули открыто враждебно, затевала столкновен ия по самым пустяшным поводам, угрожала финками. Мы не доводили дело до прямой борьбы, желая предварительно закрепить за собою значительную часть сторонников и точнее разобраться в сл ожных селянских отношениях. Но совершенно отказаться от военных действий было невозможно.

Давно кончился день. Только в окне сторожевого отряда ярк о горит электрическая лампа. По прохладной земле еле слышно проходит охрана, если там нет Миши Овчаренко. Миша всегда чтонибудь напевает, не обнаруживая впрочем в своем пении ни п риятного голоса, ни чрезмерного уважения к неприкосновенност и песен-

624

ного мотива. Поэтому многие просят Мишу не петь по ночам, но я люблю, когда Миша поет. Мишино пение обозначает полное бла гополучие в колонии — поезд почти бесшумно бежит по рельсам, станция еще далеко, можно спать спокойно. Но и Мишино пение быва - ет обманчиво. В одну из таких спокойных ночей я сквозь сон н ачи- наю различать огни незнакомой чужой станции. В мои двери б ьют изо всех сил, и не слышно никакого мирного пения. Кое-как од еваюсь, выскакиваю. Миша и Галатенко стоят на крыльце, но их привычные фигуры нарисованы не на знакомом фоне колонистско й ночи, а черт его знает на чем: ночь наполнена отчаянным воплем, я даже не разбираю сразу, откуда идут эти ужасные крики.

—Что это такое? — спрашиваю я.

—Вы понимаете? — говорит Миша.

Мы подходим к обрыву горы. Вопль стоит такой многоголосны й, такой всепокрывающий, что у меня не возникает никаких сом нений: на село напала банда, здесь почти под нашими ногами происх одит поголовная азиатская резня. Я начинаю различать стоны уми рающих, последние взвизги жертв, когда нож уже полоснул по гор лу, панический, бесполезный вой беглецов, на которых уже напа ли, над которыми уже занесен меч или кривая татарская сабля.

—Давай тревогу,— кричу я Мише и сам бегом спешу за револьвером. Через полминуты я снова над обрывом, вопли еще шире, ещ е отчаяннее. Я подаю в дуло патрон и почти теряюсь: что делать ? Но из спален глухо доносится сигнал, и сейчас же вырываетс я на двор, оглушая меня, нестерпимая песня тревоги. Я спускаюсь по лестнице, и меня немедленно обгоняют низвергающиеся вниз , как лавина, колонисты. Что они там будут делать с голыми руками?

Но я не успел дойти до пруда, как крики мгновенно прекратил ись. Значит, колонисты что-то сделали. Мы с Галатенко побежали в округ пруда.

На огромном дворе Ефима Хорунженко собралась вся колония . Таранец берет меня за руку и подводит к центральному пунк ту события. Между крыльцом и стеной хаты забилось в угол и рыч ит,

èхрипит, и стонет живое существо. Таранец зажигает спичку , и я вижу свернувшуюся в грязный комок, испачканную кровью, вз лохма- ченную голую женщину. С крыльца прыгает Горьковский и подает женщине какую-то одежду. Она неожиданно вытянувшейся руко й вырывает у Витьки эту вещь и, продолжая рычать и стонать, натаскивает ее на себя.

—Да кто это кричал?

Таранец показывает на плетень вокруг двора. Он весь униза н белыми пятнами бабских лиц.

С другой стороны крыльца колонисты насилу удерживают пов ис-

625

шую на руках широкоплечую, размазанную в темноте фигуру. Ф игура источает уже охрипшие матерные проклятия и густые волн ы перегара.

—Пустите! Пустите! Какое ваше дело сюда мешаться? Все равно убью, б…ь!

Это член церковного совета Ефим Хорунженко. Когда я подхо жу

êнему, он на меня выливает целое ведро отборной матерщины , плюется и рычит.

—Колонии позаводили! Народ грабите, байстрюков годуете! Ид и

ñмоего двора, сволочь, жидовская морда! Эй, люди! Спасите, го ните их, сукиных сынов!

Хлопцы хохочут и спрашивают:

—Эй, дядя, может, купаться хочешь? Пруд близко, смотри поплаваешь.

Хорунженко вдруг затихает и перестает вырываться из рук.

ßприказываю ребятам отвести его в колонию. Хорунженко вд руг начинает просить:

—Товарищ начальник, простите, бывает же в семействе…

Ночь продержали Хорунженко в клубе, а наутро отправили в м и- лицию. Я упросил прокурора судить его показательным судом , и это обстоятельство прибавило для меня новые заботы. Дня не ст ало, чтобы в колонию не приходили бабы с жалобами на мужей, свек рух, свекров. Я не уклонялся от нагрузки, тем более что в моем ра споряжении имелось замечательное средство — совет командиров.

Обвиняемые в дерзком обращении с женами, люди с запутанны ми бородами и дикими лохмами на голове послушно являлись в н азна- ченный час, выходили покорно «на середину» и оправдывалис ь, отказываясь от труда удовлетворительно объяснить, почему они обязаны отвечать на вопрос какого-нибудь командира восемнадца того Вани Зайченко:

—А за что это вы побили вашего Федьку?

—Когда я его побил?

—Когда? А в субботу? Скажете, нет? Да?

В нашем поезде прибавилось жизни, и он летел вперед, обвола - кивая пахучим, веселым дымом широкие поля советских бодры х дней. Советские люди смотрели на нашу жизнь и радовались. П о воскресеньям к нам приезжали гости: студенты вузов, рабоч ие экскурсии, педагоги, сотрудники газет и журналов. На стран ицах газет и двухнедельников они печатали о нас простые дружес кие рассказы, портреты пацанов, снимки свинарни и деревообдел оч- ной мастерской. Гости уходили от нас чуточку растроганные скромным нашим блеском, жали руки новым друзьям и на приглашение еще приходить салютовали и говорили «есть».

626

Все чаще и чаще начали привозить к нам иностранцев. Хорошо одетые джентльмены вежливо щурились на примитивное наше богатство, на древние монастырские своды, на бумажные спе цовки ребят. Коровником нашим мы тоже не могли их удивить. Но живые хлопчачьи морды, деловой сдержанный гомон и чуть-чу ть иронические молнии взглядов, направленные на рябые чулки и куцие куртки, на выхоленные лица и крошечные записные кни - жечки, удивляли гостей.

К переводчикам они приставали с вредными вопросами и ни з а что не хотели верить, что мы разобрали монастырскую стену , хотя стены и на самом деле уже не было. Просили разрешения погов о- рить с ребятами, и я разрешал, но категорически требовал, чт обы никаких вопросов о прошлом ребят не было. Они насторажива - лись и начинали спорить. Переводчик мне говорил, немного с мущаясь:

—Они спрашивают: для чего вы скрываете прошлое воспитанников? Если оно было плохое, тем больше вам чести.

И уже с полным удовольствием переводчик переводил мой ответ:

—Нам эта честь не нужна. Я требую самой обыкновенной деликатности. Мы же не интересуемся прошлым наших гостей.

Гости расцветали в улыбках и кивали дружелюбно:

—Èåñ, èåñ!

Гости уезжали в дорогих авто, а мы продолжали жить дальше. Осенью ушла от нас новая группа рабфаковцев. Зимою в класс - ных комнатах, кирпич за кирпичом, мы снова терпеливо склад ы- вали строгие пролеты школьной культуры.

И вот снова весна! Да еще и ранняя. В три дня все было конче- но. На твердой аккуратной дорожке тихонько доживает рябен ькая сухая корочка льда. По шляху кто-то едет, и на телеге весело дребезжит пустое ведро. Небо синее, высокое, нарядное, умытое. Алый флаг громко полощется на флагштоке под весенним теплым ветром. Парадные двери клуба открыты настежь, в непривычной п рохладе вестибюля особенная чистота и старательно разостл ан после уборки половик.

В парниках давно уже кипит работа. Соломенные маты днем сложены в сторонке, стеклянные крыши косят на подпорках. Н а краях парников сидят пацаны и девчата, вооруженные острым и палочками, пикируют рассаду и неугомонно болтают о том, о сем . Женя Журбина, человек выпуска тысяча девятьсот двадцать ч етвертого года, первый раз в жизни свободно бродит по земле, з аглядывает в огромные ямы парников, опасливо посматривает на конюшню, потому что там живет Молодец, и тоже лепечет по инте-

627

ресующим ее вопросам, потешая ребят своим оригинальным выговором: вместо «л» она почему-то произносит «р»:

— А кто это сдерар стекро? Это хропцы, да?

Селяне праздновали пасху. Целую ночь они толкались на дво - ре, носились с узлами, со свечками. Целую ночь тарабанили на колокольне. Под утро разошлись, разговелись и забродили п ьяные по селу и вокруг колонии. Но тарабанить не перестали, ла зили на колокольню по очереди и трезвонили. Дежурный команд ир наконец потерял терпение и тоже полез на колокольню и высыпал оттуда в село целую кучу музыкантов. Приходили в празднич ных пиджаках члены церковного совета, их сыновья и братья, раз махивали руками, смелее были, чем всегда, и вопили:

—Не имеет права! Советская власть дозволяет святой праздник! Открывай колокольню! Праздников праздник! Кто может запретить звонить?

—Ты и без звона мокрый,— говорит Лапоть.

—Не твое дело, что мокрый, а почему нельзя звонить?

—Папаша,— отвечает Кудлатый,— собственно говоря, надоело, понимаешь? По какому случаю торжество? Христос воскрес ? А тебе какое до этого дело? На Подворках никто не воскресал? Н ет! Так чего вы мешаетесь не в свое дело!

Члены церковного совета шатаются на месте, подымают руки и галдят:

—Все равно! Звони! И все дело!

Хлопцы, смеясь, составили цепь и вымели эту пасхальную пен у в ворота.

На эту сцену издали смотрит Козырь и неодобрительно глади т бороденку:

—До чего народ разбаловался! Ну и празднуй себе потихоньку. Нет, ходит и ругается, господи, прости!

Вечером по селу забегали с ножами, закричали, завертели по д- ворскими конфликтами перед глазами друг друга и повезли к нам

âбольничку целые гроздья порезанных и избитых. Из города прискакал наряд конной милиции. У крыльца больнички толпилис ь родственники пострадавших, свидетели и сочувствующие, вс е те же члены церковного совета, их сыновья и братья. Колонисты окружают их и спрашивают с ироническими улыбками:

—Папаша, звонить не надо?

После пасхи долетели к нам слухи: по другую сторону Харько ва ГПУ строит новый дом, и там будет детская колония, не наробр а- зовская, а ГПУ. Ребята отметили это известие как признак но вой эпохи:

— Строят новый дом, понимаете! Совсем новый!

628

До нас доходили рассказы о большевистской коммуне, кое-чт о мы и читали о ней и о Погребинском205 . Нашлись пацаны, бывшие в Болшеве206 . Они говорили:

—Не колония, а коммуна! Не так, как в наробразе, а сами хозяева, как у нас, честное слово!..

В середине лета в колонию прикатил автомобиль, и человек в малиновых петлицах сказал мне:

—Пожалуйста, если у вас есть время, поедем. Мы заканчиваем дом для коммуны имени Дзержинского. Надо посмотреть… с пе - дагогической точки зрения.

Поехали.

Я был поражен. Как? Для беспризорных? Просторный солнеч- ный дворец? Паркет и расписные потолки?

Человек в малиновых петлицах, кажется, забыл, что педагоги - ческая точка зрения ничего другого не видела в своей жизн и, кроме монастырских и дворянских гнезд.

Но недаром я мечтал семь лет. Недаром мне снились будущие дворцы педагогики. С тяжелым чувством зависти и обиды я ра з- вернул перед чекистом «педагогическую точку зрения». Он д овер- чиво принял ее за плод моего опыта и поблагодарил.

А я уехал домой в отчаянии: когда же я начну строить для пац а- нов заслуженное ими жилище? Когда я поставлю перед ними бл естящие никелем станки?

Но разве можно отчаиваться, когда вокруг вас сверкают гра ни ребячьего коллектива, шумит жизнь, и на ваших глазах растет и украшается новой культурой новый человек? Разве это не до роже паркета и расписных потолков? Пусть себе ГПУ строит дворе ц. Настоящие трудности оно узнает тогда, когда начнет строит ь коллектив. И, если ему удастся начихать на «Олимп» и на Коще я Бессмертного, может быть, станет легче и нам — «подвижникам соцвоса».

Мы поехали дальше207 .

В сентябре Вера родила сына. Приехала в колонию товарищ Зоя, закрыла двери и вцепилась в меня костистым взглядом:

—У вас девочки рожают?

—Почему множественное число? И чего вы так испугались?

—Как «чего испугалась?» Девочки рожают детей?

—Разумеется, детей… Что же они еще могут рожать?

—Не шутите, товарищ!

—Äà ÿ è íå øó÷ó!

—Надо немедленно составить акт.

—Загс уже составил все, что нужно.

—Òî çàãñ, à òî ìû.

629

—Вас никто не уполномочил составлять акты рождения.

—Не рождения, а… хуже!

—Хуже рождения? Кажется, ничего не может быть хуже… Шопенгауэр208 или кто-то другой говорит…

—Товарищ, оставьте этот тон.

—Не оставлю!

—Не оставите? Что это значит?

—Сказать вам серьезно? Это значит, что надоело, понимаете, вот надоело, и все! Уезжайте, никаких актов вы составлять не будете!

—Хорошо!

—Пожалуйста!

Она уехала, и из ее «хорошо» так ничего и не вышло. Вера обнаружила незаурядные таланты матери, заботливой, любящ ей и разумной. Что мне еще нужно? Она получила работу в нашей бухгалтерии, это не мешало ей прижиматься ко мне всей душой при каждой нашей встрече.

Давно убрали поля, обмолотились, закопали что нужно, набил и цеха материалом, приняли новеньких.

Рано-рано выпал первый снег. Накануне еще было тепло, а но- чью неслышно и осторожно закружились над Куряжем снежинк и.

Женя Журбина вышла утром на крыльцо, таращила глазенки на белую площадку двора и, удивляясь, сказала:

— Кто это посорир земрю?.. Мама!… Это, наверное, хропцы!

13. «Помогите мальчику»

Сразу за первым снегом события пошли такими ускоренными т емпами, каких еще не было в моей жизни. Было похоже, как будто м ы понеслись не по рельсам, а по корявой булыжной дороге. Нас п одбрасывало, швыряло в стороны, мы еле-еле держались за какие-то руч- ки. В то же время никогда не было в колонии такой простой ди с- циплины, такого прямодушного доверия. Именно в это время я получил возможность испытать закаленность коллектива гор ьковцев, которую он сохранил до последнего момента. Мы неслись вперед, потеряв точные покойные рельсы. Впереди нас мелькали то особенно радужные дали, то тревожно-серые клубы туманов. Двадцать отрядов горьковцев сурово вглядывались в них, но поч ти механически выслушивали будничные простые слова решений и сп окойно бросались туда, куда нужно, не оглядываясь и не следуя за со седом.

Здание коммуны имени Дзержинского было закончено. На опушке молодого дубового леса, лицом к Харькову, вырос кра си-

630