Makarenko_Ped_poema_full_text

буду жить… теперь… Я вчера поехал… с этим… с Витей вашим… Я подождал, пока он успокоится, и еще раз спросил:

— Значит, ты не знаешь, кто тебя бил?

Он вдруг сел на постели, взялся за голову и закачался слева направо в глубоком горе. Потом, не отрывая рук от головы, полн ыми еще слез глазами улыбнулся:

—Нет, как же можно? Это не горьковцы. Они не так били бы…

—À êàê?

—Я не знаю, как, а только они без этого — без одеяла…

Ñтрудом уговорили Дорошко помириться с каретой скорой по - мощи. И, укладываясь на носилки, он свои стоны пересыпал про сьбами:

—Так вы же не думайте, что это горьковцы.

Отправив его в больницу155 , я начал собственное следствие. Горович и Киргизов разводили руками и начинали сердиться .

Иван Денисович пытался даже сделать надутое лицо и ежил б рови, но на его физиономии давно уложены такие мощные пласты до б- родушия, что эти гримасы только рассмешили меня:

—Чего вы, Иван Денисович, надуваетесь?

—Как — чего надуваюсь? Они тут друг друга порежут, а я должен знать! Побили этого Дорошко, ну и что же, какие-то старые счеты…

—Я сомневаюсь, старые ли?

—Íó, à êàê æå?

—Счеты здесь, вероятно, все же новые. А вот: уверены ли вы, что это не горьковцы?

—Та что вы, бог с вами! — изумился Иван Денисович. — На чертей это нашим нужно?

Волохов смотрел на меня зверски:

—Кто? Наши? Такую козявку? Бить? Да кто же из наших такое сделает? Если, скажем, Ховраха, или Чурила, или Короткова,— ого, я хоть сейчас, только разрешите! А что он ботинки сп ер? Так они каждую ночь крадут. Да и сколько тех ботинок остало сь? Все равно, пока колония приедет, тут ничего не останется. Че рт с ними, пускай крадут. Мы на это и внимания не обращаем. Работать не хотят — это другое дело…

Екатерину Григорьевну и Лидочку я нашел в их пустой комна - те в состоянии полной растерянности. Их особенно напугал приезд следственной комиссии. Лидочка сидела у окна и неотст упно смотрела на засоренный двор. Екатерина Григорьевна тяжел о всматривалась в мое лицо.

—Вы довольны? — спросила она.

—×åì?

—Всем: обителью, мальчиками, начальством?

501

Я на минутку задумался: доволен ли я? А пожалуй, что же, какие у меня особенные основания быть недовольным? Прибли - зительно это все соответствовало моим ожиданиям.

—Да,— сказал я,— и вообще я не склонен пищать.

—А я пищу,— сказала без улыбки и оживления Екатерина Григорьевна,— да, пищу. Я не могу понять, почему мы так одиноки. Здесь большое несчастье, настоящий человеческий ужас, а к нам приезжают какие-то… бояре, важничают, презирают нас. В тако м одиночестве мы обязательно сорвемся. Я не хочу… И не могу.

Лидочка медленно застучала кулачком по подоконнику и нач а- ла ее уговаривать, на самой тоненькой паутинке удерживая волны рыданий:

—Я маленький, маленький человек… Я хочу работать, хочу страшно работать, может быть, даже… я могу подвиг совершить… Только я… человек… человек же, а не лошадь.

Она снова повернулась к окну, а я плотно закрыл двери и вышел на высокое шаткое крыльцо. Возле крыльца стояли Ваня З ай- ченко и Костя Ветковский. Костя смеялся:

—Ну, и что же? Полопали?

Ваня торжественно, как маркиз, повел рукой по линии горизонта и сказал:

—Полопали. Развели костры, попекли и полопали! И все! Видишь? А потом спать легли. И спали. Мой отряд работал рядом, мы кавуны сеяли. Мы смеемся, а ихний командир Петрушко тоже смеется… И все… Говорит, хорошо картошки поели печеной!

—Да что же, они всю картошку поели? Там же сорок пудов!

—Поели! Попекли и поели! А то в лесу спрятали, а то бросили в поле. И легли спать. А обедать тоже не пошли. Петрушко говор ит: зачем нам обед, мы сегодня картошку садили. Одарюк ему сказ ал: ты свинья и дурак! И они подрались. А ваш Миша, он сначала там был, показывал, как садить картошку, а потом его позвали в к о- миссию.

Ваня сегодня не в длинных изодранных штанах, а в трусиках,

èтрусики у него с карманами,— такие трусики делались толь ко в колонии имени Горького. Не иначе как Шелапутин или Тоська поделились с Ваней своим гардеробом. Рассказывая Ветковс кому, размахивая руками, притопывая стройными ножками, Ваня при - щуривался на меня, и в его глазах проскакивали то и дело теп лые точечки милой мальчишеской иронии.

—Ты уже выздоровел, Иван? — спросил я.

—Ого! — сказал Ваня, поглаживая себя по груди. — Здоров. Мой отряд сегодня был в «первом ка» сводном. Ха-ха, «первый ка» — кавуны, значит! Мы работали с Денисом, а потом его по-

502

звали, так мы без Дениса. Вот увидите, какие кавуны вырастут . А когда приедут горьковцы? Через пять дней? Ох, и интересно, к а- кие все эти горьковцы? Правда ж, интересно.

—Интересно,— сказал я… и набрав полные легкие воздуха, бесстрашно нырнул в самые глубины беспризорной куряжской жи зни. Холодные привычные волны заботы потащили меня вниз — туда, где с илистого дна растут древние, как ихтиозавр, проблемы человеческого поведения. На длинных-предлинных стеблях качаю тся среди водяных тростин красивые бледные цветы, прекрасные слова и мысли великих людей и великих педагогов.

По долгу службы и, кроме того, из приличия я обязан ходить вокруг этих цветов осторожно… оказывать им знаки почтения и время от времени убедительным голосом выражать восторг п еред «вековым наследством»…

—Ваня, как ты думаешь, кто это побил Дорошко?

Ваня вдруг повернулся ко мне серьезным лицом и прицелился неотрывным взглядом к моим очкам. Потом поднял щеки, опустил, снова поднял и, наконец, завертел головой, заводил паль цем около уха и улыбнулся:

— Íå çíàþ.

И быстро двинулся куда-то с самым деловым видом.

— Ваня, подожди! Ты знаешь и должен мне сказать.

У стены собора Ваня остановился, издали посмотрел на меня , на мгновение смутился, но потом, как мужчина, просто и холод - новато сказал, подчеркивая каждое слово:

—Скажу вам правду: я там был, а кто еще был, не скажу! И пускай не крадет!

И я и Ваня задумались. Костя ушел еще раньше. Думали мы, думали, и я сказал Ване:

—Ступай под арест. В пионерской комнате. Скажи Волохову, что ты арестован до сигнала «спать».

Ваня поднял глаза, молча кивнул головой и побежал в пионер - скую комнату.

Костя сказал:

—Чертенок… Когда наши придут?

—Через пять дней!

—Ну, пять дней подождем.

Подождать пришлось не пять дней, а двенадцать. Коваль вдогонку мне прислал телеграмму, что железная дорога раньше 19-го вагоны дать не может.

Эти пять дней я представляю во всей моей жизни как длинное черное тире. Тире, и больше нечего. Сейчас я с большим трудо м вспоминаю кое-какие подробности моей тогдашней деятельн ости.

503

В сущности, это не была деятельность, а какое-то внутреннее движение, а может быть, чистая потенция, покой крепко вымуштро - ванных, связанных сил, в которых я был уверен, но которым не хотел давать ходу. Теперь я думаю, что все это делалось бесс ознательно, в порядке механики приложения моего большого педа гогического опыта. Тогда мне казалось, что я нахожусь в состоянии буйной работы, что я занимаюсь анализом, что я что-то решаю и что все мое существо умеет отвечать на все впечатления радостью или страданием. А на самом деле я просто ожидал приезда горьковцев.

Мои внешние действия, и мысли, и страхи были не больше, как д ань уважения к самому себе, как маленькая неточность в моей гл убокой вере в коллектив, как крошечный бунт запоздавшего индивид уализма.

Придирчивые педагогические критики и теперь могут меня у п- рекнуть: как это так — было вас шесть педагогов и десяток старых опытных колонистов, неужели вы не могли приступить к п равильной педагогической работе, неужели для вас не нашлось уймы всякого полезного дела? О, разумеется, эти критики могут самым точным образом перечислить все признаки настоящего «советского метода», который просто нужно было применить к делу.

Чтобы не вступать в спор и никого не раздражать,— уже согласен. Могли применить «советский» метод, могли вызвать из г орода пятьдесят неизвестных нам комсомольцев, объяснить куряж анам все, что следует, выделить «актив», опереться на актив, ну и так далее. Могли и не сделали, значит, виноваты, виноваты и в том , что не заглянули в «вековое наследство», не использовали ни одного педагогического справочника, виноваты и в том, что не прис лушались к довольно громкому слову Шульгина156 ,— вообще виноваты.

Что мы все-таки делали?

Мы аккуратно вставали в пять часов утра. Аккуратно и терпе - ливо злились, наблюдая полное нежелание куряжан следоват ь нашему примеру. Передовой сводный в это время почти не ложил ся спать: были работы, которых нельзя откладывать. Шере приех ал на другой день после меня. В течение двух часов он мерил пол я, дворы, службы, площадки острым, обиженным взглядом, проходил по ним суворовскими маршами, молчал и грыз всякую дрян ь из растительного царства. Во время обеда зашел в столовую и обратился к притихшим куряжанам с серьезным вопросом:

— Подымайте руки, кто хочет по-настоящему работать? Куряжане в ответ только усилили темпы жевания и хлебания и

сделали вид, что не заметили ни Шере, ни его вопроса. Вечером загоревшие, похудевшие, пыльные горьковцы начали расчища ть площадку, на которой нужно было поместить наше огромное с виное стадо.

504

Кладбищенские ограды вокруг собора пригодились нам для т ого, чтобы устроить изгородь. Гранитные и мраморные плиты, укр а- шенные золотыми эпитафиями и крестами, мы с великим трудо м и криками отдирали от злачных и покойных мест вечного блаже н- ства и сделали из них великолепную загородку для поросят.

Эта реконструктивная операция вызвала вмешательство це р- ковного старосты и его штаба. В пионерскую комнату вошли п я- теро бородатых людей в сюртуках, все с шарфами на шеях. Сам староста имел бороду седую, бороды остальных, очевидно, ра сполагались по табелю о рангах, начиная от беловато-серой до чис то- черной. Староста вежливо поклонился, спросил, можно ли сес ть; усевшись, вытер платком лысину, и только тогда приступил к изложению цели своего визита:

—Мы составляем церковный совет этого храма. Так как вы заведующий колонией имени Горького, нам придется вместе зде сь, на одной так сказать территории, работать, и весьма желатель но, чтоб не было никаких недоразумений. А вчера с вашего разре шения взяли надгробные плиты и решетки и стали из них делать сви нарню. Верующие здесь на Подворках, которые этот храм получили д ля своих религиозных нужд, обижаются и протестуют.

Староста все это выговаривал медленно и строго, остальные так же строго стояли сзади его и гипнотизировали меня сво ими бородами,— я давно не видел столько хороших бород.

Тем не менее я сказал церковному совету:

—Вы эти шутки, старики, бросьте. Какое вам дело до кладбища? Какие там такие покойники? Генерал-майор Игнатьев, купе ц Пивоваров, купчиха Столбина, коллежский советник Примако в, так? Это что, ваши предводители, что ли?

—Да нет,— вдруг покраснел и заволновался староста,— эти нам ничего, а вот сняли ограду над владыкой Сергием…

—И плиту сняли, и оградку, и довольно вам с мертвыми владыками возиться. Если хотите жить мирно, с такими глупостями ко мне не приставайте. Церковный совет прекратил тяжбу и уда лился, но вечером сказал мне Боровой, что на селе собираются пи сать жалобу. Пишите.

Начали копать ямы для парников и оранжереи. Волохов в эти дни показал высокий класс командира и организатора. Он ух итрялся оставлять в поле при двух парах одного человека, а ос тальных бросал на другую работу. Петр Иванович Горович выходи л утром в метровом бриле157 с какой-то особенно восхитительной лопатой в руках и, потрясая ею, говорил кучке любопытных ку ряжан:

—Идем копать, богатыри!

505

«Богатыри» отворачивались и расходились по своим делам. П о дороге они встречали черного, как ночь, Буцая в трусиках и т ак же застенчиво выслушивали его приглашение, оформленное в самых низких тонах регистра:

— Чертовы дармоеды, долго я на вас буду работать?..

По вечерам приезжал кое-кто из рабфаковцев и брался за лоп а- ту, но этих я скоро прогонял обратно в Харьков,— шутить было нельзя, у них шли весенние зачеты. Первый наш рабфаковский выпуск этой весной переходил уже в вузы. Этот переход был для меня дороже всякого Куряжа.

Вспоминаю: за эти пять дней много было сделано всякой рабо - ты и много было начато. Вокруг Борового, молниеносно закон - чившего просторные, без сквозняков, постройки особого наз наче- ния, сейчас работала целая бригада плотников, работы этой специальности нашлось много: погреба, школа, квартиры, парники, оранжерея — везде требовали много разнообразных деталей из дерева. В электростанции возилась тройка монтеров, такая же тройка занималась изысканиями в недрах земли: узнали мы у подвор чан, что еще при монашеской власти был в Куряже водопровод. Дей - ствительно, на верхней площадке колокольни стоял солидны й бак, а от колокольни мы довольно удачно начали раскапывать про - кладки труб.

Весь двор Куряжа через два дня был завален досками, щепками, бревнами, изрыт канавами: начинался восстановительный период в полном смысле этого слова.

Мы очень мало сделали для улучшения санитарного положени я куряжан, но, по правде сказать, мы и сами редко умывались. Ра но утром Шелапутин и Соловьев отправлялись с ведрами к «чудо т- ворному» источнику под горой, но, пока они карабкались по о т- весному скату, падая и разливая драгоценную воду, мы спеши ли разойтись по рабочим местам, ребята выезжали в поле, и ведр о воды без пользы оставалось нагреваться в нашей жаркой пио нерской комнате. Точно так же и в других областях, близких к сан итарии, у нас было неблагополучно. Десятый отряд Вани Зайченк о, так безоглядно перешедший на нашу сторону, вне всяких пла нов и распоряжений перебрался в нашу комнату и спал на полу, на принесенных с собой одеялах. Несмотря на то что отряд этот состоял из хороших, милых мальчиков, он натащил в нашу комнат у несколько поколений вшей.

С точки зрения мировых педагогических вопросов, а также по сравнению, например, с проблемой воспитания гармоническо й личности, это была не такая большая беда, однако Лидочка и Екатерина Григорьевна просили нас, по возможности, не заходить к н им

506

в комнаты, а зайдя, по возможности, не пользоваться мебелью , не подходить близко к столам, кроватям и другим нежным предм е- там. Как они сами устраивались и откуда у них взялась такая придирчивость по отношению к нам, сказать затрудняюсь, а м ежду тем в течение круглого дня они почти не выходили из спал ен воспитанников, выясняя очень многие детали куряжского об щежития по специальному программному заданию, выработанно му нашей комсомольской организацией. Мы довольно снисходительно отнеслись к этим свирепым требованиям, ибо, несмотря на наш педагогический энтузиазм, все же трезво смотрели на мир: в этом мире вода была где-то под горой и, чтобы ее добыть, необходи мо быть квалифицированным альпинистом. К кузне привозили бо чку воды, но, чтобы спасти эту воду для котла, приходилось мобилизов ать все физические, нравственные и ораторские силы Миши Овчар енко, так как куряжане, несмотря на кажущуюся свою неорганизова н- ность, набрасывались на эту бочку со страстью путешествен ников по Сахаре.

Я намечал капитальную реорганизацию всех помещений коло - нии. Длинные комнаты бывшей монастырской гостиницы, называемой у куряжан школой, я намечал под спальни. Выходило та к, что в одном этом здании я помещаю все четыре сотни воспита н- ников. Из этого здания не трудно было выбросить обломки шк ольной мебели и наполнить его штукатурами, столярами, маляра ми, стекольщиками. Для школы я назначил то самое здание без дв е- рей, в котором помещался «первый коллектив», но, разумеетс я, ремонт здесь был невозможен, пока в нем гнездились куряжа не.

Да, мы проявили незаурядную деятельность, но это была деятельность не педагогическая. В колонии не было такого угл а, в котором не работали бы люди. Все чинилось, мазалось, красил ось, мылось. Даже столовую мы выбросили на двор и приступили к решительному замазыванию ликов святых угодников мужско го и женского пола. Только спален не коснулась идея восстановл ения. В спальнях по-прежнему копошились куряжане, спали, переваривали пищу, кормили вшей, крали друг у друга всякие пуст яки и что-то думали таинственное обо мне и о моей деятельности . Я перестал заходить в спальни и вообще перестал интересоваться внутренней жизнью всех шести куряжских «коллективов». С к у- ряжанами у меня установились сурово-точные отношения. В с емь часов, в двенадцать и в шесть часов вечера открывалась сто ловая, кто-нибудь из моих ребят тарабанил в колокол, и куряжане та щились на кормление. Впрочем, особенно медленно тащиться им было, пожалуй, и невыгодно, не потому только, что столовая з акрывалась в определенное время, но и потому, что раньше приш ед-

507

шие пожирали и свои порции, и порции опоздавших товарищей . Опоздавшие товарищи ругали меня, кухонный персонал и советскую власть, но на более энергичный протест не решались, так как комендантом нашего питательного пункта по-прежнему был М иша Овчаренко.

Я научился с тайным злорадством наблюдать, с какими трудностями теперь приходилось куряжанам пробираться к стол овой и расходиться после приема пищи по своим делам: на пути их бы ли бревна, канавы, поперечные пилы, занесенные топоры, размеш анные круги глины и кучи извести… и собственные души. В душах этих, по всем признакам, зачинались трагедии, трагедии не в ка- ком-нибудь шутливом смысле, а настоящие шекспировские. Я убежден, что в это время многие куряжане про себя декламир овали: «Быть или не быть? — вот в чем вопрос…»158

Они небольшими группами останавливались около рабочих и молча переживали, трусливо оглядывались на товарищей и виноватым, задумчивым шагом направлялись к спальням. Но в спал ь- нях не оставалось уже ничего интересного, даже и украсть б ыло нечего. Они снова выходили бродить поближе к работе, из лож ного стыда перед товарищами не решались поднять белый флаг и просить разрешения хотя бы перенести что-нибудь с места н а место. Мимо них пролетали по прямым линиям стремительные, ка к глиссер, горьковцы, легко подымаясь в воздух на разных пре пятствиях; их деловитость оглушала куряжан, и они снова остан авливались в позах Гамлета или Кориолана159 . Пожалуй, положение куряжан было трагичнее, ибо Гамлету никто не кричал весел ым голосом:

— Не лазь под ногами, до обеда еще два часа!

С таким же непозволительным, конечно, злорадством я заме- чал замирание и перебои в сердцах куряжан при упоминании имени горьковцев. Члены передового сводного иногда позволял и себе произносить реплики, которые они, конечно, не произносили бы, если бы окончили педагогический вуз:

—Вот подожди, приедут наши, тогда узнаешь, как это на чу- жой счет жить…

Èëè:

—Думаешь, дам тебе дармоедничать. Двенадцатого приезжают горьковцы…

Из куряжан, кто постарше и поразвязнее, пробовали даже сомневаться в значительности предстоящих событий и вопрош али с некоторой иронией:

—Ну, так что ж такое страшное будет?

Денис Кудлатый на такой вопрос отвечал:

508

—Что будет? Ого! Собственно говоря, они тебя таким узлом завяжут… жениться будешь, так и то вспомнишь.

Миша Овчаренко, который вообще не любил недоговоренностей и темных мест, выражался еще понятнее:

—Сколько тут вас есть дармоедов, двести восемьдесят, чи сколько, столько и морд будет битых. Ох, и понабивают морды, смотреть страшно будет!

Слушает такие речи и Ховрах и цедит сквозь зубы:

—Дорошку набили, кое-кому и посидеть придется. Это вам не колония имени Горького. Это вам Харьков!

Миша считает поднятый вопрос настолько важным, что отвлекается от работы и ласково начинает:

—Милый человек! Что ты мне говоришь: не колония Горького, а Харьков и все такое… Ты пойми, дружок, кто это позволит тебе сидеть на его шее? Ну, на что ты кому сдался, кому ты, дружок, нужен? Что из тебя может быть, кроме как хлебный токарь и брак советской власти.

—А из тебя что будет?

—Из меня, голубчик, уже ничего не будет, потому что я уже есть человек, и могу с таким дураком, как ты, поговорить, чтобы ты понял, как и что. И я тебе убедительно говорю: приедут гор ь- ковцы, разве они станут на тебя работать. Ну, на что ты им сдался, ну скажи мне, пожалуйста. Они тебя выгонят…

—Пусть меня лучше не трогают — твои горькие,— у Ховраха рыжая щетина на голове начинает топорщиться,— тронут, долго вспоминать будут…

Миша нежно прищуривает глаза, но рот его презрительно рас - тягивается:

—Милый человек, говорю тебе по дружбе: не будут они тебя вспоминать. Покажут ворота и на другой день забудут, что бы л такой Ховрах на свете, скажите, пожалуйста.

Миша возвращается к работе, и уже в руках у него какой-ни- будь рабочий инструмент, а на устах заключительный аккорд :

—Как твоя фамилия?

Ховрах удивленно встряхивается:

—×òî?

—Фамилия твоя как? Сусликов? Или как? Может, Ежиков? Ховрах краснеет от смущения и обиды:

—Да какого ты черта?

—Скажи твою фамилию, тебе жалко, что ли?

—Ну, Ховрах…

—Ага! Ховрах… Верно. А я уже забывать начал, понимаешь. Лазит здесь, вижу, под ногами какой-то рыжий, пользы с тебя

509

никакой… Если бы ты работал, дружок, смотришь туда-сюда, и бывает нужно сказать: «Ховрах, принеси то. Ховрах, ты скоро сделаешь? Ховрах, подержи, голубчик». А так, конечно, можно и забыть… Ну, иди, гуляй, дорогой, у меня, видишь, дело, надо эту штуковину проконопатить, а то возят одной бочкой и на суп, и на чай, и на посуду. А тебя ж кормить нужно. Если тебя, понимаешь , не накормить, ты сдохнешь, вонять будешь тут, неприятно все - таки, да еще гроб тебе делать придется — тоже забота...

Миша был многословен, как свекровь, он мог часами развиват ь самую небольшую тему, в особенности, если она имела некото рое отношение к морали. Миша при этом никогда не смущался небо льшой шепелявостью собственной речи, неясностью некоторых звуков. Может быть, он знал, что эти недостатки делали его речь особенно убедительной.

Ховрах, наконец, плюет и уходит. Мишино самолюбие нискольк о не задевается нечувствительностью Ховраха к морали, Миша ласково говорит вслед:

— Иди погуляй, детка, погуляй, что ж.

Самая беда в том и заключается, что гулять для Ховраха както уже и неудобно. Неудобно гулять и для Чурила, и для Корот кова, Поднебесного, Шатова и Перца, вообще для всей куряжской аристократии160 .

Кто его знает, убежден ли Ховрах в пользе свежего воздуха, убеждена ли вместе с ним в этом вся куряжская аристократи я? В последние дни они стараются все-таки меньше попадаться на глаза, но я уже успел познакомиться с куряжской ветвью голубо й крови. В общем, они хлопцы ничего себе, у них все-таки есть личности, а это мне всегда нравится: есть за что взяться. Бо льше всех мне нравится Перец. Правда, он ходит в нарочитой разва лке,

èчуб у него до бровей, и кепка на один глаз, и курить он умеет , держа цыгарку на одной нижней губе, и плевать может художе - ственно. Но я уже вижу: его испорченное оспой лицо смотрит н а меня с любопытством, и это — любопытство умного и живого парня.

Недавно я подошел к их компании вечером, когда компания сидела на могильных плитах нового поросячьего солярия, ку рила

èî чем-то сплетничала, вероятно, по моему адресу. Я остановился против них и начал свертывать собачью ножку, рассчитывая у них прикурить. Перец весело и дружелюбно меня разглядывал и с казал громко:

—Стараетесь, товарищ заведующий, много, а курите махорку. Неужели советская власть и для вас папирос не наготовила?

Я подошел к Перецу, наклонился к его руке и прикурил. Потом

510