Makarenko_Ped_poema_full_text

Богатели мы и друзьями. Кроме Джуринской и Юрьева в самом Наркомпросе нашлось много людей, обладающих реальным умо м, естественным чувством справедливости, положительным хо теньем задуматься над деталями нашего трудного дела. Но еще бо льше было друзей в широком нашем обществе, в партийных и окружных органах, в печати, в рабочей среде. Только благодаря им и

сложившемуся вокруг них общественному мнению для нашей работы хватало кислорода, и до некоторого времени мы имели возможность терпеливо выдерживать гипнотизирующие ненавидящи е взгляды, направленные на нас с высот педагогического «Олимпа».

Колония в это время неустанно крепила коллектив, находила для него новые, более усовершенствованные формы, применяясь к все возрастающей силе и влиянию комсомола, постепенно уменьш ала авторитарное значение заведующего. Уже наш комсомол, дост игший к этому времени полутораста членов, начинал играть за метную роль не только в колонии, но и в городских комсомольски х организациях. Рядом с этим и благодаря этому пошла вглубь культурная работа колонии. Школа уже доходила до шестого класса.

Отбиваясь от безумного бездельного комплекса, мы все-таки не называли нашу школу никакими официальными названиями, а ш ла она у нас под флагом подготовительных к рабфаку групп. Это позволяло нам в школе сильно нажимать на грамотность. Разум еется, это лишало наших учеников всякой возможности вкусить сладостей и высот «развитого ассоциативного мышления», но за то синица в руки нам всегда попадалась прекрасная: экзамены в рабфак наши ребята всегда выдерживали с честью.

Появился в колонии и Василий Николаевич Перский, человек замечательный. Это был Дон-Кихот, облагороженный веками т ехники, литературы и искусства. У него и рост и худоба были сд еланы по Сервантесу202 , и это очень помогало Перскому «завинтить»

èналадить клубную работу. Он был большой выдумщик и фанта - зер, и я не ручаюсь, что в его представлении мир не населен з лыми и добрыми духами. Но я всем рекомендую приглашать для клубной работы только дон-кихотов. Они умеют в каждой щепк е увидеть будущее, они умеют из картона и красок создавать ф еерии, с ними хлопцы научаются выпускать стенгазеты длиною в сорок метров, в бумажной модели аэроплана различать бомбо воза

èразведчика, изобретать собственные игры и до последней капли крови отстаивать преимущество металла перед деревом. Такие донкихоты сообщают клубной работе необходимую для нее страс ть и силу, горение талантов и рождение творцов. Я не стану здесь описывать всех подвигов Перского, скажу коротко, что он совершенно переродил наши вечера, наполнил их стружкой, точкой, клеем ,

611

спиртовыми лампами и визгом пилы, шумом пропеллеров, хоро - вой декламацией и пантомимой.

Много денег стали мы тратить на книги. На алтарном возвышении уже не хватало места для шкафов, а в читальном зале — для читающих.

Но главных достижений было два.

Первое — оркестр! На Украине, а может быть и в Союзе, наша колония первой завела эту прекрасную вещь. Кащей Бессмертный только шипел в своем логове, когда мы отвалили четыре тыся чи рублей на это дело, товарищ Зоя потеряла последние сомнения в том, что я — бывший полковник, более солидные небожители еще раз воздели руки по поводу такого «соцвосохульства», но зато совет командиров был доволен. Правда, заводить оркестр в колони и — очень большая нагрузка для нервов, потому что в течение че тырех месяцев вы не можете найти ни одного угла, где бы не сидели на стульях, столах, подоконниках баритоны, басы, тенора и не вы матывали вашу душу и души всех окружающих непередаваемо отвратительными звуками. Но Первого мая мы вошли в город с собственной музыкой. Сколько в этот день было ярких переж иваний, слез умиления и удивленных восторгов у харьковских и н- теллигентов, старушек, газетных работников и уличных маль чи- шек!

И вот что удивительно: принципиально все оркестр отвергал и, но когда он заиграл, всем захотелось получить его на торже ственный вечер, на встречи, на похороны, на проводы и на празднич ные марши. И если раньше мне грозили бичи и скорпионы за то, что я заводил оркестр, теперь мне начали грозить за то, что я отка зывал в оркестре, жалея хлопцев. Угрозы раздавались больше п о телефону:

—Алло! Говорят из секции горсовета. Срочно пришлите ваш оркестр. Сегодня в пять часов похороны нашего сотрудника.

—Я не пришлю.

—Êàê?

—Не пришлю,— говорю.

—Это говорят из секции горсовета.

—Все равно, не пришлю.

—По какому праву?

—Не хочется.

—Как вы так говорите? Как вы можете так говорить?

—Давно научился.

—Мы будем жаловаться.

—Жалуйтесь!

—Вы будете отвечать!

612

—Есть, отвечать!

—Хорошо, товарищ!

—Ничего хорошего!

И жаловались, обвиняли в общественном индифферентизме, в зловредном воспитании юношества. Нужно, впрочем, сказать, что на жалобы эти никто не обращал внимания и вполне соглашались с нашими доводами: нельзя же ни за что ни про что гонять ребят в город, заставлять их пять километров носить тяжелые трубы , дуть, ходить, отрываться от работы, от книги, от школы.

Вторым достижением было кино. Оно позволило нам по-на- стоящему вцепиться в работу капища, стоявшего посреди наш его двора. Как ни плакал церковный совет, сколько ни угрожал, мы начинали сеансы точно по колокольному перезвону к вечерн е. Никогда этот старый сигнал не собирал столько верующих, с колько теперь. И так быстро. Только что звонарь слез с колокольн и, батюшка только что вошел в ворота, а у дверей нашего клуба у же стоит очередь в две-три сотни человек. Пока батюшка нацепит ризы, в аппаратной киномеханик нацепит ленту, батюшка зав о- дит «Благословенно царство…», киномеханик заводит свое. П олный контакт!

Этот контакт для Веры Березовской кончился скорбно. Вера — одна из тех моих воспитанниц, себестоимость которых в мое м производстве очень велика, сметным начертаниям Кащея Бессмертного она никогда даже не снилась.

Âпервое время после «болезни почек» Вера притихла и зара боталась. Но чуть-чуть порозовели у нее щеки, чуть-чуть на как ойнибудь миллиметр прибавилось подкожного жирка, Вера заиг рала всеми красками, плечами, глазами, походкой, голосом. Я часто ловил ее в темноватых углах рядом с какой-нибудь неясной ф игурой. Я видел, каким убегающим и неверным сделался серебрян ый блеск ее глаз, каким отвратительно-неискренним тоном она оправдывалась:

— Ну, что вы, Антон Семенович! Уже и поговорить нельзя.

Âделе перевоспитания нет ничего труднее девочек, побывав - ших в руках. Как бы долго ни болтался на улице мальчик, в как их бы сложных и незаконных приключениях он ни участвовал, как бы ни возмутительны и не дики были его привычки, тон, блатно е геройство, если у него есть — пусть самый небольшой — интеллект, в хорошем коллективе из него всегда выйдет человек. Э то потому, что мальчик этот, в сущности, только отстал, его рас стояние от нормы можно всегда измерить и заполнить. Девочка, ра но, почти в детстве начавшая жить половой жизнью, не только от стала — и физически и духовно, она несет на себе глубокую травм у,

613

очень сложную и болезненную. Черт его знает, когда у нас установится на таких девочек здоровый простой взгляд? Со всех сторон на нее направлены «понимающие» глаза мужчин, то трусливо-по- хабные, то нахальные, то сочувствующие, то слезливые. Всем э тим взглядам одна цена, всем одно название: преступление. Они н е позволяют девочке забыть о своем «падении», они всегда поддерживают вечное самовнушение в собственной неполноценнос ти. И в одно время с усекновением личности у этих девочек ужива ется примитивная глупая гордость. Другие девушки — зелень прот ив нее, девчонки, в то время когда она уже женщина, уже испытав - шая то, что для других тайна, уже имеющая над мужчинами особую власть, знакомую ей и доступную. В этих сложнейших пере - плетах боли и чванства, бедности и богатства, ночных слез и дневных заигрываний нужен дьявольский характер, чтобы намети ть линию и идти по ней, создать новый опыт, новые привычки, новые формы осторожности и такта.

Даже по отношению к мальчикам я никогда не придавал особе н- ного веса эволюционным путям. В опыте своем я убедился, что как бы ни хорошо был организован общий порядок, как бы ни здоро во, радостно и правильно ни жил коллектив, никогда нельзя пол агаться только на спасательное значение одной эволюции, на постеп енное становление человека. Во всяком случае, самые тяжелые хар актеры, самые убийственные комплексы привычек никогда эволюц ионно не разрешаются. Очень возможно, что в эволюционном порядк е собираются, подготовляются какие-то предрасположения, наме ча- ются какие-то изменения в духовной структуре, но все равно для реализации их нужны какие-то более острые моменты, взрывы , потрясения, берега бездны, то, что в биологии называется мута цией203 . Я не имел никогда возможности нарочито организовать широкий опыт в этом направлении, я не имел права организовыв ать такие взрывы, но когда они происходили в естественном пор ядке, я видел и научился учитывать их великое значение. Я много, оч ень много думал по этому вопросу, потому что это один из центра льных вопросов педагогики перевоспитания. К сожалению, я им ел очень ограниченные возможности проверить свои предчувствия л абораторным порядком.

Что такое взрыв? Я представляю себе технику этого явления так. Общая картина запущенного «дефективного» сознания н е может быть определена в терминах одного какого-нибудь отдел а психики. И вообще, дефективность сознания — это, конечно, не техническая дефективность личности, это дефективность каки х-то социальных явлений, социальных отношений, одним словом, э то прежде всего испорченные отношения между личностью и общ е-

614

ством, между требованиями личности и требованиями общест ва. Как эта дефективность отношений проектируется в самочув ствии личности, разумеется, очень сложный вопрос, который здесь неуместно разрешить, но в общем можно сказать, что это отраже - ние, в последнем счете, принимает форму пониженного знани я, пониженных представлений о человеческом обществе вообще. В се это составляет очень глубокую, совершенно непроходимую толщ у конфликтных соприкосновений личности и общества, которую по чти невозможно раскопать эволюционно. Невозможно потому, что здесь две стороны, и обе эти стороны активные, следовательно, эво люция, в сущности, приводит к эволюции дефективной активнос ти личности. Так это и бывает всегда, когда мы все надежды возл агаем на эволюцию.

Так как мы имеем дело всегда с отношением, так как именно отношение составляет истинный объект нашей педагогичес кой работы, то перед нами всегда и стоит двойной объект — личность и общество. Выключить личность, изолировать ее, вынуть ее из отношений совершенно невозможно, технически невозможно, сл едовательно, невозможно себе представить и эволюцию отдельн ой лич- ности, а можно представить себе только эволюцию отношения . Но если отношение в самом начале дефективно, если оно в отп равной точке уже испорчено, то всегда есть страшная опасност ь, что эволюционировать будет и развиваться именно эта нено рмальность, и это будет тем скорее, чем личность сильнее, то есть чем более активной стороной она является в общей картине конф ликта. Единственным методом, в таком случае, является не обере - гать это дефективное отношение, не позволять ему расти, а у нич- тожить его, взорвать.

Взрывом я называю доведение конфликта до последнего пред ела, до такого состояния, когда уже нет возможности ни для како й эволюции, ни для какой тяжбы между личностью и обществом, когда ребром поставлен вопрос: или быть членом общества, и ли уйти из него. Последний предел, крайний конфликт может выражаться в самых разнообразных формах: в формах решения коллектива, в формах протеста коллектива, в формах коллективного гнева, ос уждения, бойкота, отвращения, важно, чтобы все эти формы были вы - разительны, чтобы они создавали впечатление крайнего соп ротивления общества. Вовсе не нужно при этом, чтобы это были выра - жения толпы или обязательно общих собраний. Вполне даже д опустимо, чтобы это были выражения отдельных органов коллекти ва или даже уполномоченных лиц, если заранее известно, что он и безоговорочно поддерживаются общественным мнением. Но чрезвычайно важно, чтобы эти выражения сопровождались проявлениям и об-

615

щественных или личных эмоций, чтобы они не были просто бум ажными формулами. Выраженный в ярких, эмоционально насыщенн ых высказываниях решительный протест коллектива, неотступ ное его требование является тем самым категорическим императив ом, который так давно разыскивала идеалистическая философия.

Для меня в этой операции очень важным моментом является следующий: в составе коллектива никогда не бывает только одно дефективное отношение, их всегда бывает очень много, разн ых степеней конфликтности от близких к пределу противоречий до мелких трений и будничных отрыжек… Было бы физически невозможно разрешать все эти конфликты, возиться с ними, изучать и доводи ть до взрывов. Конечно, в таком случае вся жизнь коллектива пр евратилась бы в сплошную трескотню, нервную горячку, и толку от этого было бы очень мало. Меньше всего коллектив нужно нер вировать, колебать и утомлять. Но это и не требуется.

Я всегда выбирал из общей цепи конфликтных отношений само е яркое, выпирающее и убедительное, для всех понятное. Разва ливая его вдребезги, разрушая самые его основания, коллективный протест делается такой мощной, такой все сметающей лавиной, ч то остаться в стороне от нее не может ни один человек. Обрушив а- ясь на голову одного лица, эта лавина захватывает очень мн огие компоненты других дефективных отношений. Эти компоненты в порядке детонации переживают одновременно собственные местные взрывы, ибо коллектив бьет и по ним, представляя их взор у тот же образ полного разрыва с обществом, угрозу обособле ния, и перед ними ставит тот же категорический императив. Уже по - трясенные в самой сущности своих отношений к обществу, уж е поставленные вплотную перед его силой, они не имеют, собст венно говоря, никакого времени выбирать и решать, ибо они несутс я в лавине, и лавина их несет без спроса о том, чего они хотят ил и чего не хотят.

Поставленные перед необходимостью немедленно что-то реш ить, они не в состоянии заняться анализом и в сотый, может быть, раз копаться в скрупулезных соображениях о своих интересах, к апризах, аппетитах, о «несправедливостях» других. Подчиняясь в то же время эмоциональному внушению коллективного движения, о ни наконец действительно взрывают в себе очень многие предста вления, и не успеют обломки их разлететься в воздухе, как на их мест е уже становятся новые образы, представления о могучей правоте и силе коллектива, ярко ощутимые факты собственного участия в ко л- лективе, в его движении, первые элементы гордости и первые сладкие ощущения собственной победы.

Тот же, кого в особенности имеет в виду весь взрывной момен т,

616

находится, конечно, в более тяжелом и опасном положении. Ес ли большинство объектов взрывного влияния несутся в лавине, если они имеют возможность пережить катастрофу внутри себя, гл авный объект стоит против лавины, его позиция действительно находится на краю бездны, в которую он необходимо полетит пр и малейшем неловком движении. В этом обстоятельстве заключ ается формально опасный момент всей взрывной операции, котор ый должен оттолкнуть от нее всех сторонников эволюции. Но по зиция этих сторонников не более удачна, чем позиция врача, от казывающегося от операции язвы желудка в надежде на эволюцию болезни, ибо эволюция болезни есть смерть. Надо прямо сказат ь, что взрывной маневр — вещь очень болезненная.

Такой трудной для перевоспитания оказалась Вера Березовская. Она много огорчала меня после нашего переезда, и я подозре вал, что в это время она прибавила много петель и узлов на нитке своей жизни. Говорить с Верой требовало особой деликатнос ти. Она легко обижалась, капризничала, старалась скорее от ме ня убежать куда-нибудь на сено, чтобы там наплакаться вдоволь. Эт о не мешало ей попадаться все в новых и новых парах, разрушать к о- торые только потому было нетрудно, что мужские их компоне нты больше всего на свете боялись стать на середине в совете к омандиров и отвечать на приглашение Лаптя:

— Стань смирно и давай объяснения, как и что!

Но наша жизнь бежала вперед и прибежала наконец к разным неприятностям.

Вера наконец сообразила, что колонисты неподходящий наро д для романов, и перенесла свои любовные приключения на мен ее уязвимую почву. Возле нее завертелся молоденький телегра фист из Рыжова, существо прыщеватое и угрюмое, глубоко убежден - ное, что высшее выражение цивилизации на земном шаре — его желтые канты. Вера начала ходить на свидания с ним в рощу.

Хлопцы встречали их там, протестовали, но нам уже надоело г о- няться за Верой, и я согласен был уже записать, что бороться с Вериной натурой бесполезно. Единственное, что можно было сделать, сделал Лапоть. Он захватил в уединенном месте телегр афиста Сильвестрова и сказал ему:

— Ты Верку с толку сбиваешь. Смотри: женим!

Телеграфист отвернул в сторону прыщеватую подушку лица и

усомнился:

—Так вы меня и женили!

—Смотри, Сильвестров, не женишься, вязы свернем на сторону, ты ведь нас знаешь… Ты от нас и в своей аппаратной не спр я- чешься, и в другом городе найдем.

617

Вера махнула рукой на все этикеты и улетала на свидание в первую свободную минуту. При встрече со мной она краснела , поправляла что-то в прическе и убегала в сторону. Я делал вид, что ничего особенного в таких встречах нет.

Наконец пришел час и для Веры. Поздно вечером она пришла в мой кабинет, развязно повалилась на стул, положила ногу на ногу, залилась краской и опустила веки, но сказала громко, высок о держа голову, сказала неприязненно и сухо:

—Ó ìåíÿ åñòü ê âàì äåëî.

—Пожалуйста,— ответил я ей также официально.

—Мне необходимо сделать аборт.

—Äà?

—Да. И прошу вас: напишите записку в больницу. Я молчал, глядя на нее. Она опустила голову:

—Íó… è âñå.

ßеще чуточку помолчал. Вера пробовала посматривать на ме ня из-за опущенных век, и по этим взглядам я понял, что она сейч ас бесстыдна: и взгляды эти, и краска на щеках, и манера говори ть.

— Будешь рожать,— сказал я сурово.

Вера посмотрела на меня кокетливо-косо и завертела голово й:

— Íåò, íå áóäó!

ßне ответил ей ничего, запер ящики стола, надел фуражку. Она встала, смотрела на меня по-прежнему боком, неудобно.

— Идем! Спать пора,— сказал я.

— Так мне нужно… записку. Я не могу ожидать! Вы же должны понимать!..

Мы вышли в темную комнату совета командиров и остановились.

— Я тебе сказал серьезно и своего решения не изменю. Никаких абортов! У тебя будет ребенок!

— Ах! — крикнула Вера, убежала, хлопнула дверью.

Дня через три она встретила меня за воротами, когда поздно вечером я возвращался из села, и пошла рядом со мной, начина я мирным искусственно-кошачьим ходом:

— Антон Семенович, вы все шутите, а мне вовсе не до шуток.

— Что тебе нужно?

— У, не понимают будто!.. Записка нужна, чего вы представляетесь?

ßвзял ее под руку и повел на полевую дорогу:

—Давай поговорим.

—О чем там говорить!.. Вот еще, господи! Дайте записку, и все!

—Слушай, Вера,— сказал я. — Я не представляюсь и не шучу. Жизнь — дело серьезное, играть в жизни не нужно и опасно. В

618

твоей жизни случилось серьезное дело: ты полюбила человек а… Вот выходи замуж.

—На чертей он мне сдался, ваш человек? Замуж я буду выходить, такое придумали!.. И еще скажете: детей нянчить! Дайте м не записку, и говорить не о чем. И никого я не полюбила!

—Никого не полюбила? Значит, ты развратничала?

—Ну, и пускай развратничала! Вы, конечно, все можете гово-

ðèòü!

—Я вот и говорю: я тебе развратничать не позволю! Ты сошлась с мужчиной, теперь родишь ребенка и будешь матерью!

—Дайте записку, я вам говорю! — крикнула Вера уже со слезами. — И чего вы издеваетесь надо мною?

—Записки я не дам. А если ты еще будешь просить об этом, я поставлю вопрос на совете командиров.

—Ой, господи! — вскрикнула она и, опустившись на межу, принялась плакать, жалобно вздрагивая плечами и захлебыв аясь.

Я стоял над ней и молчал. С баштана к нам подошел Галатенко, долго рассматривал Веру на меже и произнес не спеша:

—Я думал, что это тут скиглит204 ? А это Верка плачет… А то все смеялась… А теперь плачет…

Вера затихла, встала с межи, аккуратно, по-деловому, отряхнула платье, так же деловито последний раз всхлипнула и пошла к колонии, размахивая рукой и рассматривая звезды.

Галатенко сказал:

—Пойдемте, Антон Семенович, в курень. От кавуном угощу! Царь-кавун называется! Там и хлопцы сидят.

Прошло два месяца. Наша жизнь катилась, как хорошо налаженный поезд: кое-где полным ходом, на худых мостах потихон ьку, под горку — на тормозах, на подъемах — отдуваясь и фыркая. И вместе с нашей жизнью катилась, увлекаемая общей инерцией, и жизнь Веры Березовской, но она ехала зайцем на нашем поезд е.

Что она беременна, не могло укрыться от колонистов, да, веро - ятно, и сама Вера с подругами поделилась секретом, а какие б ывают секреты у ихнего брата, всем известно. Я имел случай отда ть должное благородству колонистов, в котором, впрочем, и ран ьше был уверен. Веру не дразнили и не травили. Беременность и ро ж- дение ребенка в глазах ребят не были ни позором, ни несчаст ьем. Ни одного обидного слова не сказал Вере ни один колонист, н е бросил ни одного презрительного взгляда. Но о Сильвестров е — телеграфисте — шел разговор особый. В спальнях и в «салона х», в сводном отряде, в клубах, на току, в цеху, видимо, основатель но проветрили все детали вопроса, потому что Лапоть предложи л мне эту тему, как совсем готовую:

619

—Сегодня в совете командиров поговорим с Сильвестровым,

ничего не имеете против?

—Я не возражаю, но, может быть, Сильвестров возражает?

—Его приведут. Пускай не прикидывается комсомольцем! Сильвестрова вечером привели Жорка и Волохов, и, при всей

трагичности вопроса, я не мог удержаться от улыбки, когда п оставили его на середину и Лапоть завинтил последнюю гайку:

— Стать смирно!

Сильвестров до холодного пота боялся совета командиров. Он не только вышел на середину, не только стал смирно, но готов был совершать какие угодно подвиги, разгадывать какие уго дно загадки, только бы вырваться целым и невредимым из этого у жасного учреждения. Неожиданно все повернулось таким боком, что загадки пришлось разгадывать самому совету командиров, ибо Сильвестров мямлил на середине:

—Товарищи колонисты, разве я какой оскорбитель… или хулиган?.. Вы говорите — жениться. Я готов с удовольствием, так что ж я сделаю, если она не хочет!

—Как не хочет? — подскочил Лапоть. — Кто тебе сказал?

—Да она ж сама и сказала… Вера.

—А ну, давай ее в совет! Зорень!

—Åñòü!

Зорень с треском вылетел в дверь, но через две минуты снова ворвался в кабинет и закивал носиком на Лаптя, правым ухом показывая на какие-то дальние области, где сейчас находилас ь Вера:

— Не хочет!.. Понимаешь… я говорю… а она говорит: иди ты! Лапоть обвел взглядом совет командиров и одними глазами кив-

нул Федоренко. Федоренко солидно поднялся с места, дружески небрежно подбросил к носу руку, сочно и негромко сказал «есть»

èдвинулся к дверям. Под его рукой прошмыгнул в двери Зорень

èс паническим грохотом скатился с лестницы. Сильвестров бледнел и замирал на середине, наблюдая, как на его глазах колон исты сдирали кожу с поверженного ангела любви.

ßпоспешил за Федоренко и остановил его во дворе:

— Иди в совет, я пойду к Вере. Федоренко молча уступил мне дорогу.

Вера сидела на кровати и терпеливо ожидала пыток и казней , перебирая в руках белые большие пуговицы. Зорень делал пе ред ней настоящую охотничью стойку и вякал дискантом:

— Иди! Верка, иди!.. А то Федоренко… Иди!.. Лучше иди! — Он зашептал: — Иди! А то Федоренко… на руках понесет.

Зорень увидел меня и исчез, только на том месте, где он стоя л, подскочил синенький вихрик воздуха.

620