Makarenko_Ped_poema_full_text

Мое удовлетворение было высоким удовлетворением. Старая сь привести его к краткой формуле, я наконец понял: я близко познакомился с настоящими большевиками, я наконец окончательно уверился в том, что моя педагогика — педагогика большев истская, что тип человека, который всегда стоял у меня как обра зец, не только моя красивая выдумка и мечта, но и настоящая реал ь- ная действительность, тем более для меня ощущаемая, что она стала частью моей работы.

В стенах коммуны педагогика начала создаваться и соверше н- ствоваться по непривычным для меня путям — не от книги и превыспренных мыслей, а от бытия и требования здравого смысл 217à .

Жизнь коммунаров оказалась вовсе не такой богатой и безза - ботной, как думали окружающие. Коммуна не имела и не хотела иметь никакого отношения к Кащею Бессмертному и его скудн ому кошельку. Чекисты отчисляли из своего жалованья известный процент на содержание коммунаров, но этого было очень мало, и это вообще не нравилось ни нам, ни чекистам.

Уже через три месяца коммуна начала испытывать настоящую нужду. Мы задерживали жалованье, затруднялись даже в расх одах на питание. Наши мастерские давали очень незначительные доходы, ребята работать еще не умели, и мы не нашли настоящего типа работы. Все-таки нам приходилось все больше и больше рас- считывать на их заработок. С каждым днем становилось очевиднее, что долго мы не выдержим. Мастерские, по сути, были мастерскими учебными. Правда, сапожную мастерскую мы с хлопцами в первые же дни затащили в темный угол и удушили, навалившись на нее с подушками. Чекисты сделали вид, будто они не заметили этого убийства. Но в других мастерских мы никак н е могли раскачаться на работу, приносящую доход.

Однажды меня пригласил Барт, нахмурился, задумался, положил на стол чек и сказал:

—Все. Я понял:

—Сколько здесь?

—Десять тысяч. Это последнее. Это вперед взяли за год. Больше не будет, понимаете? Используйте этого… он человек энер - гичный…

—Понимаю,— ответил я.

Я понял: шутить довольно. Чекисты это тоже хорошо знали. Последние остатки сомнений нужно было выбросить из голов ы.

Через несколько дней по коммуне забегал человек отнюдь не педагогического типа — Соломон Борисович Коган. Соломон Б о- рисович уже стар, ему под шестьдесят, у него больное сердце , и

651

одышка, и нервы, и грудная жаба, и ожирение. Но у этого челове - ка внутри сидит демон деятельности, и Соломон Борисович н иче- го с этим демоном поделать не может. Соломон Борисович не принес с собой ни капиталов, ни материалов, ни изобретател ьности, но в его рыхлом теле без устали носятся и хлопочут силы, которые ему не удалось истратить при старом режиме: дух пр едприимчивости, оптимизма и напора, знание людей и маленька я простительная беспринципность, странным образом уживаю щаяся с растроганностью чувств и преданностью идее. Очень ве роятно, что все это объединялось обручами гордости, потому что Соломон Борисович любил говорить:

—Вы еще не знаете Когана! Когда вы узнаете Когана, тогда вы скажете.

Он был прав. Мы узнали Когана, и мы говорим: это человек замечательный. Мы очень нуждались в его жизненном опыте. Правда, проявлялся этот опыт иногда в таких формах, что мы часто только холодели и не верили своим глазам. Смотришь, Соломон Борисович из города привез воз бревен. Зачем это?

—Как зачем? А складочные помещения? Я взял заказ на мебель для строительного института, так надо же ее куда-нибу дь складывать.

—Никуда ее не надо складывать. Сделаем мебель и отдадим ее строительному институту.

—Õå-õå! Вы думаете, это в самом деле институт? Это фигелимигели, а не институт. Если бы это был институт, стал бы я с ни м связываться!

—Это не институт?

—Что такое институт? Пускай себе он как хочет называется. Важно, что у них есть деньги. А раз есть деньги, так им хочетс я иметь мебель. А для мебели нужна крыша. Вы же знаете. А крышу они еще будут строить, потому что у них еще и стен нет.

—Все равно, мы не будем строить никаких складочных помещений.

—Я им то же самое говорил. Они думают, коммуна Дзержинского — это так себе… Это образцовое учреждение. Оно будет з а- ниматься какими-то складами?! Есть у нас для этого время!

—À îíè ÷òî?

—А они говорят: стройте! Ну, если им так хочется, так я сказал: это будет стоить двадцать тысяч. А если вы говорите: не нужно строить, пусть будет по-вашему. Для чего мы будем строить складочные помещения, если нам нужен вовсе сборный цех?..

Через две недели Соломон Борисович начинает строить сбор - ный цех. Закопали столбы, начали плотники складывать стен ы.

652

—Соломон Борисович, откуда у вас деньги на этот самый сборный цех?

—Как откуда? Разве я вам не говорил? Нам перевели двадцать тысяч…

—Кто перевел?

—Да этот самый институт…

—Почему?

—Как почему? Им хочется, чтобы были складочные помещения… Ну, так что? Мне жаль, что ли?

—Постойте, Соломон Борисович, но ведь вы строите не складочные помещения, а сборный цех…

Соломон Борисович начинает сердиться:

—Мне очень нравится! А кто это сказал, что не нужны складочные помещения? Это же вы сказали?

—Надо возвратить деньги.

Соломон Борисович брезгливо морщится и говорит дружески:

—Послушайте, нельзя же быть таким непрактичным человеком. Кто же это возвращает наличные деньги? Может быть, у ва с такие здоровые нервы, так вы можете, а я человек больной, я н е могу рисковать своими нервами… Возвращать деньги!

—Но ведь они узнают.

—Антон Семенович, вы же умный человек. Что они могут узнать? Ну, пожалуйста, пускай себе завтра приезжают: люди стр о- ят, видите? А разве где написано, что это сборный цех?

—А начнете работать?

—Кто мне может запретить работать? Строительный институт может запретить мне работать? А если я хочу работать на све жем воздухе или в складочном помещении? Есть такой закон? Нет такого закона.

Логика Соломона Борисовича не знала никаких пределов. Это был сильнейший таран, пробивающий все препятствия. До пор ы до времени мы ей не сопротивлялись, ибо попытки к сопротив лению были с самого начала подавлены.

Весной, когда наша пара лошадей стала ночевать на лугу, Вит ька Горьковский спросил меня:

—А что это Соломон Борисович строит в конюшне?

—Как строит?

—Уже строит! Какой-то котел поставил и трубу делает.

—Çîâè åãî ñþäà!

Приходит Соломон Борисович, как всегда, измазанный, потный, запыхавшийся.

—Что вы там строите?

—Как что строю? Литейную, вы же хорошо знаете.

653

—Литейную? Ведь литейную решили делать за баней.

—Зачем за баней, когда есть готовое помещение?

—Соломон Борисович!

—Ну, что такое — Соломон Борисович?

—А лошади? — спрашивает Горьковский.

—А лошади побудут на свежем воздухе. Вы думаете, только вам нужен свежий воздух, а лошади, значит, пускай дышат всякой гадостью? Хорошие хозяева!

Мы, собственно говоря, уже сбиты с позиций. Витька все-таки топорщится:

—А когда будет зима?

Но Соломон Борисович обращает его в пепел своей неумолимой логикой:

—Как вы хорошо знаете, что будет зима!

—Соломон Борисович! — кричит пораженный Витька. Соломон Борисович чуточку отступает:

—А если даже будет зима, так что? Разве нельзя построить конюшню в октябре? Вам разве не все равно, что строить: конюшню, литейную или еще что? Или вам очень нужно, чтобы я истратил сейчас две тысячи рублей?

Мы печально вздыхаем и покоряемся. Соломон Борисович из жалости к нам поясняет, загибая пальцы:

—Май, июнь, июль, тот, как его… август, сентябрь…

Он на секунду сомневается, но потом с особенным нажимом продолжает:

—Октябрь… Подумайте, шесть месяцев! За шесть месяцев две тысячи рублей сделают еще две тысячи рублей. А вы хотите, чт обы конюшня стояла пустая шесть месяцев. Мертвый капитал, раз ве это можно допустить?

Мертвый капитал даже в самых невинных формах для Соломона Борисовича был невыносим.

—Я не могу спать,— говорил он. — Как это можно спать, когда столько работы, каждая минута — это же операция. Кто это придумал, столько спать?

Мы диву давались: только недавно мы были так невыносимо бедны, а сейчас у Соломона Борисовича горы леса, металла, ст анки; в нашем рабочем дне только мелькает: авизовка, чек, аван с, фактура, десять тысяч, двадцать тысяч. В совете командиров Соломон Борисович с сонным презрением выслушивал речи хлоп цев

îтрехстах рублях на штаны и говорил:

—Какой может быть вопрос? Мальчикам же нужны штаны… И не нужно за триста, это плохие штаны, а нужно за тысячу...

Сделайте такое постановление, и все.

654

—А деньги? — спрашивают хлопцы.

—У вас же есть руки и головы. Вы думаете, для чего у вас головы? Для того, чтобы фуражку надевать? Ничего подобного ! Прибавьте четверть часа в день в цехе, я вам сейчас достану тыся- чу рублей, а может, и больше, сколько там заработаете.

Старыми, дешевыми станками заполнил Соломон Борисович св ои легкие цехи, очень похожие на складочные помещения, запол нил их самым бросовым материалом, связал все веревками и угов орами, но коммунары с восторгом окунулись в этот рабочий хлам . Делали мы все: клубную мебель, кроватные углы, масленки, трусики, ковбойки, парты, стулья, ударники для огнетушителей, но делали все это в несметном количестве, потому что в производ стве Соломона Борисовича разделение труда было доведено до апогея:

—Разве ты будешь столяром? Ты же все равно не будешь столяром, ты же будешь доктором, я знаю. Так делай себе проножк у, для чего тебе делать целый стул? Я плачу за две проножки коп ейку, ты в день заработаешь пятьдесят копеек. Жены у тебя нет, детей нет…

Коммунары хохотали на совете командиров и ругали Соломон а Борисовича за «халтуру», но у нас уже был промфинплан, а про м- финплан — дело священное.

Зарплата в коммунарском коллективе была введена с такой миной, как будто на свете нет никакой педагогики, нет никакого дьявола и его соблазнов. Когда воспитатели предлагали вни манию Соломона Борисовича педагогическую проблему зарплаты, С оломон Борисович говорил:

—Мы же должны воспитывать, я надеюсь, умных людей. А какой же он будет умный человек, если он работает без зарпл аты!

—Соломон Борисович, а идеи, по-вашему, ничего не стоят?

—Когда человек получает жалованье, так у него появляется столько идей, что их некуда девать. А когда у него нет денег , так у него одна идея: у кого бы занять. Это же факт…

Соломон Борисович оказался чрезвычайно полезными дрожж а- ми в нашем трудовом коллективе. Его логика всегда казалась нам чужой и смешной логикой, но в своем напоре она весело и больно била по многим предрассудкам, и сильно подчеркивала возможность нового производственного стиля. Поэтому полный хозрас- чет коммуны Дзержинского пришел просто и почти без усилий и для нас самих уже не казался такой значительной победой. С оломон Борисович недаром говорил:

—Что такое? Сто пятьдесят коммунаров не могут заработать себе на суп? А как же может быть иначе? Разве им нужно шампанское? Или, может, у них жены любят наряжаться?

655

Наши квартальные промфинпланы коммунары брали один за другим широким общим усилием. Чекисты бывали у нас ежедне в- но. Они вместе с ребятами въедались в каждую мелочь, в кажды й маленький прорывчик, в халтурные тенденции Соломона Бори совича, в низкое качество продукции, в брак. С каждым днем осложняясь, производственный опыт коммунаров начал критич ески покусывать Соломона Борисовича, и он возмущался:

— Что это такое за новости? Они уже все знают? Они мне говорят, как делается на ХПЗ218 ,— они что-нибудь понимают в ХПЗ?

Впереди вдруг засветился общепризнанный лозунг: «Нам нужен настоящий завод».

О заводе стали говорить все чаще и чаще. По мере того как на нашем текущем счету прибавлялась одна тысяча за другой, о бщие мечты о заводе разделились на более близкие и более возмо жные подробности. Но это уже происходило в более позднюю эпоху.

Дзержинцы часто встречались с горьковцами. По выходным дням они ходили в гости друг к другу целыми отрядами, сража - лись в футбол, волейбол, городки, вместе купались, катались на коньках, гуляли, ходили в театр.

Очень часто колония и коммуна объединялись для разных походов — комсомольских, пионерских маневров, посещений, пр и- ветствий, экскурсий. Я особенно любил эти дни, они были дням и моего настоящего торжества. А я уже хорошо знал, что это тор жество последнее.

В такие дни по колонии и коммуне отдавался общий приказ, указывались форма одежды, место и время встречи. У горьков цев и у дзержинцев была одинаковая форма: полугалифе, гамаши, широкие белые воротники и тюбетейки, только у дзержинцев было немного дороже сукно. Обыкновенно я с вечера оставался у горьковцев, поручив коммуну Киргизову. Мы выходили из Куряжа с расчетом истратить на дорогу три часа. Спускались с Холод ной горы в город. Встреча всегда назначалась на площади Тевел ева, на широком асфальте у здания ВУЦИКа.

Как всегда, колонна горьковцев в городе имела вид великолепный. Наш широкий строй по шести занимал почти всю улицу, зах - ватывая и трамвайные пути. Сзади нас становились в очеред ь десятки вагонов, вагоновожатые нервничали, и неутомимо звен ели звонки, но малыши левого фланга всегда хорошо знали свои о бязанности: они важно маршируют, немного растягивая шаг, бро сают иногда хитрый взгляд на тротуары, но ни трамваев, ни ваго новожатых, ни звонков не удостаивают вниманием. Сзади всех марширует со своим треугольным флажком флаженер левого фланга

Петро Кравченко. На него с особенным любопытством и симпа ти-

656

ей смотрит публика, вокруг него с особенным захватом вьются маль- чишки, поэтому Петро смущается и опускает глаза. Его флажо к трепыхается перед самым носом вагоновожатого, и Петро не идет, а плывет в густой волне трамвайного оглушительного трезво на.

На площади Розы Люксембург колонна наконец освобождает трамвайные пути. Вагоны один за другим обгоняют нас, из око н смотрят люди, смеются и грозят пальцами пацанам. Пацаны, не теряя равнения и ноги, улыбаются вредной мальчишеской улы б- кой. Почему бы им и не улыбаться? Неужели нельзя пошутить с городской публикой, устроить ей маленькую каверзу? Публик а своя, хорошая, не ездят по нашим улицам бояре и дворяне, не водят барынь под ручку раскрашенные офицеры, не смотрят н а нас с осуждением лабазники. И мы идем, как хозяева, по нашем у городу, идем не «приютские мальчики» — колонисты-горьковц ы.

Это ведь недаром впереди между двумя строгими штыками неподвижно плывет наше красное знамя, недаром медные трубы наши играют «Марш Буденного».

Мы поворачиваем на площадь Тевелева, чуть-чуть подымаемся в горку и уже видим у здания ВУЦКа верхушку знамени дзержинцев. А вот и длинный ряд белых воротников, и внимательные родные лица, команда Киргизова, вздернутые руки и музыка. Д зержинцы встречают нас знаменитым салютом. Еще секунда — и наш оркестр, прервав марш, грохнул ответное приветствие. Поднимаем вверх руки.

— Стой! Налево!

Только одну секунду, пока Киргизов отдает рапорт, мы стоим в строгом молчании друг против друга. И когда рушится строй и ребята бросаются к друзьям, жмут руки, смеются и шутят, я ду - маю о докторе Фаусте: пусть этот хитрый немец позавидует м не. Ему здорово не повезло, этому доктору, плохое он для себя вы б- рал столетие и неподходящую общественную структуру. А сколько он истратил пороха и сил. И ведь у него был такой удачный Ме фистофель, окружающая меня нечистая сила гораздо слабее и б есталаннее. И все-таки очень много имею мгновений высокого нас лаждения, а бедный Фауст так и остался ни с чем.

Если мы встречались под выходной день, часто, бывало, ко мне подходил Митька Жевелий и предлагал:

— Знаете что? Пойдем все к горьковцам. У них сегодня «Броненосец «Потемкин»219 . А шамовка у них есть...

И в эти дни поздним вечером мы будили Подворки маршами двух оркестров, долго шумели в столовой, в спальнях, в клубе , старшие вспоминали штормы и штили прошлых лет, молодые сл у- шали и завидовали.

657

С апреля месяца главной темой наших дружеских бесед сдела л- ся приезд Горького. Алексей Максимович написал нам, что в и юле специально приедет в Харьков, чтобы пожить в колонии три д ня. Переписка наша с Алексеем Максимовичем с каждым днем делалась роднее. Не видя его ни разу, колонисты ощущали его лич- ность в своих рядах и радовались ей, как радуются дети обра зу матери. Только тот, кто в детстве потерял семью, кто не унес с собою в длинную жизнь никакого запаса тепла, тот хорошо зн ает, как иногда холодно становится на свете, только тот поймет , как это дорого стоит — забота и ласка большого человека, челов ека — богатого и щедрого сердцем.

Горьковцы не умели выражать чувства нежности, ибо они сли ш- ком высоко ценили нежность. Я прожил с ними восемь лет, мног ие ко мне относились любовно, но ни разу за эти годы никто из н их не был со мною нежен в обычном смысле. Я умел узнавать их чувст ва по признакам, мне одному известным: по глубине взгляда, по о краске смущения, по вниманию издали, из-за угла, по немного охрипшему голосу, по прыжкам и бегу после встречи. И я поэтому видел, с какой невыносимой нежностью ребята говорили о Горьком, с какой жадностью обрадовались его коротким словам о приезде.

Приезд Горького в колонию — это был высокий венец, в наших собственных глазах, он, конечно, не был заслужен. И этот венец надевали на чело колонии в то время, когда весь Союз поднял знамена для встречи великого человека, когда наша маленькая община свободно могла затеряться среди волн широкого советского моря.

Но она не затерялась в душе Алексея Максимовича, и это трогало нас и нашей жизни сообщало особую цену.

Подготовка к встрече Горького началась немедленно после получения от него письма. Впереди себя Алексей Максимович послал щедрый подарок, благодаря которому мы могли залечить последние раны, которые еще оставались от старого Куряжа.

Как раз в это время меня потребовали к отчету220 . Я должен был сказать ученым мужам и мудрецам педагогики, в чем сост оит моя педагогическая вера и какие принципы соцвоса исповедую. Повод для такого отчета был достаточный: колония имени Горького и коммуна Дзержинского пользовались широким общественн ым вниманием, о них много говорили и писали, в самом деле, надо был о проверить, какие идеи заложены в этих делах.

Я бодро подготовился к отчету, хотя и не ждал для себя ни пощады, ни снисхождения.

В просторном высоком зале я увидел наконец в лицо весь сонм пророков и апостолов. Это было высокое учреждение — синедрион221 , не меньше. Высказывались здесь вежливо, округленными любе зны-

658

ми периодами, от которых шел еле уловимый приятный запах м озговых извилин, старых книг и просиженных кресел. Но пророки и апостолы не имели ни белых бород, ни маститых имен, ни велик их открытий. С какой стати они носят нимбы и почему у них в рук ах священное писание? Это были довольно юркие люди, а на их уса х еще висели крошки только что съеденного советского пирог а.

Больше всех орудовал профессор Чайкин, тот самый Чайкин, который несколько лет назад напомнил мне один рассказ Чех о- ва222 . Чайкина я знаю. Не он ли недавно просил меня взять его сына в коммуну, ибо, оказывается, «семью мальчик перерос». Почем у-то буйный рост молодого Чайкина выражался в терминах уголов ного кодекса, но Чайкину, очевидно, было виднее.

В своем заключении Чайкин ничего от меня не оставил. Все ударные места моего доклада были разгромлены этим воителем на голову.

—Товарищ Макаренко хочет педагогический процесс построить на идее долга. Правда, он прибавляет слово «пролетарск ий», но это не может, товарищи, скрыть от нас истинную сущность идеи. С развернутым понятием долга мы встречаемся в развитии торгового капитала. Мы советуем товарищу Макаренко внимательно проследить исторический генезис идеи долга. Это идея буржуазных отношений, идея сугубо меркантильного порядка. Со - ветская педагогика стремится воспитать в личности свобо дное проявление творческих сил и наклонностей, инициативу, но ни в коем случае не буржуазную категорию долга.

«С глубокой печалью и удивлением мы услышали сегодня от уважаемого руководителя двух образцовых учреждений при зыв к воспитанию чувства чести. Мы не можем не заявить протест п ротив этого призыва. Советская общественность также присое диняет свой голос к науке, она также не примиряется с возвращен ием этого понятия, которое так ярко напоминает нам офицерские привилегии, мундиры, погоны, презрение к низшим классам».

«Мы не можем входить в обсуждение всех заявлений автора, касающихся производства. Может быть, с точки зрения матер и- ального обогащения колонии, это и полезное дело, но педаго ги- ческая наука не может в числе факторов педагогического вл ияния рассматривать производство и тем более не может одобрить такие тезисы автора, как «промфинплан есть лучший воспитатель» . Такие положения есть не что иное, как вульгаризирование иде и трудового воспитания».

Многие еще говорили, и многие молчали с осуждением. Я наконец обозлился и сгоряча вылил в огонь ведро керосина.

—Пожалуй, вы правы, мы не договоримся. Я вас не понимаю. По-вашему, например, инициатива есть какое-то наитие. Она пр и-

659

ходит неизвестно откуда, из чистого, ничем не заполненног о безделья. Я вам третий раз толкую, что инициатива придет тогда, когда есть задача, ответственность за ее выполнение, отве тственность за потерянное время, когда есть требование коллекти ва. Вы меня все-таки не понимаете и снова твердите о какой-то выхо лощенной, освобожденной от труда инициативе. По-вашему, для инициативы достаточно смотреть на свой собственный пуп…

Ой, как оскорбились, как на меня закричали, как закрестилис ь и заплевали апостолы! И тогда, увидев, что пожар в полном ра згаре, что все рубиконы далеко позади, что терять все равно неч его, что все уже потеряно, я сказал:

—Вы не способны судить ни о воспитании, ни об инициативе,

âэтих вопросах вы не разбираетесь.

—А вы знаете, что сказал Ленин об инициативе?

—Çíàþ.

—Вы не знаете!

Я вытащил записную книжку и прочитал внятно:

—«Инициатива должна состоять в том, чтобы в порядке отступать и сугубо держать дисциплину»,— из речи Ленина223 на Одиннадцатом съезде РКП(б) 27 марта 1922 года.

Апостолы только на мгновение опешили, а потом закричали:

—Так при чем здесь отступление?

—Я хотел обратить ваше внимание на отношение между дисциплиной и инициативой. А кроме того, мне необходимо в поря д- ке отступить…

Апостолы похлопали глазами, потом бросились друг к другу, зашептали, зашелестели бумагой. Постановление синедрион вынес единодушное:

«Предложенная система воспитательного процесса есть си стема не советская».

В собрании было много моих друзей, но они молчали. Была группа чекистов. Они внимательно выслушали прения, что-то записали в блокнотах и ушли, не ожидая приговора.

В колонию мы возвращались поздно ночью. Со мной были воспитатели и несколько членов комсомольского бюро. Жорка Во л- ков всю дорогу плевался:

—Ну как они могут так говорить! Как это, по-ихнему: нет, значит, чести, нет, значит, такого — честь нашей колонии? Поихнему, значит, этого нет?

—Не обращайте внимания, Антон Семенович,— сказал Лапоть. — Собрались, понимаете, зануды, нечего им делать. Вы не обращайте внимания.

—Да я и не обращаю,— утешил я хлопцев.

660