белл

что Россия выставляет покупателям какие-то дополнительные условия. Все просто в шоке. И выступление Д. Чейни – скорее не угроза в адрес России, а предупреждение: «Г-н Путин, воздержитесь от того, чтобы посылать такие сигналы!» Цены – не проблема; они всегда взлетали и опускались, и это в порядке вещей. Рыночные спекулянты успокоются, и придет стабилизация, пусть даже на более высоком уровне. Единственное, что пугает Запад – это постоянное напряжение и психологические шоки. Именно это стоит и за реакцией на украинские события, и за выступлением Д. Чейни [в Вильнюсе]. Думаю, другим событием, которое может иметь не меньший эффект, стало бы решение В. Путина баллотироваться [на третий президентский срок].

Иноземцев: Да, отнюдь не невероятный сценарий развития событий…

Белл: Интуиция подсказывает мне, что пока он не собирается оставаться у власти, предполагая, что сумеет обеспечить ее передачу какой-то пустышке, политической кукле, которую он может контролировать. Но все это может в одночасье измениться. Ведь именно в том, зависит судьба страны от воли одного человека и его приближенных или от выстроенности структурных элементов, и заключено различие между успешными и стагнирующими, прогнозируемыми и непредсказуемыми обществами.

ПРАВА ЧЕЛОВЕКА. 4 ФРАГМЕНТАЦИЯ

МИРА

Иноземцев: Мне хотелось бы перейти к проблеме, которая и глубже, и сложнее, чем проблема демократии или иная проблема, в той или иной степени связанная с формой государственного правления. Я имею в виду права человека. Сама мысль о наличии подобных прав далеко не нова; и поэтому первый вопрос неизбежно касается того, каковы этапы становления представлений о правах человека. К какому историческому периоду можно считать сформировавшейся соответствующую теорию? Разумеется, даже сегодня нельзя говорить, что она обрела универсальное значение. Возможно, она и не обретет ее никогда, но все же: с какого времени эта теория стала неотъемлемой частью политической доктрины? Как Вы полагаете, можно ли утверждать, что естественными «правами» обладают в равной степени все люди, или же есть какие-то ограничения и изъятия? Наконец, если существуют естественные «права человека», то не значит ли это, что должны существовать и естественные «обязанности человека»? Ведь в ином случае на фундаментальном уровне возникает разорванность прав и обязанностей. А если можно говорить о «естественных обязанностях», то что они собой представляют и как соотносятся с «правами»? Я понимаю: эти вопросы слишком сложны для того, чтобы сразу на них ответить; поэтому давайте начнем с истории «прав человека».

Белл: Как известно, самые древние и самые фундаментальные нормы, регулирующие поведение людей, проистекают из религии. Есть два важнейших источника идеи человеческих прав. Первый –

178 ЭПОХА РАЗОБЩЕННОСТИ

Нагорная проповедь Христа, приводимая в Евангелии от Матфея. В ней Иисус говорит: делайте другим то, чего вы желаете, чтобы они сделали по отношению к вам. В этом случае вас призывают относиться к другим так же, как вы желали бы, чтобы все остальные относились к вам, и действовать соответственно. Так что речь идет о взаимности. В основе этого подхода лежит идея универсальности христианской Церкви, мысль о возможности применения ее догматов к любому человеку. Если быть более точным – к любому мужчине; о женщинах напрямую речь тогда не шла. Нагорная проповедь всегда считалась главным церковным поучением, касавшимся канонов поведения людей. Она не кодифицировала права в собственном смысле этого слова, но конкретизировала поведение и устанавливала определенные его рамки, предписывая каждому оценивать, каким образом его действия способны повлиять на других, а поступки окружающих – на него самого.

Здесь можно отметить сходное (хотя и независимое) направление в еврейской мысли. Оно восходит к раввину Хилелю96, прославленному мудрецу, жившему, как известно, во времена Иисуса, – хотя правильнее было бы сказать, что это Иисус жил в эпоху Хилеля, ибо тот слыл куда более знаменитым мудрецом. Так вот, существует легенда о том, как один нетерпеливый богач, возжелавший постичь суть иудаизма, обратился к иерусалимскому раввину Шемаи и спро-

сил его: «Можешь ли ты рассказать мне, в чем состоит мудрость иудаизма, пока не устанешь стоять на одной ноге?». Раввин разгневался и ударил спрашивавшего по ноге; тот, прихрамывая, ретировался. На следующий день он пришел к Хилелю и задал ему тот же вопрос. Хилель ответил: «Не веди себя по отношению к другим так, как ты не хотел бы, чтоб они когда-нибудь поступили

стобой. Это – суть учения. Все остальное – лишь толкования». Внимания заслуживает здесь то, что слова Хилеля – и в том от-

личие его максимы от Иисусовой – содержат негативную, а не позитивную коннотацию. Он говорит: «Не поступайте с другими…»,

тогда как Христос: «Делайте другим то, что…» И есть знаменитое замечание Бернарда Шоу, сказавшего как-то, что лично ему ближе формула Хилеля, потому что у людей бывают разные вкусы и предпочтения, и потому он не хотел бы получать от них того, чего они могут порой желать сами для себя.

Таким образом, если мы углубимся в историю в поиске универсальных правил поведения, то увидим, что никто из философов не пытался применять их к действиям суверенных государств или правителей. Вплоть до Канта с его категорическим императивом все те, кто формулировал эти универсальные правила, относили их только к отдельным людям.

Сама постановка вопроса о том, что позволительно делать государству, относится к периоду принятия в Англии Великой хартии вольностей, когда бароны объединились и заявили королю: «Мы не хотим, чтоб ты безраздельно правил нами». Именно эта хартия, которая сначала рассматривалась как договор между монархом и вассалами, на деле стала первым документом, регламентировавшим их права. Она была принята в XIII веке, и с тех пор идея прав начала развиваться как часть правовой системы. Стало правилом, что за поступки, отличавшиеся от общепринятых или дозволенных, человека нельзя наказывать по воле монарха, а он должен предстать перед судом, который обязан определить степень его вины. С тех пор по мере развития юридической системы происходило расширение прав. Европейские законы о лишении прав – в отличие, например, от римских проскрипций – относились не к отдельным лицам, а ко всем, кто совершал определенные преступления. Так формировалась практика: закон, чтобы быть действенным, должен иметь универсальный характер.

Мало-помалу, причем в первую очередь в англоязычных странах, стала формироваться система, посредством которой люди обретали и закрепляли свои права. По большей части эти права служили защите от произвола власти, и потому они не предполагали сколь-либо конкретных обязанностей. Они лишь сообщали монарху: ты не можешь править против моего согласия; не можешь принимать решения, попирающие мои права. Концепция, согласно которой наличие любых прав налагает на человека и

определенные обязательства, то есть концепция, основанная на принципе взаимности, была предложена и сформировалась намного позже.

Наконец, первая четкая формулировка подобных прав содержится в Конституции США, пер- вые десять поправок к которой об-

Иноземцев: Я думаю, с точки зрения истории Вы очень точно сделали акцент на позитивной и негативной коннотациях, а также «защитительной» природе теории прав. Действительно, трудно не согласиться, что кодификация прав происходила по мере того, как отдельные люди (сначала знать, потом джентри, а затем и все остальные) отвоевывали у монархов, которые прежде сами считались источником права, те или иные уступки, расширяя сферу «частной жизни». Однако при этом речь шла (и идет) о праве совершать действия, на которые способен каждый человек. Право на свободу слова означает не более чем право высказать то, что человек думает и в чем он убежден. Если у кого-то нет убеждений или он не ощущает необходимости высказаться, это право остается своего рода латентным.

Однако в последние годы исподволь происходит зачисление в разряд «прав» некоторых вещей, которые, по сути, не зависят ни от способностей человека, ни даже от его реальной деятельности. Я вполне понимаю, что у каждого есть право на свободу и никто не может быть обращен в рабство. Но в той ли степени можно говорить о «праве» человека на минимальный доход, жилье, на определенные условия существования?

Я вспоминаю рекламный ролик компании Electricité de France, изображавший строительство мини-электространций на солнечных батареях в африканской стране; ролик закачивался демонстрацией работающей станции и слоганом: «Потому что мы верим: право на использование энергии – это одно из базовых прав человека». Но так ли это? Какие «права» имеют, например, на такую станцию люди, не приложившие своих сил к ее созданию? Можно ли вообще говорить об экономических «правах» в том же контексте и рассуждать о них в той же логике, как мы говорили и рассуждали об иных «неотчуждаемых правах» человека как личности?

Ни для кого не секрет, как усложнилась сейчас проблема миграции. Приехав, например, в Соединенные Штаты из Латинской ли Америки, России, из Африки или Европейского Союза, каждый человек пользуется в вашей стране некоторыми неотчуждаемыми правами: ему гарантирована свобода слова, он не будет задержан полицией, если не совершит ничего противоправного, имеет право на защиту в суде. Но есть и иные права, которые заведомо пред-

182 ЭПОХА РАЗОБЩЕННОСТИ

полагают возможность требований. Я имею в виду право на получение социального вспомоществования или пособия по безработице; право на убежище (особенно если человек спасается от политических преследований на родине) и прочее. Каковы основания этих требований? Насколько универсальны права человека, если в одних странах они соблюдаются, а в других нет? Обязаны ли развитые страны соблюдать права тех, кто не озаботился созданием политических систем, уважающих права человека, в их собственных государствах?

И последнее. Когда я приезжаю в Соединенные Штаты, я не считаю себя хуже американцев, или беднее их, или глупее. Но я не претендую и не собираюсь претендовать, например, на то, чтобы голосовать здесь на выборах. Я понимаю, что это – право граждан Соединенных Штатов Америки. Я не гражданин США и принимаю это как должное. Почему иные права – право на социальное обеспечение, например – должны иметь те, кто не вложил своих усилий в процветание этой страны, те, кто претендует на свою долю в богатстве определенного государства только на основе необходимости соблюдения «прав человека»? Не слишком ли это шаткое основание для экономических требований?

Белл: Каждое общество основано на совокупности норм, правил и законов, и в каждом обществе существует система наказаний за их нарушение. Нарушение норм – самый распространенный случай, и он не вызывает, как правило, серьезных последствий, так как нормы обычно не кодифицированы и действуют в силу привычек и образа жизни людей, за нарушение которых не предусмотрены наказания. Я, например, не привык никого перебивать. Эти нормы воплощены в определенных процедурах, которым общество считает необходимым следовать, так как они в конечном счете упрощают жизнь. Ведь если бы, например, мы с Вами постоянно перебивали друг друга, мы за неделю не обсудили бы и одной темы…

В отличие от норм, правила обычно предполагают указания на индивидуальные обязанности. Например, работники, устраиваясь на завод, обязуются приходить на работу к девяти часам утра; если кто-то поступает иначе, его ждет наказание. Конечно,

все можно довести до абсурда: вспоминается советский анекдот 30-х годов, в котором говорилось, что постоянно опаздывающего работника можно обвинить в саботаже, постоянно приходящего загодя – в приспособленчестве, а появляющегося на своем месте минута в минуту – в буржуазном формализме.

Однако правила все же существуют – и соблюдаются. Многие из них по степени императивности приближаются к законам. Например, если вы ведете автомобиль и видите красный сигнал светофора, вы почти наверняка остановитесь, – причем не столько боясь наказания, сколько понимая опасность нарушения правил, соблюдаемых большинством. Правила и законы нужны для нормального функционирования любого общества, но сам этот процесс далеко не всегда одинаков.

Одним экстремальным вариантом является диктатура – система, где власть, которую невозможно призвать к ответу, устанавливает законы и правила, ограничивающие возможность людей сопротивляться произволу. Пытаясь осмыслить пределы полномочий власти, политические философы и социологи ввели два понятия, которые стали краеугольными камнями всех концепций, построенных в этой сфере. Это понятия суверенитета и легитимности. Обладать суверенитетом – значит иметь право управлять, устанавливать правила и исключения из них. Легитимность предполагает, что этим правом распоряжаются правильно, то есть в соответствии с существующими представлениями о справедливости и целесообразности. В последние столетия именно понятие легитимности обрело фундаментальное значение для социальной теории и практики.

Концепция легитимности возникла в конце XVIII – начале XIX веков, когда череда революций подорвала монархическую систему суверенитета. В ходе этих революций перед обществом всякий раз вставал вопрос: насколько легитимны действия тех, кто разрушает прежние порядки? В некоторых случаях революционеры действительно стремились к переустройству общества; в некоторых их действия были не более чем попытками меньшинства навязать свою власть обществу. Именно поэтому вопрос о легитимности и приобрел поистине исключительную важность.

Если возвращаться к истории, то я бы сказал, что впервые это проявилось в 1815 году на Венском конгрессе. Страны-победите-

184 ЭПОХА РАЗОБЩЕННОСТИ

ли вернули на французский трон отпрыска свергнутой династии, Людовика XVIII. При этом и Меттерних, и Талейран утверждали, что основанием для такого шага было то, что он являлся легитимным правителем, который наследовал престол по правилам и законам, действовавшим до Французской революции. Здесь в возрождении суверенитета Бурбонов сыграли роль не концепция прав, а понятие права в том виде, в каком оно подразумевало суверенитет и легитимность. Однако признание за сувереном прáва властвовать не означает, что он обретает возможность нарушать правá других.

Между тем власть развращает, и она всегда подталкивает человека на злоупотребления ею. Поэтому вопрос о легитимности ставится не единственный раз; он стоит на повестке дня постоянно, вне зависимости от природы и полномочий суверена. И вся дискуссия о полномочиях власти и их границах, о содержании позитивной и потенциальной свободы, равно как и обо всех подобных вопросах, основывается на практическом опыте; здесь нет места абстрактной логике. Всякий раз новый социальный опыт сталкивается с прежними представлениями и практиками. Каждый очередной шаг вперед облегчает последующие, потому что теоретические построения ничего не дают для расширения свободы. Поэтому общества, на том или ином этапе истории бывшие более свободными, затем становятся лишь еще сильнее приверженными свободе. Некоторые другие – такие, например, как Россия, – исторически были более автократичными, и сейчас они сталкиваются с гораздо большими препятствиями на этом пути. Ричард Пайпс недавно написал новую книгу о российском консерватизме, и он видит его истоки в самодержавии – системе, где все в конечном счете принадлежало царю по праву «отца», или покровителя. Такое покровительство могло быть большим благом при «хорошем царе», но ведь всем известно, что монархи были хорошими далеко не всегда…

Поэтому я повторю еще раз: не существует абстрактного определения прав; права всегда формулируются в конкретной ситуации и для конкретной ситуации, а содержание их определяется тем, как далеко народ готов пойти в оспаривании предложенных ему «предписаний» и правил.

Иноземцев: Полностью с Вами согласен. Нельзя рассуждать о правах безотносительно к ситуации, складывающейся в том или ином обществе. Любое общество имеет свою историю, свои традиции, свой опыт – и потому права людей (или права человека, не так ли?) могут существенно различаться от одного общества к другому. Я не говорю о том, насколько оправданной является эта ситуация – просто констатирую ее как некую данность. Данность, которую в наше время нельзя не принимать в расчет – именно так, как Вы и говорили. А наше время – это время разрушения традиционных границ, время глобализации, которая делает возможным небывало интенсивное взаимодействие, причем не столько между народами, сколько между людьми.

Сотни тысяч и миллионы людей пытаются найти себя вне тех сообществ, продуктом которых они явились как личности. Они стремятся интегрироваться в общества, правила и законы которых им не очень знакомы (а порой и не слишком милы). Каким в этой ситуации должен быть императив поведения? Должны ли мигранты принять правила и жить по законам тех стран, которые становятся для них второй родиной? Или же можно предположить возникновение какого-то симбиоза правил, который учитывал бы возросшее многообразие? Или же общество мало-помалу начнет сегментироваться и в разных его частях будут действовать различные законы – пусть даже и не различные по существу, но отличающиеся друг от друга в важнейших «деталях»?

Белл: Хорошо, я продолжу. Сегодня в Соединенных Штатах, как и в других странах, появляется все больше нелегальных мигрантов. Что происходит в данном случае? Да, множество людей перебираются через мексиканскую границу и устраиваются в Америке. Их можно понять – они ищут работу, которой не хватает в Мексике с ее стремительно растущим населением. Но интересно другое: даже если сами мигранты и попадают в страну незаконно, их дети, рожденные здесь, имеют право на американское гражданство. Они посещают школы, финансируемые из местных бюджетов, вживаются в нашу среду. Эта проблема появилась не вчера – просто в Аризоне, Калифорнии и других штатах она только недавно стала предметом широкого обсуждения. Здесь есть явное несоот-