Выпуск 3

родою. Год распадался на две половины: летнюю и зимнюю, и начинался с первого весеннего месяца— марта, так как именно с этой поры природа пробуждается от мертвенного сна к жизни и светлые боги приступают к созиданию своего благодатного царства. Апокрифы и народные поверья относят сотворение мира и первого человека к марту-месяцу. Водворение христианства на Руси нескоро изменило старинный обычай начинать новолетие мартом. Церковь, руководствуясь византийским календарем и святцами, приняла годичный круг индиктовый— сентябрьский; народ же и князья оставались при своем мартовском годе и продолжали обозначать месяцы древле-славянскими именами. ИНестор, и его продолжатели держались мартовского года20; к сентябрьскому счислению летописцы перешли уже в позднейшее время: так, в Троицкой летописи сентябрьское счисление начинается с 1407 года, а в новгородских— не прежде покорения Новгорода Иваном III. В делах житейских и гражданских мартовский счет, вероятно, продолжался до конца XV века. В 1492 году созванный в Москве собор, установив церковную пасхалию на осьмое тысячелетие, перенес начало гражданского года с 1-го марта на 1-ое сентября; январский же год введен уже Петром Великим». Здесь же читаем: «С марта месяца начинали год и евреи, египтяне, мавры, персы, древние греки и римляне; латинские названия месяцев: сентябрь, октябрь, ноябрь и декабрь (=седьмой, восьмой, девятый и десятый) ясно указывают, что первоначально счет велся с марта»21. Несколько отличную точку зрения высказывает современный исследователь Т. А. Агапкина: «В отличие от зимнего новолетия, воплощенного в традиционном славянском календаре более весомо и последовательно, весеннее новолетие во многих случаях проявляет себя как тенденция или, скорее, как отдельные рефлексы старого новолетия (приходившегося на 1 марта или весеннее равноденствие), которое имело более широкое распространение на юге славянского мира, тесно связанном со средиземноморскими культурами»22.

Мы можем не знать всего этого, но интуитивно, так же как и японцы, неразрывно связываем с новым— весну. Похожее— природное, «интуитивное» — настроение новизны, начала в высокой степени характеризует стихотворение Блока «Я вышел. Медленно сходили...». Об этом свидетельствуют и вышеприведенные отрывки дневниковых записей. Блок словно предвидит, предчувствует некую «новую жизнь»23, и первое стихотворение подобно первому весеннему бутону, содержащему в себе всю полноту замысла. Вэтом

смысле, смелое переводческое решение Судзуки можно считать весьма удачным.

Однако оно влечет за собой проблему, которую фактически невозможно корректно снять. В оригинальном блоковском тексте присутствуют оба термина: и зима,и весна. Онитесно семантически взаимосвязаны и одновременно противопоставлены друг другу.Можно говорить о том, что в данном стихотворении члены оппозиции зимавесна отражают отношениясложнойвзаимозависимостидвухмиров: внешнего, видимого и,сдругой стороны,предощущаемого, существующего в творческом сознании поэта. Первые две строки стихотворения вводят читателя в объективную реальность, окружающую лирического героя. Именно поэтому здесь говорится о зиме. Следующие четыре строки повествуют о некой иной реальности, словно бы «разрывающей» вещный мир и властно (пришлии встали) заявляющей о своих правах. В этом мире, ничуть не менее реальном длялирического героя, существует чувство весны. Последние две строки второй строфы возвращают нас к земной действительности, но уже растворенной в новом мироощущении, которое продиктовано пришедшими былями. Лирический герой продолжает свой путь — но это уже не только физическоедвижение, с которого начинается стихотворение, но и некоемистическоеустремление к вечности. Третья строфа — завершающий аккорд, где темы первых двух четверостиший звучат в гармоническом единстве.

В результате перевод Судзуки, в котором сумеркизимы становятся haru-no tasogare, a веснавторой строфы вообще никак не передается, уже не имеет той стройности, которая заключена в оригинале. Чередование смысловых планов «миров» нарушается, они сводятся к некоторому общему знаменателю, что, несомненно, облегчает, но и обедняет восприятие. Между тем описание в стихах тонкой грани между двумя сезонами считается особым мастерством и вяпонской поэтике24.

Еще более глубокие смыслы весныкак символа открываются при рассмотрениидругогоспорногомомента—в переводе стихотворения «Верю в Солнце Завета...», выполненномТакэсиКодайрой25. Синтагму к бездорожью золотая межаКодайра переводит сложным харуно итанда мити-ни цу:дзуру о:гон-но адзэ26, дословно: «золотая межа, ведущая к дороге, поврежденной весной».

Прежде всего обращает на себя внимание перевод слова бездорожье.У Блока в первом томе лирики это слово встречается только трижды, в трех стихотворениях подряд: «Мы живем в старинной келье...» (18 февраля 1902 г.), «Верю в Солнце Завета...»

(22 февраля 1902 г.), «Кто-то с Богом шепчется...» (27 февраля 1902 г.). Очевидно, на какой-то краткий промежуток времени это слово стало для Блока очень важным, приобрело значимость символа, причем символа положительно окрашенного. Это бездорожье мистическое, желанное: «И полны заветной дрожью / Долгожданных лет / Мы помчимся к бездорожью / В несказанный свет» («Мы живем в старинной келье...»). Оно является неким пределом истинного бытия, к которому устремляется лирический герой: «Всё дышавшее ложью / Отшатнулось, дрожа. / Предо мной — к бездорожью / Золотая межа» («Верю в Солнце Завета...»). Показательны слова, подобранные для рифмовки: дрожькак особое состояние, сответствующее по духу пространствубездорожья, ложь, напротив, как символический антоним, нечто несовместимое с бездорожьем.Особенно ярко это проявляется в стихотворении «Кто-то с Богом шепчется...», где при помощи параллелизма высвечивается та парадигма27, в которую Блок хочет встроить свой символ: «Непорочность просится / В двери Духа Божья. / Сердце переносится / В дали бездорожья». Таким образом, это не феномен природы или социальной действительности, не плохая дорога и не период, когда дороги портятся28, блоковскоебездорожье— это отсутствие каких бы то ни было дорог вообще, символ свободы, простора, полета в некоем отличном от трехмерного пространстве29. Можно предположить, что итанда мити («поврежденная дорога») не соответствует авторскому образу бездорожья. Глагол itamu имеет два основных значения: болеть и быть поврежденным [испорченным и т. д.)30. Словарь «Кандзигэн»31 насчитывает до 18 знаков, так или иначе ассоциирующихся с чтением итаму, 8 из которых имеют ключ «сердце» и означают душевную, психологическую боль. Однако Кодайра использует иероглиф, которому словари32 не приписывают чтения или значения itamu\для него указываются чтения кобоцу, ковасу,сосиру и т. д. По смыслу эти слова, в общем, синонимичны итаму, все они несут в себе семантику некоего разрушения. Согласно «Кандзигэну», грусть, страдание также могут означаться этим иероглифом в сочетаниях. Тот факт, что переводчик выбрал нестандартный для данного японского слова знак (при том что выбор знаков, которым уже усвоено это чтение, достаточно велик), сопроводив его фуриганой, свидетельствует об особом внимании, которое было уделено словосочетанию. Левая часть этого знака состоит из элементов «ступа» и «земля» (последний заменил здесь элемент «рис»33). Таким образом, компоненты иероглифа не созда-

ют негативного образа: обмолачиваемый в ступе рис «разрушается» для того, чтобы стать пригодным в пишу. Также и земля может быть «разрушена» весенним половодьем и таяньем снега, чтобы впоследствии произрастить злаки и травы. Но на дороге ничто полезное вырасти не должно. Поэтому «дорога, поврежденная весной» вряд ли может вызывать какой бы то ни было подъем духа, этот образ не уводит читателя в светлое, надземное бездорожье.

Однако следует учитывать также и то обстоятельство, что Кодайра, видимо, хотел перекинуть мостик между строфами, обозначив связь между ними в переводе даже более ясно, нежели в оригинальном тексте. Это строки первой строфы: «Жду вселенского света / От весенней земли», — с одной стороны (переведенные как

"хару-но дайти кара / дзэнсэкай-ниминагиру хикари-о ватаси ва маттэ иру"), и, с другой, во второй строфе: «Предо мной к бездорожью / Золотая межа». Золотая, вероятно, потому что освещенная, например — ярким светом заката (любимый символистами образ). Но почему лирический герой ждет света от весенней земли? Возможно, весенняя земля связана и с заповеданными лилиями третьего четверостишия — земля как образ одухотворенный, чистый, она взращивает цветы, являющиеся символом непорочности34. С этой точки зрения, введение в текст перевода упомянутого знака представляется оправданным, но сопровождающее его чтение все же несет некоторые отрицательные коннотации. Всего, что связано с болью и страданием, стихотворение Блока совершенно лишено, потому глагол итаму здесь создает ненужную двойственность в тексте в целом и в произвольно введенном во вторую строфу образе весны в частности.

Весна в упомянутом переводе становится силой не только пробуждающей, живительной, светлой, но и одновременно слепой, стихийной, не знающей пределов. Такая весна не характерна для раннего творчества Блока35 и проявляется в его стихах, скорее, в т. н. период антитезы: «И правит окриками пьяными / Весенний и тлетворный дух» («Незнакомка», 1906)36, то есть развитие образа весны

втворчестве Блока идет параллельно с развитием женских образов. Подобная неоднозначность свойственна весне и в японскомязыке: достаточно упомянуть такие слова, как сюнга (порнографическое изображение), байсюн (проституция)37, содержащие знак весна. Тонкую грань между возвышенным миром чувств, душевностью и духовностью, с одной стороны, и физиологией человека, описываемой

внейтральных научных терминах, с другой, можно видеть на при-

мере таких близких слов, как сэйсюн (юность) и сисюнки (переходный возраст), также включающих знак весна. Впрочем, эта грань сама по себе, вероятно, все же более реальна в сознании европейцев, нежели японцев.

Внутренняя «противоречивость» природной лексики и многих других образов и символов весьма характерна для европейской культуры христианской эры. Если архаическое мировоззрение (сохранившееся в иероглифической письменности Китая и Японии) не могло разделять две вышеупомянутые ипостаси весны, то для европейца уже в эпоху Возрождения проблема разрешения подобных противоречий стояла очень остро. Человек наделяет определенные предметы физического мира высоким символическим содержанием и затем мучительно переживает разрыв между созерцаемым идеалом и действительным состоянием вселенной после грехопадения. Один из наиболее значимых для Блока героев мировой литературы, Гамлет, горестно замечает: «Уж если и солнце приживает червей с собачиной, была бы падаль для лобзаний...»38 Д. С. Мережковский пишет о картинах Боттичелли, в творческом сознании которого порой сливались воедино образы языческой богини Венеры (в частности, как центрального образа аллегорической «Весны») и Мадонны: «Слишком одинаковы детски-испуганные и заплаканные очи только что родившейся Венеры и только что родившей Богоматери, чтобы не узнать одну в двух...»39 Самими художниками эта ситуация переживается трагически, осознается как кощунство, но стремлениекакто примирить эти крайности во многих случаях и является содержанием творческого поиска. Следует признать, что в высокой степени данная проблема актуальна и для творчества Александра Блока — это можно наблюдать на материале слов из различных лексико-те- матических групп.

Ещеоднойважнойпроблемойможет явитьсяналичиевтекстахпереводов русской поэзии на японскийязык т. н. сезонных слов [киго)у которые традиционно используются в японскойпоэзии для указания натоилииноевремягода. Так,например, встихотворении Блока «Осенняя воля» одной из ярких примет осеннего пейзажа становится рябина, «...густых рябин в проезжих селах красный цвет зареет издали». Такэси Кодайра переводит название растения как нанакамадо. Строго говоря, этот термин означает рябину японскую, но разница между видами в данном случае несущественна. Интересно то, что слово нанакамадо является осенним сезонным словом, о чем свидетельствует словарь «Кодзиэн»40. Между тем для носителя русского языка рябинас ее красными ягодами, ярко выделяющимися на фоне снега, — скорее

«зимнее» растение. То есть картина блоковского текста в некотором смысле оказывается ближе к японской языковой реальности.

Осень в русской поэзии и японских переводах, безусловно, заслуживает отдельного исследования. Стоит вспомнить хотя бы, что именно это время года более других любил Пушкин. Весна и осень — два любимых времени года и у японских поэтов. На это неоднократно указывает в своем фундаментальном труде «Созерцание природы в японской литературе» выдающийся японский исследователь Катаси Сэко41. В долитературной поэтической традиции (устно исполняемые песни, т. н. «кикикаё») не наблюдается тонкого восприятия смены времен года, но уже начиная с «Манъёсю», первой литературной поэтической антологии, эта тема получает широкое развитие, и именно весна и осень занимают центральное место в поэтическом творчестве. Такая ситуация сохраняется на протяжении веков и в поэзии, и даже в прозе («Повесть о Гэндзи»). Только Ёса Бусон (1716— 1783), по мнению Сэко, начинает уделять более значительное внимание лету и зиме42. Возможно, эти более яркие, «первичные» по сути, времена года воспринимаются изначально как менее поэтичные, и лишь отход от традиций позволяет включить их наравне с «утонченными» весной и осенью в круг образов, достойных частого упоминания4 3 .

Зима в переводах русской поэзии на иностранные языки также представляет большой интерес как с литературоведческой, так и с культурологической точки зрения, так как для многих иностранцев Россия — это, в первую очередь, холодная страна. Русская зима резко отличается от той зимы, к которой привыкли многие из зарубежных читателей поэзии, а значит, и как художественный образ зима воспринимается ими с иных позиций.

Несомненно, тема времен года в русской поэзии и ее японских переводах, в сопоставлении с японской системой мироощущений и ее отражением в японской поэзии—насколько они могут быть для нас доступны— представляет широкое поле для исследования. В ключевых художественных образах природы мы находим много культурных универсалий. Можно сказать, что они являются некими «островками стабильности» в столь различных между собой системах стиха, на первый взгляд кажущихся исключительно трудносопоставимыми. С другой стороны, именно образы, созданные средствами природной лексики, иногда становятся самыми неожиданными в переводе. Именно образы природы, того несомненно «общего», что дано носителям разных языков, помогают выявить как общность, так и расхождения в восприятии действительности в целом.

она Коноханасакуябимэ считается подобной по красоте цветам сакуры, но все же она не связывается с весной как временем года.

8«Дзю:ни»-но сидзин Арэкусандору Буро:ку / Пер. Судзуки Цумору. Токио, 2003.

9БлокА. А. Полное(академическое) собрание сочиненийи писем: В 20 т.

Т.1. М.: Наука, 1997. С. 458. (Вцитате — курсив Блока.)

10Там же. С. 459.

11Этот же словарь так определяет первое значение слова хору: «Первое из четырех времен года. В Японии и Китае — с "начала весны" (примерно 4 февраля) по "начало лета" (примерно 6 мая);по лунному календарю —пер- вая, вторая, третья луны; метеорологически—март, апрель, май солнечного календаря; астрономически—с весеннего равноденствия (примерно21 марта) до летнего солнцестояния (примерно 22 июня)». («Начало весны» здесь — риссюн). Таким образом, исторически сложившиеся на Востоке представления о сезонах достаточно серьезно отличаются от принятых сегодня дефиниций. В КитаеНовыйгод и сейчас празднуется полунному календарю(приходится на конецянваря — начало февраля).

12См. об этом: Бессонова Е. Ю.Клише в японских новогодних открытках // Япония. Язык и культура. (Альманах). М.: Муравей, 2002. С. 148— 150.

13Впрочем, если ассоциативная цепочка весна->вшиня достаточно устойчива, то весна-^новый год —видимо, нет. Опросинформантов-носите- лей японского языка (7 человек) дал следующие результаты. Весна ассоциируется со следующими понятиями (под каждым номером приводится ответ одного информанта): 1) кафунсё:(аллергия на цветочную пыльцу), 2) укиуки суру (быть в приподнятом настроении), 3) сакура (вишня, сакура), 4) сакура,сакураиро (цвет цветущей сакуры, бледно-розовый), ню:гакусики (торжественная церемония для поступивших в учебное заведение), 5) мэбуки (давать почки; пускать побеги), 6) покапока (тепло), 7) танпопо (одуванчик). Между тем среди ответов есть все же один,косвенносвязанныйс началом, — речь идет о начале учебного года, которое в Японии приходится на апрель.

Весной выпускники вузов поступают на работу. Очевидно также, что для многих современных японцев важным событием является и начало финансового года— 1 апреля. Весна продолжает оставаться временем, когда подводятся некоторые итоги и затем начинается новый жизненный этап.

14 Т. А. Агапкина так пишет о значимости весенних изменений у славян: «В годовой структуре календаря весенне-летнему циклу отведено особое место. Ихотя традиционный славянский год делится прежде всего на зиму и лето... а весна считается предсезоньем... тем не менее этот — переходный, промежуточный — сезон является важнейшим в календаре: как по количеству мифологем, проигрываемых на всем его протяжении, так и по их значимости. Именновремя от конца зимы и до начала жатвы... оказывается наиболее существенным с точки зрения его роли в природном и хозяйственном циклах, ибо на него приходится самый важный этапкосмобиологического цикла: пробуждение природы и связанные с этим этапы

хозяйственной деятельности, от которых зависят урожай и общее благополучие традиционного сообщества» (Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл. М.:Индрик, 2002. С. 25).

1 5 15 февраля по н. ст., праздник непереходящий.

16Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М.: Терра, 1995. (В цитате— курсив Даля.)

17Разумеется, немаловажен и тот факт, что в наиболее густонаселенных регионах Японии середина февраля — гораздо более теплый период, чем в Центральной России. В это время уже начинает цвести слива.

18Например, Ю. М. Лотман, образованнейший носитель русского языка, сравнивая цикличность в природе и ритмичность стиха, перечисляет времена года именно в таком порядке: зима, весна, лето, осень [Лотман Ю. М.Анализ поэтического текста. Л.: Просвещение, 1972. С. 45).

19Пропп В. Я. Русские аграрные праздники. СПб.: Азбука, 1995. С. 41.

20 Название знаменитой хроники Конфуция «Чуныпо», переводится как «Весны и осени». В японском в а р и а н т е слово т е р м и н shunju: также существует и используется в следующих значениях (по данным «Кодзиэна»):

1) весна и осень; 2) годы, время; 3) возраст; 4) летопись. Любопытно, что в китайском и японском языках весне последовательно придается большое значение, в то время как у славян, несмотря на неоспоримую значимость весны в годичном круге, метонимией для годаявляется все же слово лето, что отражено и в слове летопись, в том числе.

21Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. Т. 3.

С.659—660.

22Агапкина Т. А. Мифопоэтические основы славянского народного календаря. Весенне-летний цикл. С. 151.

23В этой связи следует упомянуть о Данте Алигьери, который был одной изважнейших персоналий,формировавших мифопоэтическоепространство блоковского творчества. В качестве структурообразующего элемента история Данте и Беатриче постоянно присутствовала в поэтическом сознании поэта, свои «Стихи о Прекрасной Даме» Блок сополагал с «Новой жизнью»Данте и в конце жизни работал над комментариями к стихотворениям своего цикла, которые могли бы составить подобный дантовскому поэтический дневник.

24В качестве примера можно привести 23-е стихотворение антологии «Синкокинсю» (Фудзивара-но Ёсицунэ, пер. Т. И. Бреславец): «Дымка легкая / Небес еще не скрыла, / И ветер холоден, / И затуманен снежной пеленой / Лик месяца в ночи весенней» (Японская поэзия. СПб.: СевероЗапад, 2000. С. 355).

Здесь одновременно можно уловить и весенние, и зимние ноты. См. об этом: Сэко К. Нихон бунгаку-но сидзэн кансё:. Токио, 1969. С. 181.

25Буро:ку сисю: / Пер. Кодайра Такэси. Токио, 1979.

26Этот знак может читаться также kuro, с тем же значением.

языка представляет собой речевой текст— не систему, а ее частичнуюреализацию. Однако какпоэтическая картина мира она<вторичная поэтическая структура> дает систему полностью, выступает уже какязык. Вторичная смысловая парадигма целиком реализуется в тексте. Основным механизмом ее построения является параллелизм» (Лотман Ю. М. Анализ

по весне и поосени» [Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка).

29 Ср. со стихотворением «Целый день передо мною...», также написан - н ы м в феврале 1902 г.: «Молодая, золотая, / Ярким солнцем залитая, / Шла Ты яркою стезею...», «Дней блаженных сновиденье — ш л а Ты чистою стезею». Возможно, образ неотмирной стези является альтернативой бездоро-

31Кандзигэн / Сост. Тодо А.,Мацумото А., Такэда А.Токио: Гакусюкэнкюся, 2007.

32Сансэйдо годзю:онбики к а н в а д з и т э н / Под ред. Окимори Т.Токио: Сансэйдо, 2006; Хиккэй кандзидзитэн. Токио: Сансэйдо, 2003.

33Кандзигэн. Правая часть з н а к а — «румата».

героем, ноэто не означает, чтоонпо-прежнему осознает себя пребываю-

ибездорожьем.

35 См., например, близкое по времени создания (март 1902 г.) стихотворение «Ямедленно сходил с ума...»: «Уже двоилась, шевелясь, / Безумная, больная дума. / И проникала в тишину / Моей души, уже безумной, / И залила мою весну / Волною черной и бесшумной. /Весенний день сменяла тьма...» Весна противопоставлена всему темному и больному.

36См. также цикл «Ненужная весна» (1907), где о веснесказано, что она неумыто, развратна до конца.Впрочем, и в этот период Блок пишет стихи

осовсем другой, светлой весне («Сольвейг» (1906), «О, весна без конца и без краю...» (1907)). См. об этом: Блок А. А. Полное (академическое) собрание сочинений и писем. Т. 2. С. 844.

37Упомянутые термины неупотребительны в современном китайском языке, однако несомненно, что данное значение передалось вместе с иероглифом из Китая.

38Шекспир В. Трагедии / Пер. с англ. Б. Пастернака. СПб.: Азбука-клас- сика. С. 198.