- •I. Рабочая программа
- •Раздел I. Россия в XVII в.
- •Раздел II. Россия в XVIII в.
- •Раздел III. Россия в первой половине XIX в.
- •5. Примерная тематика курсовых и дипломных работ
- •Методические рекомендации для организации самостоятельной работы студентов
- •Тема 1: хvii в. Русской истории в аспектах социально-экономической ситуации и типологической характеристики нового времени.
- •Тема 2: Социальные конфликты и народные движения в России хvii-хviii вв.
- •Тема 3: Декабризм как явление истории и культуры.
- •Учебно-методические материалы Тематика и планы практических занятий
- •Тема 1. XVII в. Русской истории в аспектах социально-экономической ситуации и типологической характеристики нового времени
- •Тема II. Социальные конфликты и народные движения в России XVII – XVIII вв. Стратегия поведения самозванца.
- •Художественная литература
- •Тема 3. Декабризм как явление истории культуры
- •Материалы к семинарским занятиям
- •Соборное Уложение 1649 г.
- •Глава XI. Суд о крестьянех
- •Глава XIX. О посадских людех
- •Материалы для изучения темы «Социальные конфликты и народные движения в России XVII – XVIII вв. Стратегии поведения самозванца»
- •1. Источники
- •Именной указ е.И. Пугачева «Мухаметанцам и калмыкам», 1 октября 1773 г.
- •1.2. Записки современников
- •2.1. Ю.М. Лотман. Декабрист в повседневной жизни / ю.М. Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX вв.) – сПб., 1994.
- •2.3 Эйдельман н.Я. «17 сентября 1783 г.»/ Из потаенной истории России. М., 1989
- •А всего, от того дня, как громко объявил казакам: «я точно государь!» - от 17 сентября1773 г., до того дня, как «соратники» сдали его властям, до 15 сентября ,1274 г., прошло 363 дня.
- •2.4 Успенский б.А. Царь и самозванец: самозванчество в России как культурно-исторический феномен / б.А. Успенский. Избранные труды. – м., 1994. – с. 75 – 81.
- •2.5. Гумилев л., Панченко а. Чтобы свеча не погасла: Диалог. – л., 1990. С. 90 – 93.
- •2.6. Усенко о. Самозванчество на Руси: норма или патология? //Родина. М., 1995. № 1. С. 54 – 57. № 2. С. 69 - 72
- •Самозванство и ролевая революция
- •Самозванство по-российски
- •Пушкинский урок
- •2.8. Шатин ю.В. «Капитанская» дочка а.С. Пушкина в русской исторической беллетристике первой половины XIX в.: Учебное пособие к спецкурсу. – Новосибирск: Изд. Нгпи, 1987. – 80 с.
- •2.9. Покровский м.Н. Пушкин – историк / Пушкин а.С. Полн. Собр. Соч. В 6 т. – м., л., 1931. Т. 5. С. 13.
- •2.10. Э.И. Худошина о «Нравственной высоте» образа Пугачева у Пушкина / Ars23/ Ars interpretandi: Сборник статей к 75 летию профессора ю.Н.Чумакова. – Новосибирск, 1997. – с. 120 – 126.
- •III. Визуальные материалы
- •3.1 Художественный фильм Реж. А. Прошкин «Русский бунт».
- •IV. Образы самозванцев в художественной литературе (фрагменты).
- •4.2 Пушкин а.С. Капитанская дочка
- •1. Хроника события (историческая справка)
- •2 Источники
- •2.1. Документы декабристских обществ и правительства
- •Глава 3.
- •Глава 6.
- •Глава 10.
- •Глава III.
- •2.2. Реконструкция события 14 декабря 1825 г. По материалам я.А. Гордина / Гордин я. События и люди 14 декабря: Хроника. М., 1985. – 288 с.
- •13 Декабря. Вечер.
- •14 Декабря. Утро
- •Декабристы
- •14 Декабря. Вечер
- •14 Декабря
- •2.3. Записки декабристов и современников
- •3. Мнения исследователей о движении декабристов
- •3.2. Лотман ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства XVIII – начала XIX вв. СПб., 1994. С. 331 - 384
- •3.4. Киреева р.А. Во имя любви и долга. М., 2007. 47 с.
- •III. Визуальные материалы
- •IV. Образы декабристов в художественной литературе
- •4.1. Диалог поэтов
- •Ф.И. Тютчев Декабристы
- •О.Э. Мандельштам Лунин в Забайкалье н.Я. Эйдельману
- •Б. Окуджава Батальное полотно
- •Б. Окуджава
- •Диагностические материалы
- •Вопросы и задания для текущего контроля
- •Задания для итогового контроля (тесты в электронной версии))
- •3. Экзаменационные вопросы.
- •8 Исповедь Наливайки
2.1. Ю.М. Лотман. Декабрист в повседневной жизни / ю.М. Лотман. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX вв.) – сПб., 1994.
Исторические закономерности реализуются не автоматически. В сложном и противоречивом движении истории скрещиваются и противоборствуют процессы, в которых человек является пассивным агентом, и те, в которых его активность проявляется в самой прямой и непосредственной форме. Для понимания этих последних (их иногда определяют как субъективный аспект исторического процесса) необходимо изучение не только общественно-исторических предпосылок той или иной ситуации, но и специфики самого деятеля — человека. Под воздействием исключительно сложных социально-исторических процессов складываются специфические формы исторического и социального поведения, эпохальные и социальные типы реакций, представления о правильных и неправильных, разрешенных и недозволенных, ценных и не имеющих ценности поступках. Возникают такие регуляторы поведения, как стыд, страх, честь. К сознанию человека подключаются сложные этические, религиозные, эстетические, бытовые и другие семиотические нормы …
Однако группового поведения как такового не существует в реальности. Подобно тому как нормы языка реализуются и одновременно неизбежно нарушаются в тысячах индивидуальных говорений, групповое поведение складывается из выполнений и нарушений его в системе индивидуального поведения многочисленных членов коллектива. Но и «неправильное», нарушающее нормы данной общественной группы поведение отнюдь не случайно. Нарушения общепринятых норм поведения — чудачества, самые «безобразия» человека до- и послепетровской эпохи, дворянина и купца, крестьянина и монаха — резко различались (при том, что, конечно, имелись и общие для всех «национальные» разновидности нарушений нормы). Более того, норма и ее нарушения не противопоставлены как мертвые данности. Они постоянно переходят друг в друга. Возникают правила для нарушений правил и аномалии, необходимые для нормы. Реальное поведение человека будет колебаться между этими полюсами.
Однако, учитывая богатство индивидуальных психологических вариантов и разнообразие возможных поведений, не следует забывать, что практически для общества существуют совсем не все поступки индивида, а лишь те, которым в данной системе культур приписывается некоторое общественное значение. Таким путем общество, осмысляя поведение отдельной личности, упрощает и типизирует его в соответствии со своими социальными кодами. Одновременно личность как бы доорганизовывает себя, усваивая себе этот взгляд общества, и становится «типичнее» не только для наблюдателя, но и с позиции самого субъекта.
Таким образом, при анализе структуры поведения людей той или иной исторической эпохи нам придется, строя те или иные конструкции, постоянно иметь в виду их связь с многочисленными вариантами, сложное диалектическое переплетение закономерного и случайного, без чего механизмы общественной психологии не могут быть поняты.
При этом не следует забывать, что каждый человек в своем поведении реализует не одну какую-либо программу действия, а постоянно осуществляет выбор, актуализируя какую-либо одну стратегию из обширного набора возможностей…
Без изучения историко-психологических механизмов человеческих поступков мы неизбежно будем оставаться во власти весьма схематичных представлений. Кроме того, именно то, что исторические закономерности реализуют себя не прямо, а через посредство психологических механизмов человека, само по себе есть важный механизм истории, поскольку избавляет ее от фатальной предсказуемости процессов, без чего весь исторический процесс был бы полностью избыточен.
2.2. Мауль В.Я. Пугачевский бунт в социокультурном измерении: опыт использования междисциплинарной «оптики» / Социальные конфликты в истории России. Материалы Второй Всероссийской научной конференции. Омск, 30 ноября 2006 г. – Омск. 2006. – С. 61 – 67.
… Протестное поведение Пугачева и пугачевцев - это яркая проекция коллективной ментальности переходной эпохи, своими культурными истоками уходившей в архаическую древность. Это был ответ традиционной культуры на вызов модернизации, с помощью которого она пыталась транслировать свои ценности в будущее, анонсируя смысловое предназначение русского бунта как символического моста между прошлым и будущим, как отчаянной попытки аксиологической апологии традиционализма в условиях насильственной модернизации.
Инновационные формы социокультурной организации общества, проникавшие в тело традиционной культуры, выполняли, помимо прочего, и психообразующую функцию, трансформируя общественную ментальность по своим канонам, провоцировали ее страхи, отчаяние и эсхатологические ожидания. Петровская модернизация, ускорявшая переход культуры из одного состояния в другое, добавила еще больше «топлива» в пожар, охвативший все здание традиционализма. На этом фоне из «сполохов огня» явственно проступили контуры грозного русского бунта. Традиционная культура бралась за свое надежное оружие.
Противодействие традиций и инноваций провоцировало, наряду с общественными и групповыми, также и индивидуальные формы «спасения» традиционной культурой своей идентичности. В такой ситуации очевидный крах традиционного трафарета трансформировался в поиск «истинного царя». В России XVIII столетия бытование слухов о «возвращающихся избавителях» связывалось с утопиями о «золотом веке» в прошлом и готовило почву для появления «истинных» царей-самозванцев. …В обстановке назревания и развития Пугачевского бунта важнейшей из таких форм стало формирование и целенаправленное конструирование самозванческой харизмы Пугачева, оказавшейся способом личной идентификации в условиях переходного периода. Соответствуя своими качествами переходному состоянию культуры, Пугачев всем поведением словно олицетворял традицию, прикрывался ее авторитетом, но он же и нарушал ее культурные табу. Через реализацию Пугачевым и его окружением фольклорной модели «истинного» царя-батюшки осуществлялась культурно-семантическая идентификация повстанческого вождя с образом императора Петра III в его идеализированном виде, что обеспечивало в глазах пугачевцев легитимность всех актов русского бунта
… В то время как традиционная культура искала внутренние потенции обеспечения своей кредитоспособности, модернизация подражала образцам извне (то есть чужим и чуждым), внедряя их в не подготовленную для этого почву.
***
В этой ситуации с помощью бунта осуществлялась инверсия эмоциональных переживаний общественных низов, которые сублимировались в их протестном поведении. Инверсией коллективных страхов была и смеховая обусловленность Пугачевского бунта, основанная, прежде всего, на хорошо знакомом народной культуре «правиле изнанки» с характерным для него антиповедением, выворачиванием мира «наизнанку», его «раздвоением». Элитарная культура, аксиологически устремившаяся к Западу, несомненно, должна была рассматриваться народом сквозь смеховую «призму». Олицетворенный в эпоху Пугачевщины кощунственным поведением дворянского сословия и «самозванкой на троне» - Екатериной II, мир господ внутренне ощущался простолюдинами как неправильный, перевернутый. Выступая на защиту социальной правды, пугачевцы всем своим действиям пытались придать противоположную культурную символику. Смех в условиях кризиса традиционного трафарета играл психотерапевтическую роль. Однако иногда сил эмоционального напряжения оказывалась столь великой, что карнавальный смех «тянул» за собой смех бунтовской. В то же время необходимо отметить его амбивалентность. Перевернутый мир узнавался бунтовщиками в порядках екатерининской России, но элементы смеховой культуры обнаруживались в поведении и самих пугачевцев. Поэтому Пугачевский бунт воспринимался его противниками и усмирителями как яркая иллюстрация анти-поведения, он ощущался во всех своих ипостасях поведением наоборот, абсолютной перевернутостью [Мауль В. Я. Пугачевский бунт в зеркале народной смеховой культуры // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 11. М., 2004. С. 275-292].
***
В ожесточенном противостоянии сошлись два разных типа культуры, воплотившиеся в двух разных знаковых системах, и мирный диалог между ними оказался практически невозможен. Поэтому Пугачевский бунт с неизбежностью приобретал насильственную семантику. При этом Пугачев и пугачевцы действовали вполне последовательно и согласно определенной «программе», которую подсказала и дала им народная коллективная мысль в ее историческом развитии. Кровавые расправы, совершаемые бунтовщиками над противниками, были глубоко архаичными по своей культурной природе. Они соотносились с мифоритуальным миром прошлого, в котором черпали свой социокультурный багаж. Поэтому казни не просто преследовали цель умерщвления противника, но и служили своеобразным средством культурной коммуникации, несли большую смысловую нагрузку. Они превращали в знак само тело жертвы, используя его как способ трансляции культурной информации. Вполне очевидно, что в выборе бунтовщиками своих жертв отсутствовала четкая социальная направленность и определенность, в чем, очевидно, отражались привычные культурно-символические оппозиции, восприятие мира через аксиологические категории «своих» и «чужих», когда в основе данных критериев лежал отнюдь не социальный принцип. Традиционный общественный строй, идеализируемый мифологемой «золотого века», воспринимался низами как естественный и единственно справедливый порядок, частью которого были они сами. Поэтому его нарушители осмысливались в качестве врагов, изменников и заслуживали, по мнению бунтовщиков, сурового наказанию. Данным обстоятельством детерминировался и способ казни, «выбираемый» по отношению к противнику, и тот смысловой текст, который с его помощью передавался повстанцами. В любом случае, казня своих врагов, бунтовщики творили своеобразный ритуал, совершали своего рода жертвоприношение, культурными истоками обращенное к архаическому прошлому. С помощью казней пугачевцы словно пытались заявить о своем праве на уважение и «место под солнцем». Кроме того, расправы над врагами становились для них результативной психотерапией, избавлением от страхов, сомнений и переживаний, но также и способом легитимации протестного поведения. Иначе говоря, хотя русский бунт и был «беспощадным» в своей суровой и бескомпромиссной решимости, его жестокость и непримиримость органично вписывались в культурную традицию
… Отрицая те или иные аспекты нового порядка, утверждавшегося миром господ, бунтовщики противопоставляли ему свой идеальный порядок, адресованный к «святой старине». В такой равновесной ситуации шансами на успех обладали обе альтернативы, но реализовался модернистский в духе вестернюации вариант, за которым стояла мощь дворянской России.
Выполняя многофункциональную роль «спасителя» традиционной идентичности, бунт становился сигналом тревоги о неполадках общественной системы. И результативность бунта следует определять по тому, насколько успешно и быстро ему удавалось донести до правящих кругов этот сигнал об общем бедствии, насколько он был воспринят и понят современниками. Для того чтобы «тревожный звонок» дошел до адресата, необходимо было «читать» его на том языке, на котором он писал свой социокультурный текст. Протестующая толпа своими манифестациями должна была «оживить» в памяти господствующего сословия смысловую семантику знаковой системы традиционализма, и с этой задачей пугачевцам в целом удалось справиться. Из-под рационалистических «шор» новоевропейской «азбуки» дворянство все же смогло увидеть и распознать в Пугачевском бунте знакомый ему прежде язык традиционных «жестов». Поэтому в своих оценках происходящего, в многочисленных рефлексиях на Пугачевщину оно нередко воспроизводило этот язык, но долго удержаться в рамках традиций культурной старины всё же было не в состоянии, постоянно переходило на инновационный лад вестернизованной культуры. Данное обстоятельство обусловило амбивалентный характер символических реакций дворян на протестное поведение простецов [Мауль В. Я. «Кровавое шествие карателей», или «Страшный Божий и вышемонарший суд и гнев» над пугачевцами // Конфликты и компромиссы в социокультурном контексте: Тез. Междунар. Науч. конф. М., 2006. С. 187-189].
С подавлением Пугачевщины русский бунт сходил с социокультурной сцены отечественной истории, возвращались привычная рутина повседневности и трудовых будней общественных низов. Эпилог Пугачевского бунта знаменовал собой торжество дворянского сословия, создавшего затем живописный миф о «бессмысленном» и «беспощадном» русском бунте. Сам же бунт постепенно становился достоянием фольклора – не только сочувствующего, но и враждебного,-, сублимировался в преданиях и легендах, принимал все более лапидарный и иллюзорный вид. В бунтовщических действиях пугачевцев традиционализм надолго исчерпал свои защитные силы и оказался более не в состоянии противостоять проевропейской культурной интервенции со стороны государства, продолжавшего теперь без особого сопротивления «снизу» свою «революцию сверху».