1. Будь верен законам эстетической материи,

овладей ими до полной царственной властности над ними,

до полной органической гибкости и легкости;

и, осуществляя их, подчини их живую комбинацию и самую материю

воплощаемому эстетическому образу

и изображаемому художественному предмету!

2. Будь верен законам описываемого и воплощаемого образа,

овладей ими до полного господства над ними;

и, осуществляя их, подчини их живую комбинацию и самую образную ткань

главному замыслу, являемой тайне, художественному предмету!

3. А художественный замысел выращивай всегда

из живого и непосредственного созерцания художественного предмета,

доводя это созерцание до конца:

чтобы художественный предмет действительно присутствовал

в твоем духовном опыте, насыщяя его,

отождествляясь с тобой и вдохновляя тебя;

чтобы сам предмет выбирал, лепил и пел через тебя.

Тогда тебе удастся найти законченный эстетический образ, целостно пропитанный предметом, и найти для этого образа точную эстетическую материю, «насквозь» прожженную предметом. Тогда в твоем предмете все верно, точно и необходимо, рождено неошибающимся художественным вдохновением; все будет внутренне согласовано как в организме… Художественный предмет должен стать внутренним солнцем произведения, его всепронизывающей, всеуточняющей, всесогласующей «мыслью», его таинственным и властным, животворным двигателем… Таково и было всегда все великое и классическое в искусстве. Таково оно будет и впредь. Вот откуда открывается людям сущность художественного совершенства, и творящим художникам, и воспринимающим зрителям.

Глава 8 о художественном предмете

Верное и глубокое понимание искусства ведет человека к художественному предмету: оно ведет к нему творящего художника, чтобы он испытал его духовным опытом, облек его в верные ризы и воплотил их в точную эстетическую материю; оно ведет к нему и зрителя, чтобы он воспринял его в художественном произведении через материю и образы... В предмете – первый источник художественного творчества. Отсюда возникает вопрос: что такое художественный предмет и как можно воспринять его?

Для того чтобы уразуметь этот вопрос, необходима прежде всего воля к предмету. Человек, лишенный этой воли (все равно – художник, зритель или критик), не только не найдет его сам, но совсем и не поймет, о чем здесь идет речь. А для того, чтобы эта воля проснулась, достаточно установить, что художественный предмет есть главное в искусстве, он есть то основное, духовное содержание искусства, которое во-ображается (облекается в образы, как в свою верную ризу) и воплощается (находит для себя плоть эстетической материи); он есть то таинственное «сказуемое», которому должна принадлежать вся власть при творческом выборе образов и материи; он есть источник органически-символического единства в произведении искусства, то есть первое условие его художественности; он есть как бы духовное солнце, излучившее себя в эти образы и в эту материю и излучающееся через них все в новые и новые человеческие души...

Нам всем – творящим, восринимающим и критикующим – надо научиться находить художественный предмет, требовать его от себя, от художника и от всякого произведения искусства. Надо не успокаиваться, пока мы не найдем его, помогать в этом друг другу, требовать этого от третьих лиц; и, найдя его, от него вести и творчество, и толкование… В каждом произведении искусства надо искать и находить тот «главный помысл», тот «художественный заряд», то драгоценное и священное «творческое ядро», ради которого стоило комбинировать и закреплять эти массы, эти плоскости, эти линии, и краски..; ибо все, что изображает настоящий художник, он изображает для того, чтобы высказать, выразить этот таинственный главный помысл. Нельзя быть искусству без него, как нельзя быть человеку без души, природе без солнца, миру без Бога.

Итак, искусство есть прежде всего и глубже всего культ тайны, искренний, целомудренный, непритязательный. Где нет этого сосредоточенного и ответственного вынашивания тайны, где нет художественного тайновидения, там нет и настоящего искусства, там или совсем нет творческого «замысла», или же он подменяется рассудочными выдумками и произвольными «построениями»…

И если художник желает, чтобы зрители воспринимали его собственное создание не поверхностно, а до конца, не останавливаясь на материи и образах, а проникая в его главный, заветный замысел и вникая через него в художественное совершенство целого, то он сам должен так же воспринимать все явления внешней природы и внутреннего мира, проникая в их сокровенную сущность. Так он должен воспринимать и ночь, и звезды, и сумерки, и море, и цветы, и горы; и человеческую страсть, и комнатный интерьер, и кружащуюся в солнечном луче «золотинку», и великое творческое событие. Его духовное чувствилище должно иметь для всего зоркий глаз и чуткое ухо, чтобы постигать во всякой вещи ее главное и существенное, как бы ее собственный, предметный помысл о себе самой, то зерно священного, что заложено в ней от века, то дуновение Уст Божиих, коим она обстоит и животворится…

Художник должен взывать ко всякой вещи тайным, властно-молчаливым зовом: «Открой мне душу свою! покажи мне лице свое! дабы мне верно увидеть Божью идею, в тебе скрытую»… Ибо в каждой вещи есть сокровенное тихое пение, пение ее о ее собственном священном естестве, о том, что она есть перед лицом Божиим… Художник есть прежде всего очевидец мировых тайн и духовных обстояний. Ибо:

Есть некий час, <в ночи, > всемирного молчанья

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес.

(Ф.И.Тютчев)

Это видение и эту очевидность художник получает в сосредоточенном и целостном погружении души в развертывающиеся перед нею обстояния мира, он художественно отождествляется с самосутью мира (природы и духа), с его предметным составом, с его субстанциальным естеством; и в этом отождествлении его иррациональный опыт приобретает те заряды и те духовные содержания, которые становятся в дальнейшем творческом процессе художественными предметами его созданий. Вступая в восприемлющее чувствилище художника, мировая самосуть дается ему в том обличии, которое соответствует его творческому акту: музыканту в виде звучащих тем, она светится живописцу протяженным зрительным обликом, она населяет душу архитектора видениями возносящихся масс и завершающих все плоскостей. Но каждому из них она дает некое требовательное бремя, некий содержательный заряд, некое предметное богатство, требующее послушного и ответственного творчества – цельного и точного художественного раскрытия.

Это означает, что художественный предмет как помысел художника отнюдь не есть его произвольная выдумка. Этот помысел вступает в душу человека от Бога или из Богозданных недр мирового бытия в качестве субстанциального (и священного!) отрывка, или состояния, или видоизменения мировой сущности. Этому помыслу соответствует на самом деле некое объективное обстояние – в Боге, в человеке, в природе. Иногда только в Боге, когда, напр., художник помыслит «совершенство» или «благодать», или «откровение» (Неупиваемую Чашу), пучину милосердия, или «Неопалимую Купину», или «необуреваемое пристанище». Иногда это обстояние присуще и Богу, и человеку, напр., «любовь», «милость», «прощение»; иногда – только человеку: «молитва», «страсть», «преступление», «совесть», «ревность», «бессонница». Есть обстояния, присущие человеку и природе: «томление», «гроза», «тревога», «мрак», «страдания», «озаренность», «вознесенность». Есть обстояния, воспринимаемые и в Боге, и в человеке, и в природе: «покой», «глубина», «гармония», «чистота».

Все эти предметные обстояния сами по себе не «художественны» и доступны не только художникам. Они могут быть восприняты актом иного строения – актом религиозным, философическим, нравственным или познавательным. Но когда они воспринимаются именно художником и входят в душу творчески воображающую и творчески воплощающую, они получают место в художественном опыте и становятся «художественными предметами». Таких обстояний множество, им нет числа; и лишь немногие из них имеют названия на человеческом языке. Философский ум склонен давать им наименования, религиозное созерцание и художественный опыт обходятся нередко без имени. Все вместе они образуют как бы некую неопределимую и неисчерпываемую сокровищницу, из коей каждый человек почерпает то, что сможет воспринять, удержать и вместить. Здесь онтологический корень, священный родник искусства…

Итак, «художественным предметом» следует называть то духовное содержание, которое художник почерпает из объективной сущности Бога, человека и мира с тем, чтобы облечь его в верные образы и воплотить в точной эстетической материи.

По составу и содержанию «художественный предмет» объективен; по увидению, облечению и воплощению он субъективен, но раз во-ображенный и во-площенный, он как бы входит символически в образы и в материю созданного произведения, насыщает их и объективно присутствует в них, хотя уже иною, осубъективленной объективностью. В этом виде он дается для того, чтобы воспроизводящие зрители-слушатели-читатели и, наконец, критики верно извлекали его из этой осубъективленной объективности и, может быть, через ее посредство возносились бы к первоначальному духовному обстоянию в его чистой объективности, им измеряя, им исправляя, восполняя и критикуя изображенный и воплощенный художником «художественный предмет».

Вот почему бывает так, что гениальный исполнитель раскрывает «дух произведения» лучше, чем это удалось сделать самому композитору; а настоящий художественный критик показывает всем, и прежде всего самому автору-художнику, где, в чем и как автор, выбирая свой художественный предмет, не досмотрел первоначального духовного обстояния, не доносил своего замысла и не только создал неточную материю или неверный образ, но именно исказил объективно данную ему духовную тайну.

При таком понимании искусства обнаруживается, что художественный предмет есть действительно нечто существенное и главное: и в каждом художественном произведении искусства, и в душе творящего автора, и в восприятии зрителя и критика, и, наконец, в объективном составе мироздания…

В совершенном произведении искусства власть предмета едина, неограниченна и всепроникающа, оно есть осуществленное самодержавие художественного предмета, причем все служит ему как своей высшей цели. Все являет его, все ведет к нему: от каждого «куска» или свойства эстетической материи, от каждого отдельного образа идет линия радиуса к предметному центру; линия, обретаемая, конечно, не геометрическим воображением, а одухотворенным, символически постигающим чувственным восприятием,– духом сквозь зрение, сквозь слух…

Понятно, что такое художественное произведение может осуществиться получается только тогда, если душа творящего автора, творя, пребывала (сознательно или бессознательно) в предмете как своем главном и существенном центре, выращивая все из него и проверяя им все. Понятно также, что восприятие зрителя и критика должно пройти тот же самый путь, но только в обратном направлении: художник шел из глубины, от предмета, от центра к образной и чувственной поверхности, а зритель и критик идут от чувственной поверхности к образу, к центру, к предмету, в глубину.

Но художественный предмет есть нечто «существенное» и «главное» не только для данного произведения искусства, но и объективно, в мироздании, перед лицом Божиим. Именно там, где он перестает быть предметом «искусства», он является существенным обстоянием в плане объективного бытия.

Настоящее искусство не создает призраков и не играет ими. Оно утверждает сущее: «так есть» или «внемлите, вот что обстоит в недрах бытия». Духовная рука художника, протянутая к миру, ищет существенного, не «типичного», то есть часто встречающегося или обще-распространенного и потому наглядно-доступного, а именно существенного, глубинно-коренного, судьбоносного, субстанциального и потому властно-определяющего. Такому обстоянию надо подлинно приобщиться, чтобы верно явить его; и это есть главная задача всякого художника.

Вот почему всякий художник «хочет великого» и успокаивается только тогда, когда в нем слагается уверенность, что он действительно несет и неошибочно дает подлинно-существенную предметность Бога, мира и человека. В этом смысле можно сказать, что «для искусства нет неглавного». Именно в этом смысле искусство не должно служить ничему постороннему: оно есть «самоцель», «искусство для искусства», ибо оно само по себе есть и молитва, и познание, и духовность, и добродетель, и право, и характер, и творчество, и служение.

Истинное искусство правит свой путь по предметным огням мира, по горным вершинам бытия; по Божественному, таинственно присутствующему во всем...

Произнося эти ответственные слова «так есть», художник призван не посредничать между предметом и воспринимающею душою, оставаясь между ними или напоминая о себе своею «манерою», или, еще хуже, заигрыванием, кокетством и т.п. Он должен поставить предмет и душу зрителя-слушателя лицом к лицу, оставить их как бы наедине: с одной стороны – художественный предмет, взирающий на зрителя сквозь образы и материю, с другой стороны – зрителя, призванного взять предмет сквозь материю и образ.

Настоящий художник не рисуется своею «манерою», ибо это уже не его «манера», а способ бытия, присущий самому предмету: это стиль самого предмета, его ритм, его свет, его тона, его модуляция. Художник призван как бы «уйти» из своего произведения и даже «замести свои следы», опредметить свое видение и свою манеру настолько, чтобы они не обращали на себя внимание зрителя, чтобы они уводили его не к автору, а к предмету. Художник не «рассказывает о предмете», он не историк и не «свидетель на суде», не «конферансье», не бытовой сплетник… Он оставляет предмет и зрителя с глазу на глаз; и для этого отводит весь гром художественного предмета в образ и в материю, как в громоотвод, предоставляя ему разрядиться в душу зрителя. Он дает подлинное предстояние самого предмета. И даже тогда, когда эстетическая «форма» его произведения имеет повествовательно-описательную видимость, истинный художник творит не «типичное» и не просто «правдоподобное», а само сущее бытие.

Он всегда как бы говорит: «вот что есть…». Это не то, что «могло быть» с точки зрения исторической вместимости в событиях или с точки зрения образного правдоподобия; это и не то, что «бывает», не то, что есть, подлинно есть, не может не быть; что необходимо. Это предметно обстоящая сосредоточенная сила бытия, которой нельзя противопоставлять ни историческое опровержение, ни бытовое наблюдение… Истинное произведение искусства есть не «подобие» и не «воспроизведение», а некое духовное «оно само».

Это можно выразить так, что предмет может присутствовать во всем, что имеет духовное измерение. Но поскольку это измерение присуще всему, постольку можно сказать, что духовный предмет живет во всем – или «потенциально» (наподобие непроявленного негатива), или «актуально» (в раскрытом осуществлении). Поэтому и постольку о нем можно сказать, что он «всеобщ». Это можно представить себе так, что он есть некое «зерцало мира», так что весь мир может глядеться в него, как в зеркало, и сам он сосредоточивает в себе лучи всего мира как некий «микрокосм» (мир в малом). Художник смотрит в это зерцало и узнает в нем и себя, и мир, и других людей, постигая их сразу в их живом существе, а возможно это потому, что весь мир отображается в этом зерцале и вместе с ним вступает в человека…

Художественное предмето-созерцание наивно, но наивность эта законная и основоположная. Художник как бы «не знает» законов эмпирического мира, не потому, что он не понял или отверг их своим сознанием, но потому, что он уходит своим предмето-созерцанием в другой план бытия, в сферу, где весят и значат иные, более существенные законы – законы духа. И вот духовный опыт и художественное созерцание открывают ему присутствие духа, его содержание, его силу, его живой ритм там, где недуховное «наблюдение» видит только внешнюю оболочку явления, подчиненную своим, духовно неосмысленным законам. Вот почему художник с такой уверенностью и убедительностью утверждает «всеобщность» своего предмета: он видит весь мир и нас всех в подчинении ему, мы все пронизаны его жизнью, его ритмом, его законом; мы все как бы его сосуды или его органы, мы все призмы, пронизанные его лучами; или цветы, согретые его теплом. И даже тот, кто лишен этих лучей, определен в своей судьбе их отсутствием. Художник видит все единичное как озаренное или пронизанное, или насыщенное как освященное, или же, наоборот, отвергнутое и обреченное лучами духовного Предмета как его живую ризу, колеблемую его движением. Таково его художественное мировосприятие и, если угодно, миропреображение.

И то, что художник делает в творчестве, есть, прежде всего, образная индивидуализация «всеобщего» духовного предмета; и далее – эстетическая материализация выношенного им индивидуального образа. Он как бы облекает предмет в образ и затем зашифровывает его в чувственную материю. А так как предмет древен, вечен и всем доступен, то человек, воспринимающий истинное художественное произведение, бывает потрясен чувством древле-знакомого, вечно-исконного, и давно-искомого; и так как каждая «образная риза» предмета всегда нова и невиданна, так же как ее чувственно-материальный «шифр», то человек, воспринимающий художественное произведение, бывает потрясен чувством абсолютно-нового, невиданно-небывалого, вполне творчески оригинального. И оба эти чувства вместе слагают в его душе единый художественный праздник: праздник узнавания древле-желанного, вечного и праздник познавания абсолютно-нового, открытия. Но открытие вечной истины есть не что иное, как переживание откровения, а в этом-то и состоит глубочайший и священный смысл художества.

Так воспринятый духовный предмет становится, далее, тем художественным солнцем в произведении искусства, из которого все остальное излучается и к которому все сводится. От него исходит то органическое единство и та художественная необходимость, которые столь существенны, столь драгоценны в произведении искусства, составляя начало художественного совершенства в нем. Имея все это ввиду, следовало бы установить в искусстве такое соотношение, отдаленно напоминающее математическую пропорцию: художник призван воспринять в Божиих созданиях ту «душу» их, которую он изобразит в своем произведении, а воспринимающий искусство созерцатель должен воспринять в его произведении эту «душу» так, как художник усмотрел ее в Божиих созданиях. Согласно этому, Господь есть как бы Художник мира, а творящий художник – Его духовный «зритель», «слушатель» и «читатель». Он внимает Богу духом, с тем чтобы изобразить внятое в ткани образов и воплотить его в материальном обличии. И чем глубже и искреннее внимает художник Творцу, тем лучше вынашивает он в себе художественный предмет его произведения, тем художественно совершеннее будет его создание. Таков духовный и эстетический смысл художественного предмета.