Глава 2 о духовности в искусстве

Только гений родится с неошибающимся вкусом. Все остальные люди должны воспитывать и очищать свой вкус для того, чтобы приблизиться к художественному искусству – и в творчестве, и в восприятии, и в критической оценке. Речь идет о художественном воспитании. Пока человек живет на земле, душа его остается личною и переживания ее будут «субъективными»; но личная душа может быть наполнена ничтожными содержаниями и значительными содержаниями; и переживания ее могут быть мелкими и глубокими, предметными и беспредметными. Огонь сердца необходим искусству; но если этот «огонь» есть не что иное, как вспышка личного темперамента, вызванная чисто личными обстоятельствами, то это не будет огонь духа, воспламененный художеством, а нечто иное, низшее и малоценное. Суждение личного «вкуса» должно оставаться свободным; но злоупотребление этою свободою в сторону личного произвола и безвкусия не приблизит человека к искусству, а удалит от него. Здесь обстоит так же, как и во всей духовной культуре: начало личной свободы есть не завершение дела, а только исходный пункт; оно должно быть духовно воспитано, верно направлено, священно насыщено.

Художественное воспитание личного восприятия и вкуса состоит прежде всего в том, чтобы люди научились сосредоточиваться в искусстве не на том, что им «нравится», а на том, что в самом деле хорошо. Замечательно, что душа человека созревает, прозревает и мудреет именно тогда, когда в нее входит идея о том, что «нравящееся», «приятное», «милое» может быть и дурным, что помимо моего личного одобрения и совершенно независимо вот него каждая вещь имеет свое объективное качество, свою настоящую подлинную ценность, свое предметное содержание, которое я не сумел воспринять и предметное достоинство, которого я, может быть, не сумел даже и воспринять, и свое предметное достоинство, которого я не сумел оценить. В человеке начинает слагаться духовное миросозерцание и духовный характер с того часа, когда он поймет: не предмет качествует через мое одобрение, а мое одобрение качествует через верное признание предметного достоинства… По мере того как душа человека одухотворяется, очищается и углубляется, ее эстетическое восприятие становится более острым, зорким и тонким, ее вкус – более благородным и требовательным, ее суждение – более ответственным. Жизнь духа начинается именно в тот миг, когда человек постигает, что ему может нравится плохое, а хорошее может ему и не нравится; и что надо духовно вырасти, надо духовно очистить и углубить свою душу до того, чтобы все хорошее на самом деле стало хорошим и для меня, т.е. чтобы оно «нравилось» мне. Напрасно думать, что искусство раскрывает всякому свои сокровенные глубины. Напротив, каждый из нас должен пройти через художественное чистилище; и не единожды пройти, но всегда помнить о нем, не расставаться с ним, вновь и вновь проводить через него свою душу…

Неверно – искать и хотеть от искусства «наслаждения»; неверно – воспринимать произведения искусства лишь постольку, поскольку они «мне нравятся»; неверно – принимать свой личный уклад, во всей его ограниченности и, может быть, художественной невоспитанности, за мерило «хорошего». Надо приучать себя к тому, чтобы видеть значительное и великое в искусстве сквозь всякое «не нравится» и вопреки ему. Правильно и мудро предоставлять большим и бесспорным художникам свою душу, чтобы они воспитали, углубили и облагородили ее вкус. Воспринимая произведения искусства, не надо прислушиваться к себе, к своим душевным состояниям, настроениям и «приятностям», требуя отдыха, развлечения, занятости или удовольствия. Истинное искусство зовет к иному: оно требует духовной сосредоточенности, духовных усилий, очищения, углубления; и обещает за это прозрение, мудрость и радость. Надо забывать о себе в художественном созерцании; не только о своих повседневных делах и настроениях, но и о своем т.н. «мировоззрении». Чем самозабвенней душа отдается восприятию искусства, тем шире и глубже раскрывается навстречу ему ее пространства; чем доверчивее душа идет навстречу художнику, тем более она может получить от него. И при всем том никогда не следует доверять окончательно ни своему первому, ни даже второму «впечатлению». Суждение настоящего художественного вкуса гораздо глубже, чем обывательское «понравилось»: это суждение родится из глубины души, ищущей совершенства. Предмет искусства должен быть истинным, вне зависимости от мнения толпы, люда.

Мало того, чтобы создание было «хорошо», надо, чтобы его художественное содержание проникло в самую глубину души, в человеческое чувствилище, к месторождению сокровенных и священных помыслов, туда, куда нисходит откровение и откуда исходит блаженство. Только тогда созерцающий поймет то дивное, незабываемое по радости своей чувство, будто я всю жизнь ждал и жаждал именно этой мелодии, именно этой картины, будто «я сам все хотел создать их и только не умел»... Только тогда он поймет, почему нельзя останавливаться на личном «нравится», а надо идти дальше, уходя в созерцание Главного.

Творчество есть ответственное служение; и это служение есть «священная жертва»; жертва зовущему Богу. Поэту (художнику – ред.) присуща величайшая, царственная свобода, независимость от толпы и ее глупцов; и в то же время – величайшее, строго взыскательное отношение к себе. Его творчество – вдохновенно; и вдохновение срастается с волею к совершенству и парением свободного ума. Именно так он вынашивает «плоды любимых дум», и в этом вынашивании – его труд, его «благородный подвиг». Этот труд подлежит его собственному, строжайшему суду; и произнося этот суд, поэт (художник – ред.) чувствует себя предстоящим Богу и ответственным только перед Ним… В этом первооснова всякого художества. И может ли, смеет ли художник творить иначе? Как найдет он верные образы для своей главной, сказуемой тайны, как подберет он верную земную материю, если его творческое внимание не будет сразу свободно, предметно и ответственно? Если художник не будет свободен, как сможет он верно внять таинственным зовам из глубины?..

Если он не будет предметен, откуда почерпнет он свое главное Сказуемое?.. Если он не будет творить ответственно, чем сдержит он произвол, субъективизм и вседозволенность,- этот триединый соблазн всякого искусства?

Художник призван вести. Он никого не поведет, если он, забыв о своем настоящем призвании, сам побежит за толпой. Где-то в глубине своего сердца, может быть, в самом начале своего творчества он должен дать трепетную клятву: служить Богу, а не человекам; идти за художественным Предметом, а не за «успехом»; осуществлять художественный закон, а не угодничать перед людьми…