Глава 4 творческое созерцание

Для того, чтобы творить художественное искусство, недостаточно «таланта», как недостаточно и ума. Необходимо творческое созерцание.

Талант и творческое созерцание часто даются людям не в соразмерности. Одному, может быть, дается талант, дар выражать и изображать, но не дается сила творческого созерцания. Другому, может быть, дается сила творческого созерцания, духовного прозрения, может быть, настоящее художественное ясновидение, а вместе с тем и проистекающее из него духовное богатство, но не дается выражающего и изображающего таланта. А между тем, великое возникает только из сочетания этих двух сил. И вот творческая судьба каждого человека (не только в искусстве, но в религии, и в философии) определяется именно тем, сочетаются ли в нем эти две силы и в какой соразмерности. Художественное искусство возникает только из сочетания двух сил: силы духовно-созерцающей и силы, верно во-ображающей и из-ображающей увиденное.

Есть люди с глубоким и чистым созерцанием, которые за недостатком таланта не могут ни во-образить (т.е. облечь увиденное в земные образы), ни из-образить (т.е. передать и закрепить эти земные образы для других). Эти подспудные мудрецы – драгоценные кладези ведения и мудрости – уходят обычно или в молитвенное подвижничество, или в философию; их можно найти, однако, и в самых неожиданных случайных для них званиях и состояниях. Мимо них можно пройти, не узнав их, ибо они не при каждом раскрываются и ни с каждым начинают говорить... Молчание может быть их уделом. И только опытный духовный следопыт узнает их по глазам, по лику и по деяниям…

Духовное созерцание есть истинный и глубочайший источник всего великого на земле; и в религии, и в науке, и в добродетели, и в политике, и в искусстве. В каждой из этих сфер самый акт созерцания имеет иное особое строение: в религии преимущественно созерцает духовное чувство, в науке – одухотворенная мысль, в добродетели – духовная любовь, ведущая за собой волю, в политике и в правосознании – духовная воля, несомая нечувственным воображением, в искусстве – нечувственное воображение, питаемое духовною любовью.

Так, религиозный опыт основан на духовно-чувствующем созерцании. Тот, кто хотел бы удостовериться в этом, должен был бы обратиться к первоисточникам религиозной аскетики (напр. Добротолюбие): ибо сущность религиозной аскезы состоит именно в очищении души для религиозного созерцания. Надо самому почувствовать и увидеть, хотя бы краем души, то, что переживали великие аскеты православия, когда они говорили и писали: «Всякий должен знать, что есть очи, которые внутреннее сих очей, и есть слух, который внутреннее сего слуха» (прп. Макарий Великий). Эти «очи души» открывает Святой Дух, чем и «дает ей узреть красоту чистоты» (прп. Антоний Великий). Поэтому человек должен молиться, «чтобы во всяком занятии своем иметь ему очи», чтобы открылась ему «законная дверь, вводящая в созерцание», то есть «любовь» (прп. Исаак Сирин). И когда откроются в нем «умные очи» (Авва Исайя), и он начнет «в горнее всматриваться оком сердечным» (прп. Ефрем Сирин), тогда он поймет, почему «чистые и облагодатствованные души дивно зорки» (Евагрий Монах), и почему очистительному «хранению ума» «пристойно и достойно именоваться светородным, молниеродным, светоиспускающим и огненосным» (Исихий Иерусалимский).

Духовное созерцание ведет и науку. Напрасно думать, будто наука создается чувственным наблюдением и отвлеченной мыслью: это лишь азбука научной методологии, это ее внешне-поверхностные приемы. Все великое в науке было создано тем особым созерцанием сущности, которое мгновенно опережает всякую индукцию (восхождение от единичного к обобщению) и ложится в основу всякой серьезной дедукции (нисхождение от общего к единичному явлению). Каждое явление имеет свое сокровенное существо, предметно воображающая мысль улавливает его сразу, осуществляя систематическую интуицию существа. Это традиция Платона и Аристотеля. Пребывая в ней, Ньютон открыл закон тяготения. Внемля ей, такие ученые, как Коперник, Галилей, Кеплер и т.д., научились в естествоведении не безбожию, а молитвенному созерцанию Божества.

Добродетель тоже исходит из созерцания, но по-своему. Все попытки воспитать добрую волю в человеке и создать нравственную философию вне совестного созерцания всегда были и будут обречены на неудачу. Никакие волевые усилия, никакие ухищрения рассудка не откроют человеку ни отличия добра от зла, ни доступа к живому источнику доброты и чистоты. Есть особый опыт, опыт видящей совести, в котором духовная любовь созерцает совершенное состояние человеческой души, и тем пробуждает волю к нравственному совершенству. Все праведники знали это состояние; все философски живое, сказанное в этике, произнесено из этого опыта. И вот тот же закон, но с особою силою и исключительностью, распространяется и на искусство.

Художник показывает. Кто показывает, тот должен сам увидеть. Но искусство, как уже установлено, показывает не просто внешние чувственные очертания вещей и людей, оно показывает их для того, чтоб показать нечто глубокое и существенное через них. Поэтому художник призван не просто «воображать», то есть ловить разные случайные предносящиеся ему чувственные образы, чтобы за-фиксировать их с надлежащей яркостью; нет, он «во-ображает», то есть облекает в образы некоторые нечувственные существенности, которые он сначала испытывает духом, «видит» духовно нечувственным воображением. В этом основная природа искусства. И тот, кто неспособен к такому опыту, тот никогда не создаст ничего художественного...

Без творческого созерцания искусство останется как бы при двух измерениях: оно будет иметь осязаемое тело (камень, глину, краски на полотне, звуки, слова…) и выглядывающий из него чувственно-земной образ (природных и человеческих обстояний), не более. Но ни этому телу, ни этому образу нечего будет сказать. Ибо не будет третьего, главного: того мирового вздоха, который поднял грудь поэта, того Божественного луча, который просиял оку художника, того стона вселенной, который зазвучал и запел композитору; словом, того эстетического предмета, который царит в произведении искусства – и над его «телом», и над его «образом»... Художественное же искусство имеет всегда все «три измерения», и именно поэтому оно невозможно без творческого созерцания.

Каждый человек, творящий в искусстве, призван растить и беречь силу своего созерцания. В этом он нуждается прежде всего и больше всего: ибо ни пустой талант, ни пустая техника художественности не создадут. Напротив, даже малоталантливый и технически неумелый художник, если он имеет силу созерцания хотя бы с «горчичное зерно», может создать художественное произведение, и даже не одно… Сколько бы человек ни старался, он не прибавит себе таланта… Но силу своего духовного созерцания художник может укрепить, углубить и очистить. А.С.Пушкин работал над этим всю свою жизнь – именно таков смысл его признаний:

Учуся в истине блаженство находить,

Для сердца новую вкушаю тишину.

Учусь удерживать вниманье долгих дум.

Огонь опять горит…

Поэту необходим непрестанный духовный рост: и в знании, «чтобы находить блаженство в тишине»; и в доброте, чтобы отвечать на застенчивую мольбу участием и освободить сердце от злобной зависти; и в правосознании, научающем чтить закон свободною душой... Искусство творится не наслаждающейся душой, а растущим, трудящимся и уходящим в созерцание духом («долгие думы!»). Истинный художник должен быть духовно значительным и духовно созерцающим человеком. Именно «искренность и глубина созерцания делают человека поэтом».

Итак, истинный художник должен быть живым духом, то есть прежде всего любить во всем качественное совершенство и творчески добиваться его; так, чтобы видеть взором и постигать сердцем всякое чужое творческое созерцание: и в религии, и в знании, и в подвижничестве, и в государственности; и всякое предметное обстояние, прикровенно раскрывающееся в природе и в истории человечества.

Дар созерцания предполагает в человеке некую повышенную впечатлительность духа: способность восторгаться всяким совершенством и страдать от всякого несовершенства. Это есть некая обостренная отзывчивость на все подлинно значительное и священное, как в вещах, так и в людях. Душа, предрасположенная к созерцанию, как бы непроизвольно пленена тайнами мира и таинством Божиим, и жизнь ее проходит в интуитивном переживании их. Созерцающий не задерживается взором на поверхности явлений, хотя видит и эту поверхность с тем большей зоркостью, остротою и точностью, чем глубже он проникает в их сокровенную сущность; а это означает, что он не просто «наблюдает обстоятельства» (быт!), но созерцает скрытые за ними «существенные обстояния» (бытие!). Человек, имеющий дар этого плена и этого созерцания, может не отдаваться им, не дорожить ими, прерывать их, бежать от них. Но истинный поэт бежит не от тайны, а ради нее – от суеты, в уединение.

Истинный художник растит и углубляет свое созерцание, через него он растет сам, и из него выращивает свои лучшие создания. Он знает, что здесь алтарь и гений его творчества, что здесь таится его вдохновение, эта благодатная сила творческого перворождения. И, зная это, он созерцает трепетно, уединенно и самозабвенно. Ибо «вдохновение есть истинный признак Бога» (А.С.Пушкин). В созерцании и вдохновении поэт возвышается над собою и перерастает сам себя.