Поршнев "О начале человеческой истории"

*** С. 386. VII Близкую гипотезу, высказанную известным политическим писателем XVIII в., упоминает К. Маркс: «Ленте в своей работе "Th orie des Lois Civiles", быть может, не без основания называет охоту первой формой кооперации, а охоту на людей (войну) — одной из первых форм охоты». См.: Маркс К. Капитал. Т. 1 // Маркс К, Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 23, М., 1960, с. 346 (примечание).

Если это предположение правильно, то уже не придется утверждать, что все следы каннибализма в позднем мустье относятся к чистой некрофагии. Раз здесь возникло умерщвление подобных себе посредством специально для этого видоизмененного камня, значит, теперь этот источник мяса стал играть заметную роль.

Множество вопросов возникает в связи с этим перед исследователем, на которые пока нет ответа. Мы можем сказать лишь в общей форме, что этот экологический вариант стал и глубочайшим потрясением судеб семейства троглодитид. В конце концов все-таки, указанные два инстинкта противоречили друг другу: никого не убивать и при этом в качестве исключения убивать себе подобных. Произошло какое-то удвоение или раздвоение экологии и этологии поздних палеоантропов. Не мог же их прежний образ жизни вполне смениться «войной всех против всех» внутри собственной популяции или вида. Такая тенденция вела бы лишь к самоистреблению и не могла бы решить пищевую проблему: вид, питающийся самим собой, был бы биологическим перпетуум-мобиле. Но все же такая тенденция, вероятно, настойчиво проявлялась, порождая сложные биологические кризисы, конфликты, срывы. Почему-то умерщвление подобных себе должно было производиться дистантно. Позднемустьерские захоронения мне представляются продуктом наступивших теперь «нервных сшибок»: вполне возможно, что во всей известной серии захоронены как раз особи, убитые своими, но при этом не было допущено съедание трупа. Это какая-то неодолимая обратная или негативная реакция, какое-то наглядное выражение столкновения двух инстинктов. По поводу позднемустьерских захоронений в научной литературе была оживленная полемика, наиболее очевидным выводом из которой мне представляется тот взгляд, что функция этих захоронений — предотвратить некрофагию (впрочем, может быть предотвратить пожирание их птицами)*.

* См. Зыбковец В.Ф. Дорелигиозная эпоха. М., 1959, с. 218 - 220 и др.; неубедительность связывания этих находок с какими бы то ни было религиозными или предрелигиозными верованиями показана в кн.: Токарев С.Л. Ранние формы религии. М., 1964, с. 155 - 166.

С древнейшими захоронениями подчас связано и другое свидетельство глубочайшего «нервного сдвига» в мире этих поздних палеоантропов: появление вместе с остатками их жизнедеятельности красной охры! Это поистине таинственное мгновение, некая точка отсчета на пути к психике людей. Пока мы вправе лишь предположить, что охра была связана с нейрофизиологическим явлением интердикции, была необходима для его высшей формы: красная охра

— абсолютный и к тому же заочный запрет прикосновения.

Так проступают перед глазами археолога симптомы потрясения, взрыва. Мы не способны проследить одну за другой его дальнейшие ступени. Мы должны сразу говорить о его результате. Выходом из противоречий оказалось лишь

расщепление самого вида палеоантропов на два вида. От прежнего вида сравнительно быстро и бурно откололся новый, становившийся экологической противоположностью. Если палеоантропы не убивали никого, кроме подобных себе, то неоантропы представили собой инверсию: по мере превращения в охотников, они не убивали именно палеоантропов. Они сначала отличаются от прочих троглодитов тем, что не убивают этих прочих троглодитов. А много, много позже, отшнуровавшись от троглодитов, они уже не только убивали последних, как всяких иных животных, как «нелюдей», но и убивали подобных себе, т.е. неоантропов всякий раз с мотивом, что те — не вполне люди, скорее ближе к «нелюдям» (преступники, чужаки, иноверцы). Но таков был результат. Каков же был процесс?

Биология различает два механизма отбора, ведущих к видообразованию: естественный и искусственный. Между ними огромное различие, хотя, правда, учение Дарвина о происхождении видов и сложилось на почве обобщения того, что в них есть сходного.

В природе чаще происходит, по терминологии K.M. Завадского*, синтогенез (в отличие от сегрегациогенеза), т.е. видообразование путем многообразных и сложных, межвидовых скрещиваний или гибридизационного процесса с последующим отбором лучших семей. В этом случае видообразование приобретает характер не серии случайных мутаций у одного вида, а своего рода обмена генетическим материалом между членами биоценоза, так что новый вид как бы объединяет генетический материал разных видов. Напротив, при сегрегационном видообразовании решающую роль играет обособление мутационно возникающих рас, изоляция зачатков вида, причем роль изолирующего от скрещиваний фактора играет либо географическое размежевание, либо что-то активно препятствующее скрещиванию даже с близкими формами на месте. Тогда очень быстро новый биологический вариант развивается в особый вид. Когда гибридизирующему скрещиванию препятствует хозяйствующий человек, это называется искусственным и целенаправленным отбором, искусственной сегрегацией (или селекцией). Но нет ли и других, кроме произвола человека, факторов половой изоляции в смешанных популяциях, ведущих к тому же самому результату? Здесь можно представить себе два разных фактора.

* См. Завадский K.M. Вид и видообразование. М., 1968, с. 310.

Как показали этологи, подчас едва выраженные морфологические отличия становятся интенсивным фактором половой изоляции, т.е. делают невозможным скрещивание и тем самым устраняют всякую гибридизацию, которая способствовала бы элиминации и растворению нового признака, напротив, поднимают его на уровень видового отличия. Либо же молодые особи с невыраженным или не достаточно выраженным новым признаком истребляются, уничтожаются, что наперед устраняет их последующее смешение с другой частью популяции — они не дадут потомства. В обоих случаях разрушаются прежние внутривидовые и внутрипопуляционные отношения и заменяются отношениями антагонизма — если не в общеэкологическом смысле, то в смысле исключения гибридизации.

Когда говорят о непомерно быстром образовании вида Homo sapiens из родительской формы — палеоантропов или «неандертальцев» в широком смысле

слова (Troglodytes), не учитывают, что никаких «обычных» темпов образования новых видов не существует. Иногда, говорит K.M. Завадский, недостаточно и десятков или даже сотен тысяч лет для дивергенции до степени «хорошего» вида, другие виды растений и животных, сформировавшиеся во время последних оледенений Евразии, существуют от десяти до пяти тысяч лет, а некоторые виды мелких животных сформировались за последние 500 — 400 лет и даже меньше, ныне вытесняя родительские виды и активно расселяясь. В общем время видообразования может варьировать от многих миллионов лет (только пространственная изоляция популяций) до нескольких тысяч и даже сотен лет. «Неофармогенное видообразование, по-видимому, всегда протекает значительно скорее, чем микроаккумулятивное»*. Возникновение Homo sapiens, с его верхнелобными формациями головного мозга и другими преобразованиями последнего и с его функцией второй сигнальной системы, несомненно, принадлежит к типу неоформогенного видообразования. Оно смогло произойти и произошло чрезвычайно быстро, но это вовсе не значит, что его можно назвать «внезапным», «мутационным» и на этом успокоиться. Действовал ли здесь «эффект Райта»**, результат отдаленной гибридизации (вспомним полиморфность рода Troglodytes) или другие видообразующие факторы — как раз

инадлежит выяснить.

*Завадский K.M. Там же, с. 341.

**С. 388 VIII «Эффект Райта» — явление случайных сдвигов частот

аллелей в последовательных поколениях (случайный дрейф генов), обнаруженное в начале 30-х гг. прошлого века американским генетиком С. Райтом

Отводя аргумент, что преобразование палеоантропа (не обязательно иметь в виду «классического» неандертальца шаттелльского типа, ибо в качестве родительской формы можно подставить не столь радикально отличающийся вид палеоантропов) в неоантропа произошло «слишком быстро» с точки зрения «нормальных» биологических темпов, мы все же не можем игнорировать и факт относительно быстрого темпа этого ароморфоза. Неоформогенный характер последнего и его довольно бурное протекание станут особенно наглядными в том случае, если мы мысленно исключим из числа претендентов на родительскую роль весь тот условно выделенный нами вид палеоантропов, которых антропологи в последнее время нередко называют «переходной» формой. В частности, сначала М.А. Гремяцкий, затем О.Н. Бадер, Я.Я. Рогинский отнесли сюда немалый ряд ископаемых черепов. К этой категории относят принадлежащие к мустьерским или верхнепалеолитическим археологическим слоям остатки «промежуточных» или «переходных» форм в палестинских пещерах Схул IV, Схул V, Табун I, Кафзех; в бассейне р. Омо, в Кении и Эфиопии, и близ озера Рудольфа черепа Омо I и Омо III; в пещере Староселье в Крыму, в Пятигорске, Хвалынске, по всему среднему и нижнему течению Волги, в нижнем течении Днепра, в том числе в Романовке; в Чехословакии — находки из Шипки, Охоса, Брно, Брюкса, Пжедмоста и др. Хотя Я.Я. Рогинский склоняется к мнению*, что эти находки характерны преимущественно не для периферии Старого Света, а для центральных областей ойкумены (прилегающих в общем к Средиземноморью и Черноморью), может быть, аналогии с находками в Южной Африке, Индонезии и Австралии отклонят такой вывод. Главное состоит в том, что нет достаточно убедительных возражений против не раз возникавшего предположения о гибридном характер всей этой группы, даже если мы

таксономически расцениваем ее как вид. Иначе говоря, остается, в известной мере мыслимое допущение, что эта группа представляет собою не предковую форму по отношению к неоантропам, а продукт вторичного смешения уже разделившихся, дивергированных неоантропов с палеоантропами. Эта группа тем самым является носителем стертого, сглаженного, редуцированного комплекса морфологических признаков последних: палеоантропами, но не чистокровными.

* Рогинский Я.Я. Проблемы антропогенеза М., 1969, с. 154 - 155; Рогинский Я.Я. Аргументы в пользу моноцентризма // Природа. М., 1970, №10.

Если такое допущение оказалось бы истинным, отпадет предполагаемая ныне некоторыми авторами революционная промежуточная ступень и, следовательно, рассматриваемая дивергенция (какой бы из остальных видов палеоантропов ни расценивать как филогенетически ближайший к нам, людям) окажется особенно редкой и быстрой. Эта вероятность представляется достаточно большой, чтобы строить дальнейшее рассуждение с ее учетом.

Итак, мы возвращаемся к мысли, что быстрота дивергенции, если она, как мы предполагаем, все-таки ставит данный факт вне ряда биологических аналогий, должна быть связана с каким-то таким механизмом отбора, который вызывает в памяти механизмы искусственного отбора в их отличии от естественного отбора. Дарвин разделил искусственный отбор на две формы: «бессознательный отбор» и «методический отбор». Под первым он разумел непреднамеренное изменение человеком пород или сортов животных и растений, т.е. селекцию без определенной точно поставленной цели, тем более без знания методов и мастерства селекции. По мнению Дарвина, «бессознательный отбор» применялся людьми «даже в самые отдаленные периоды» одомашнивания животных и окультуривания растений.

В самом деле, без выделения такого понятия как бессознательный отбор, мы оказались бы в замкнутом кругу, так как должны были бы допустить, что человек, скажем, прежде, чем вывести домашнюю собаку из волка, уже имел эту осознанную цель и знал, как ее достигнуть. Между тем до сформирования особого вида домашнего животного, собаки, имела место гигантская по длительности стадия приручения особей дикого родительского вида, волков. И происходил отсев, несомненно, в основном среди молоди, тех экземпляров, у которых хищная агрессивность по отношению к приручающему тормозилась хуже, чем у других. Это была, прежде всего, отбраковка менее подходящих, хуже приручавшихся экземпляров. Лучше приручавшиеся экземпляры, державшиеся близ человеческого стойбища, разумеется, и скрещивались между собою чаще. Это вполне подходит к понятию «бессознательный отбор», которое, как видим, применимо к процессам, задолго предшествовавшим появлению особого вида в роде Canis — одомашненного вида. Это же, видимо, можно сказать и о ряде других видов домашних животных.

Но для большей точности системы понятий желательно отличить от бессознательного и методического искусственного отбора намеченную в предыдущих словах еще более низкую форму искусственного отбора, вполне стихийного, которая сама лежит как бы на грани естественного отбора и искусственного отбора. Разве не происходит нечто подобное в отношениях между далекими друг от друга симбиотическими видами, когда один «эксплуатирует»,

т.е. биологически утилизирует в свою пользу некий другой вид, но может в зависимости от степени пригодности разных особей оказывать встречную биологическую пользу в большей или меньшей степени?

Но в нашем случае дело идет не о далеких биологических видах, а о раздвоении единого вида. Выше уже приведен материал об общебиологическом, т.е. встречающемся на разных эволюционных уровнях механизме, который можно допустить как основу такого раздвоения. Мы говорили также о глубоком кризисе кормовой базы палеоантропов к концу среднего плейстоцена, об их величайших и многообразнейших адаптационных усилиях обрести новые экологические ниши, о прогрессивно нараставших трудностях, которые даже столь феноменально пластичные и «изобретательные» животные в конце концов все менее могли преодолевать. Добавление к прежней кормовой базе нового источника мяса убийство подобных себе — могло только отсрочить и жестко обострить кризис.

Вот как раз вполне «бессознательным» и стихийным интенсивным отбором палеоантропы и выделили из своих рядов особые популяции, ставшие затем особым видом. Обособляемая от скрещивания форма, видимо, отвечала прежде всего требованию податливости на интердикцию. Это были «большелобые». У них вполне удавалось подавлять импульс убивать палеоантропов. Но последние могли поедать часть их приплода. «Большелобых» можно было побудить также пересилить инстинкт «не убивать», т.е. побудить убивать для палеоантропов, как «выкуп» разных животных, поначалу хотя бы больных и ослабевших, в добавок к прежним источникам мясной пищи. Одним из симптомов для стихийного отбора служила, вероятно, безволосость их тела, вследствие чего весь окрестный животный мир мог зримо дифференцировать их от волосатых — безвредных и безопасных — палеоантропов.

Этот процесс невозможно эмпирически описать, так как ископаемые данные бедны, его можно реконструировать только ретроспективным анализом более поздних явлений культуры — раскручивая их вспять, восходя к утраченным начальным звеньям. Мы примем как методологическую посылку представление, что развитие культуры не продолжает, а отрицает и всячески преобразует то, что люди оставили за порогом истории. В частности, весь огромный комплекс явлений, относящихся к разновидностям погребальных культов, т.е. бесконечно многообразного обращения с трупами собратьев и соплеменников, является отрицанием и запрещением повадок палеоантропов. Люди разных исторических эпох и культур всячески «хоронили», т.е. уберегали, прятали покойников, что делало невозможным их съедение. Исключением, которое может быть как раз восходит к интересующему нас перелому, является оставление покойников специально на поедание «дэвам» в древней, дозороастрийской религии иранцев и в парсизме*. Не выступают ли тут «дэвы» как преемники ископаемых палеоантропов? Пожалуй, то же можно подозревать и в обряде спускания покойника на плоту вниз по течению реки, в обряде оставления его на ветвях дерева, высоко в горах и т.п.

* Ср.: Токарев С.Л. Ранние формы религии... Гл. 5: Погребальный культ.

Известные палеолитические костяные изображения женщин, получившие издевательское прозвание «палеолитических Венер», производят впечатление весьма натуралистичных и, вероятно, почти портретных образов,

характеризующихся, во-первых, выраженной неандерталоидностью, т.е. неразвитостью морфологии неоантропа, во-вторых, чертами самкипроизводительницы. Значение этих фигурок в жизни верхнего палеолита нас сейчас не касается*. В самих прообразах можно усмотреть еще далеко не изжитое биологическое прошлое. Эти производительницы, вероятно, давали и вскармливали немалое потомство. Что касается особей мужского пола, их количество могло быть много меньше для обеспечения производства обильной молоди. Но вырастала ли последняя до взрослого состояния? Навряд ли, о судьбе же большинства можно составить гипотезу на основе опять-таки гораздо более поздних обрядов и легенд множества народов. Речь идет об обрядах инициации. Суть их состоит в том, что подростков, достигших половой зрелости (преимущественно мальчиков и в меньшей степени девочек), выращенных в значительной изоляции от взрослого состава племени, подвергают довольно мучительным процедурам и даже частичному калечению, символизирующим умерщвление. Этот обряд совершается где-нибудь в лесу и выражает как бы принесение этих подростков в жертву и на съедение лесным чудовищам**. Последние являются фантастическими замещениями некогда совсем не фантастических, а реальных пожирателей — палеоантропов, как и само действие являлось не спектаклем, а подлинным умерщвлением. Надо думать, что этот молодняк, вскормленный или вернее кормившийся близ стойбищ на подножном растительном корму до порога возраста размножения, умерщвлялся и служил пищей для палеоантропов. Лишь очень немногие могли уцелеть и попасть в число тех взрослых, которые теперь отпочковывались от палеоантропов, образуя малопомалу изолированные популяции кормильцев этих палеоантропов. О том, сколь великую роль у истоков человечества играло это явление, пережиточно сохранившееся в форме инициаций, наука узнала из замечательной книги В.Я. Проппа***, показавшего, что огромная часть сказочно-мифологического фольклора представляет собою позднее преобразование и переосмысление одного и того же исходного ядра: принесения в жертву чудовищу юношей и девушек или, точнее, этого акта, преобразованного уже в разные варианты обряда инициации.

* Наиболее правдоподобное их истолкование дано в статье: Токарев С.Л. К вопросу о значении женских изображений эпохи палеолита // Советская археология. М., 1961, №2.

**См. Токарев С.Л. Ранние формы религии... Гл. 6: Раннеплеменной культ (инициации).

***См. Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. [1-е

издание.] Л., 1946. Новейшее издание: Пропп В. Исторические корни волшебной сказки. 4-е, заново текстологически выверенное издание. М., 2000.

Другой цепью, еще более сложной по своим историческим преобразованиям, тянущейся, судя по всему, от того же дочеловеческого биологического источника являются человеческие жертвоприношения. Наука знает их не только у первобытных народов, но в особенности у народов, достигших известного уровня цивилизации. Эти ритуальные умерщвления сами являются опять-таки лишь символическим следом того, что было широким фактом а конце среднего и начале верхнего плейстоцена, в напряженном времени начавшейся дивергенции двух видов, двух биологических семейств — троглодитид и гоминид.

Принесение людей в жертву может рассматриваться так же, как видоизменение другого явления: исторически и этнографически засвидетельствована практика ритуального умерщвления военнопленных. Сама война в развитии человеческого рода имела сложные причины и различные прямые и косвенные следствия, тянущиеся через всю историю, но тут мы сначала остановимся на одной цепочке, а именно той, которая тянется от человеческих жертвоприношений.

В научной литературе не раз высказывалась, но вызывала и постоянные возражения та мысль, что из всех видов жертв, приносившихся людьми божествам и духам, силам природы и усопшим предкам и т.д., началом и корнем надлежит считать человеческую жертву. На эту догадку следует традиционное опровержение: этнографы не знают или почти не знают этого обряда у самых примитивных народов. Он отмечен как довольно редкое явление у некоторых племен и народов, в частности в западно-африканских и в древнеамериканских цивилизациях, стоявших на относительно высоком уровне. Но ведь это возражение смешивает два вопроса: 1) было ли принесение в жертву животных почти повсеместным позднейшим смягчением архаичных человеческих жертв и 2) почему в культах некоторых народов все-таки надолго сохранилась эта исходная форма жертвоприношения. Конечно, ритуальное умерщвление людей у древних финикийцев, карфагенян, ацтеков ничего не дает для понимания тех времен, когда происходила дивергенция гоминид и троглодитид. Но изучение их способно помочь спуститься до тех далеких времен. Если некогда умерщвление людей было связано со специфическими отношениями неоантропов с палеоантропами и очень рано было подменено жертвенным умерщвлением животных, в частности скота, то в Центральной и Южной Америке крупный домашний скот почти отсутствовал, и первобытный обряд сохранился до времени сложных культов, тогда как древние греки уже с незапамятных времен заменили человеческие жертвы подносимыми всякого ранга божествам гекатомбами — горами — умерщвляемого скота. В других случаях долгое сохранение человеческих жертв объясняется другими конкретно-историческими обстоятельствами. Восстанавливать первичность именно человеческих жертвоприношений и весь порядок развития многообразных форм жертвоприношений приходится не с помощью единичных историко-этнографических примеров, а суммой косвенных, но достаточно основательных и надежных примеров.

Так, перед нами зарегистрированная исследователями иерархия жертвоприношений от самых реалистичных (съедобных и съедаемых) до вполне символичных — сжигаемых, возлияний или брызганий в честь духов молоком,

вином или [иной. — Ред.] жидкостью, бросания или оставления незначительных кусочков пищи, вешания лоскутков в священных местах. Бесспорно, что реальные жертвы архаичнее символических. В течение долгих тысячелетий происходила символизация — вытеснение и подмена первичного содержания акта. Что касается реальных жертв, то анализ древних верований свидетельствует о наибольшей древности убеждения в необходимости жертвуемых благ самым непосредственным образом для питания тех, кому жертвы предназначены, — проживающих в природе духов и божеств. Эта идея о жертве как прямом средстве пропитания существ, не являющихся людьми, очень ярко выражена в верованиях древней Индии, древней Греции, древней Месопотамии. Даже когда наступает замена реальной жертвы символической, в частности когда приносимые хозяйственные блага сжигались, считалось, что запах дыма непосредственно привлекает эти существа. В Библии говорится, что благоухание сожженного мяса и жира приятно богу* Углубляясь в древность реальных жертвоприношений, легко

уразуметь, что могло бы быть первичнее в качестве жертвы: человек, дичь, скот или сельскохозяйственные продукты. Последних двух еще не было до неолита, т.е. каких-нибудь 3-6 тысяч лет тому назад. С неолита действительно для духов и божеств забивалась огромная часть поголовья скота (и при кочевом, и при оседлом скотоводстве); еще и в недавние века, например, у некоторых народов среднего Поволжья ежегодно в определенные сроки в соседних оврагах закалывали и оставляли множество рогатого скота. Нетрудно допустить, что домашний скот и плоды земледелия заменили значительно меньшую по объему биомассу, какую могли доставлять окрестным «духам» охотники в эпоху до возникновения скотоводства и земледелия. А охотничья добыча в свою очередь может рассматриваться как значительно большая по объему замена человеческого мяса.

* «И разложат сыны Аароновы, священники, части, голову и тук на дровах, которые на огне, на жертвеннике... И сожжет священник все на жертвеннике: это всесожжение, жертва, благоухание, приятное господу» (Лев. 1,8 - 9). Тук — это жир, отсюда «тучный».

Таким образом в наших глазах восстанавливается сначала кривая восходящего биологического значения этих жертвоприношений, т.е. увеличение объема жертвуемой пищи для нелюдей (вернее, антилюдей), а позже начинается и затем круто заменяет эту реальную биологическую функцию символическая функция. Последняя может идти как прямо от человеческих жертвоприношений (религиозное самоубийство, самоуродование, самоограничение в форме поста и аскетизма, заточение), так и от жертв скотом и продуктами (посвящение животных, жертва первинок, кормление фетиша, сжигание, брызганье, возлияние).

Но раз уж коснувшись позднейших исторических производных, идущих от чисто биологических явлении среднего и верхнего плейстоцена, мы должны сказать здесь же о другой линии, ведущей от жертвоприношений в сферу генезиса экономических отношений. Со становлением человеческого общества не только реальные жертвы меняют свои формы и свой объем, но на них появляются и новые претенденты вместе со становлением зачатков классов, религии, власти. Если пересмотреть все в Библии, что касается жертвоприношений, убедительно выступает роль жрецов как присваивателей и потребителей значительной части плодов и особенно мяса, приносимых в жертву. Здесь нелюди (палеоантропы) уже отступили на третий план, — хотя, правда, ныне некоторые исследователи и усмотрели в Библии свидетельства практического знакомства древних иудеев с ними под именем «сеирим» как и другими наименованиями*. Но если это и реликты палеоантропов, им достается теперь все меньшая доля жертвуемого. Остальное частью сжигается, дабы не досталось им, а в значительно части поступает в личное распоряжение священнослужителей — жрецов. Прогрессивный американский ученый Поль Радин не без оснований развил взгляд, что возникновение религий имело своим экономическим основанием присваивание жрецами и шаманами, как посредниками между людьми и духами, реального экономического продукта, приносимого людьми последним**. Если мы вспомним, что в первобытном обществе фигура жреца часто совпадает с фигурой вождя, старейшины, колдуна, мы увидим в этой концепции существенный подступ к некоторым коренным явлениям экономики первобытного общества.

* См. специальную сводку ученого-гебраиста раввина Йонаха ибн Аарона в книге: Sanderson LT. Abominable Snowmen: Legend corne to Life. The Story of Sub-Humans on Five Continents from Early Ice Age until Today. Philadelphia — New-York, 1961, p. 378 - 382. Имеющийся русский перевод (Сандерсон А.Т. Тайны «снежного человека». М., 2000) крайне плох; он неполный, отсутствуют некоторые главы и приложения, нет ссылок и библиографии. Сводки Йонаха ибн Аарона в этом издании нет.

** Radin P. Primitive Religion. New York, 1957. Ср.: Eilderman H. Die Uregesellschaft. Ihre Verwandts chaftsorganisationen und ihre Religion. Berlin, 1950.

Теперь остается вернуться к другому, связанному с нашей темой явлению, прорезывающему, трансформируясь, всю человеческую историю, — к войне.

Если от современных войн, с их сложнейшими классовыми, политическим, экономическими причинами, спуститься как можно глубже в познаваемое для исторической науки прошлое, в эпоху варварства, мы обнаруживаем увеличивающееся там значение не завоевания, а самого сражения, самой битвы. В предфеодальные времена результат войны — это убитые люди, оставшиеся на поле брани. Над ними реют птицы, среди них хозяйничают шакалы. А в глубинах первобытности и подавно не было ни покорения туземцев завоевателями, ни обращения их в данников, ни захвата у них территорий. На взаимное истребление выходили только мужчины (если оставить в стороне легенду об амазонках); как мы уже замечали, с биологической точки зрения исчезновение даже части мужского населения не препятствовало воспроизведению и расширению популяции, при сохранении продуктивной части женского.

Итак, если, с одной стороны, мы нащупываем в глубинах дивергенции умерщвление значительной части молоди некоей отшнуровывающейся разновидности (количество этой молоди постепенно редуцировалось до обряда принесения в жертву только первенца), то, с другой стороны, мы находим и взаимное умерщвление друг друга взрослыми мужскими особями (редуцированная форма в этом случае — поединок). Из этой второй линии произошли и рабство, т.е. сохранение жизни раненым и пленным, и его последующие преобразования и смягчения в дальнейшей экономической эволюции человечества, а с другой стороны, всяческие формы мирного соседства, т.е. превращения войн в устойчивость границ, в размежевание сосуществующих этносов, культур и государств. Войны остались как спорадические катаклизмы, которые человечество все еще не может изжить.

Но наша тема — только начало человеческой истории. Дивергенция или отшнурование от палеоантропов одной ветви, служившей питанием для исходной,

— вот что мы находим в истоке, но прямое изучение этого биологического феномена немыслимо. Мы можем лишь реконструировать его, как и всю ошеломляющую силу его последствий, почти исключительно по позднейшим результатам этого переворота: с помощью наших знаний об историческом человеке и человеческой истории*.

* С. 395.IX Здесь заканчивается второй фрагмент сохранившейся рукописи (машинописной копии) главы 9, предшествовавшей

сокрашению книги. Следующие два раздела главы в рукописи отсутствуют, так как они вошли в сокращенную рукопись книги, переданную в издательство, в качестве разделов II и III «сборной» (новой) главы 6 — по типографскому набору 1972 г. и изданию 1974 г.

II. Некоторые механизмы нейросигнального взаимодействия между особями и популяциями палеоантропов*

* X Данный раздел, за исключением отмеченных в примечаниях мест, вошел в «сборную» (новую) главу 6 в качестве радела главы с тем же номером и под тем же названием — по типографскому набору 1972 г. и изданию 1974 г.

Социальная психология как наука будет неполна, ибо не сможет вести нас в глубины истории и доистории, пока не включит в себя асоциальную психологию. Последняя должна состоять, очевидно, из двух разделов: а) криминальная психология (психология преступлений), б) патологическая психология (психопатология). Но криминальную психологию нам придется отложить: слишком много изменялось в истории в представлениях о «норме» и «преступлении». Революционер считался (и в капиталистических странах считается) преступником, его казнили, или ссылали, или держали в заключении. Джордано Бруно тоже был казнен как преступник. «Подрывные» мысли преследовались как преступление, хотя в другую эпоху они же вознесены как величайшая общественная ценность. Как показал французский исследователь Фуко, еще в XVII и XVIII вв. во Франции преступники и умалишенные содержались в одном заведении, так как сводились к некоему общему социальному знаменателю — ненормальному поведению*, иными словами, нарушению принятых в данном обществе и в данное время норм социального поведения. Но мы обратим главное внимание на психопатологию как еще один источник, способный вести исследователя в глубины той дивергенции, с которой пошел род людской.

* Foucault M. Folie et déraison. Histoire de la folie a Tage classigue. Päris, 1961. Есть русский перевод с более позднего (1972) французского издания: История безумия в классическую эпоху. СПб, 1997.

Психическое заболевание не установлено, пока нет ненормального поведения. Что же такое ненормальное поведение в самом широком обобщении? Это не те или иные действия, а невозможность их корректировать извне, т.е. привести в соответствие с требованиями среды или отдельных людей. Следовательно, ненормальность с точки зрения психологии — это невнушаемость. Такое определение справедливо для любого общества, для любой эпохи. Что именно внушается, какие именно нормы поведения, речи и мышления — это исторически изменчиво. Но психическая болезнь состоит в нарушении элементарных механизмов, с помощью которых вообще люди подвергаются суггестии со стороны других людей (исключение составляют слабая олигофрения, т.е. дебильность, и микроцефалия, при которых внушаемость, напротив, гипертрофированна).