Yurisprudentsia_v_poiskakh_identichnosti

инстанций, сдерживающих друг друга и обеспечивающих в социуме начала справедливости, равенства и свободы. Тем не менее, в этом пункте сама логика формирования права играет с либеральными концепциями злую шутку, настойчиво напоминая об утраченном единстве и необходимости его восстановления на практическом и теоретическом уровнях. В первом случае активно пропагандируется идея референдума, позволяющего соединить на непродолжительный срок функции Законодателя и статус Суверена в фигуре Народа, принимающего решение о своей дальнейшей судьбе, выраженное в форме конституционного акта. Но как только Конституция будет принята, обретенное единство снова обратится во множество инстанций, ежедневно принимающих частные решения от имени Народа.

2.2. Какие формы учредительной власти известны истории права?

Установив философские основания учредительной власти, обратимся к анализу форм ее практического осуществления в политических и правовых отношениях. В работе «Конституционное право и политические институты» Ж.-П. Жакке предлагает следующее определение учредительной власти. Под ней он понимает «совокупность органов, на обязанности которых лежит разработка и пересмотр конституции»34. При этом зарубежный ученый различает «первоначальную» и «институциональную» учредительные власти. Так, «первоначальная учредительная власть разрабатывает конституцию, когда нет другой действующей конституции»35. Эта власть заявляет о себе в ситуации образования нового государства, в том числе и на обломках уничтоженного революцией прежнего порядка. Она имеет безусловный характер, ведь Основного Закона уже/еще нет. «Источником полномочий первоначальной учредительной власти является политический порядок, поскольку учредительная власть — это власть факта, которая заключена в ее постоянстве и в идеях, заложенных в эту власть, благодаря которым конституция разрабатывается», — замечает Ж.-П. Жакке36. Очевидно, что первоначальная учредительная власть черпает легитимность не-

34Жакке Æ.-Ï. Конституционное право и политические институты. М., 2002. С. 107.

35Òàì æå. Ñ. 108.

36Òàì æå.

46

посредственно из политически значимых событий, выступая своеобразной точкой пересечения политического и юридического полей.

К числу потенциальных субъектов первоначальной учредительной власти, относятся: 1) парламенты, принявшие Конституции Китая 1982 г., Бразилии 1988 г., Мозамбика 1990 г., Грузии 1995 г., Украины 1996 г., Финляндии 1999 г.; 2) надпарламентские органы (Народный консультативный конгресс Индонезии 1945 г., Великий народный хурал Монголии 1992 г.); 3) специальные представительные органы (Филадельфийский Конституционный конвент, Учредительные собрания Италии 1947 г., Индии 1950 г., Боливии 1967 г., Бангладеш 1972 г., Конституционная ассамблея Португалии 1976 г.); 3) глава государства, октроирующий Основной закон (Иордания 1952 г., Непал 1962 г., Монако 1962 г., Саудовская Аравия 1992 г.); 4) народ, голосующий на референдуме за проект Конституции (Франция 1958 г., Египет 1971 г., Сирия 1973 г., Россия 1993 г., Швейцария 1999 г.); 5) высшие партийные органы (Конго 1973 г.) и исполнительные комитеты партий (Ангола и Мозамбик 1975 г.). Разумеется, возможны комбинации в структуре первоначальной учредительной власти, включающие одновременное учас-

на фактическое размывание субъекта принятия решения, эти модели пользуются популярностью в зарубежных странах.

Институциональная учредительная власть создается Конституцией и ее изменяет, находясь в положенных ей границах порядка общего пересмотра и внесения поправок и дополнений. Принципиально важным ограничением такой власти следует признать нормы, содержащие запрет на пересмотр ряда положений Конституции (Греция, Португалия, Румыния, Франция, ФРГ). Это т. н. «укрепленные положения», изменение которых если и допустимо, то исключительно ведущими субъектами первоначальной учредительной власти — учредительным собранием и/или избирательным корпусом. К примеру, данный порядок предусмотрен в Конституции Болгарии 1991 г. в отношении норм о территории государства и государственном строе и в действующей российской Конституции (главы 1, 2 и 9). Большая часть конституционных норм изменяется менее заметным участником разработки и принятия проекта Основного закона — Парламентом.

47

пользу представительства. Но Ж.-Ж. Руссо никогда и не полагал, что демократический идеал, понимаемый как непосредственное правление большинства, может и, главное, должен быть реализован в чистом виде. В этом пункте его размышления во многом предвосхищали возражения Дж. Мэдисона против народного самоуправления и отсылали к моральной природе человека. «Если бы существовал народ, состоящий из богов, то он управлял бы собою демократически, — замечал Ж.-Ж. Руссо, — но Правление столь совершенное не подходит людям»41. Итак, политическая репрезентация, воспринималась ли она позитивно или негативно, признавалась необходимой в социальном организме, выполняя в нем поистине витальную функцию.

Противопоставляя демократии прямой демократию представительную, и Ж.-Ж. Руссо, и Дж. Мэдисон указывали на один и тот же неизбежный, по их мнению, недостаток самоуправляемого общества. «<…> Чистая демократия, под каковой я разумею общество, состоящее из небольшого числа граждан, собирающихся купно и осуществляющих правление лично, не имеет средств против бедствий, чинимых крамолой»42, — утверждал Дж. Мэдисон. Решение проблемы сохранения общественного организма и защиты каждого его члена следовало искать либо в устранении причин крамолы, либо в обнаружении средств, умеряющих ее воздействие. В противном случае угроза гражданской войны, разрушающей общество изнутри, обещала стать реальностью в самой ближайшей перспективе. «Прибавим, что нет Правления, — резюмировал, в свою оче- редь, Ж.-Ж. Руссо, — столь подверженного гражданским войнам и внутренним волнениям, как демократическое, или народное <…>»43. Отсылки к моральной природе человека приобретали в этом контексте особое значение.

Прежде всего, сами способы устранения причин гражданских волнений признавались Дж. Мэдисоном заранее обреченными на провал. К их числу он относил, во-первых, уничтожение политической свободы, благоприятной для существования крамольных союзов, т. е. оппозиции, представляющей угрозу безопасности общества, а во-вторых, внушение всем гражданам одинаковых мыслей, увлечений и интересов. В то время как первый способ объявлялся противоречащим разуму и на

41Òàì æå. Ñ. 256.

42Федералист. С. 83.

43Руссо Æ.-Æ. Óêàç. ñî÷. Ñ. 256.

50

этом основании сразу отвергался, в отношении второго Дж. Мэдисоном были сделаны существенные замечания, связанные с вопросом о моральной природе индивида. Действительно, поскольку именно она является причиной крамолы и разнообразия мнений, его следует считать естественным атрибутом общества. «<…> Скрытые причины крамолы заложены в природе человека <…>»44, — читаем мы в «Федералисте». Людям свойственно не только составлять собственные мнения по какому-

в практической жизни», в итоге «делят человечество на партии, разжигают взаимную вражду и делают людей куда более наклонными ненавидеть и утеснять друг друга, чем соучаство-

дальнейшей апологии представительного правления. Если общество, сохраняя верность традициям Просвещения, намерено обеспечить безопасность и свободу своих членов, оно должно научиться справляться с указанной задачей в ситуации разнообразия мнений по поводу выбора конкретного направления действий. Рациональный аргумент дополняется практическим доводом и подводит к окончательному выводу о невозможности (неправомерности, с точки зрения разума, и явной нецелесообразности, с прагмати- ческой точки зрения) борьбы с подлинными причинами крамолы. Они располагаются на недоступном политическому вмешательству уровне (рациональный аргумент) и в то же время выражаются в социальных практиках (прагматический аргумент).

Эту же мысль можно развернуть иначе, и вместо искоренения различий организовать некое единство в многообразии, т.е. юридически оформленный и способный противостоять рецидиву гражданской войны «всех против всех» легитимный механизм осуществления публичной власти. На его роль в эпоху модерна был предложен парламент, «умеряющий», пользуясь терминологией Дж. Мэдисона, действие скрытых причин, обусловливающих борьбу частных интересов в ущерб общему благу. Разнообразные мнения будут по-прежнему свободно формироваться и открыто высказываться, но уже не разрозненными группами и отдельными гражданами, а уполномоченными на политически значимую дискуссию наиболее достойными пред-

44 Федералист. С. 80.

45 Òàì æå.

51

ставителями народа. Их, по мысли Э. Берка, надлежало наделить «всецелым доверием», предоставить им полную свободу в принятии решений и позволить им действовать на основе «обобщенного взгляда на положение вещей»46. Представители, вступавшие в дискуссию, должны были быть готовыми изменить свою первоначальную позицию и абстрагироваться от лич- ных интересов и конкретной ситуации, идентифицируя себя с представляемыми субъектами в перспективе общих целей. Дискутируя, они шли бы на уступки оппонентам не бескорыстно, но ожидая от них оговариваемых заранее выгод для представляемой социальной группы, что отличало бы представительное правление от торга, участники которого рассчитывают извлечь выгоду для себя. Политики эпохи модерна прекрасно понимали, что результативность участия в коммуникации зависит от умения убеждать и договариваться, обусловленного соци-

не отвечало эгалитарным настроениям толпы, но играло на метафизическую идею гражданского общества.

Передача депутатам права на дискуссию в результате парламентских выборов переводила общественный организм из перманентной войны в состояние гражданского общества, где обеспечивались как индивидуальная безопасность, так и общее благо. Одновременно с этим для лиц, отвечавших требованиям избирательного закона, сохранялась возможность их участия в политической жизни путем наделения представителей правом на дискуссию. В противоположность хаосу формировалось политическое поле, на которое допускались избранные во всех смыслах этого слова игроки, принимающие общезначимое решение по итогам свободной дискуссии. Между тем, за его границами оставались не подлежащие дискуссии вопросы и не признаваемые представителями, по тем или иным причинам, ответы. «<...> Политическое поле выполняет функцию своего рода

46 Á ðê Ý. Правление, политика и общество : сб. М., 2001. С. 230. Дж. Мэдисон идет дальше британского мыслителя и заявляет, что «общественные взгляды в республике возвышеннее и шире, ибо просеиваются отборным органом, состоящим из граждан, чья мудрость позволяет наилучшим образом определить интересы страны, а любовь к отчизне и справедливости с наибольшей вероятностью не допустит принести их в жертву сиюминутным и своекорыстным соображениям» (Федералист. С. 84).

52

цензуры, — утверждал П. Бурдье, — ограничивая универсум политического выступления — и тем самым универсум полити- чески мыслимого — конечным пространством выступлений, способных быть произведенными и воспроизведенными в пределах политической проблематики <…>»47. Любопытнее всего то, что ни вопросы, ни ответы, оказавшиеся «неудобными», ни состояние «войны всех против всех» не ушли в никуда, периодически напоминая о себе в виде очередного кризиса парламентаризма и критики принципов представительной демократии.

3.2.Зачем нужны парламентские дебаты?

ÂXX в. одним из наиболее проницательных критиков парламентаризма оказался К. Шмитт, с чьей легкой руки в политической науке представительное правление часто определяли как правление посредством дискуссии48. Такое определение должно быть скорректировано, учитывая то, что немецкий юрист ссылался в основном на источники, относящиеся ко второй половине XIX века, когда назревал первый кризис парламентаризма. Тогда как в более ранних текстах, отражавших процесс теоретического обоснования и реализации принципов репрезентации, дискуссия воспринималась как сама собой разумеющаяся по отношению к народному представительству и поэто-

47Бурдье П. Социология социального пространства. СПб., 2005.

Ñ.181. Французский социолог, развивая свою мысль, уточняет здесь, что «политическая проблематика» понимается им как «пространство принятия позиций, фактически реализуемых в поле, т. е. социологи- чески возможных, исходя из законов, регулирующих вхождение в поле». Интересно сопоставить его высказывания с метафорой Дж. Мэдисона о «просеивании общественных взглядов» в республике.

48Ñì.: Шмитт К. Óêàç. ñî÷. Ñ. 182—215.

49На это обстоятельство указывает Б. Манен, выдвигая против тезиса К. Шмитта два серьезных возражения. Формулировка «правление посредством дискуссии» представляется ему туманной, т. к. не определяет, какое место в правлении принадлежит дискуссии – она руководит всеми стадиями процесса принятия решений или некоторыми из них? Кроме того, правильно ли понимать ее таким образом, что в представительном правлении все становится предметом бесконечной дискуссии, как и в «бесконечной беседе» немецких романтиков? См. подробнее: Манен Б. Принципы представительного правления. СПб., 2008. С. 229—230.

53

Тем не менее, признаваемый ими естественный характер политической дискуссии препятствовал ее осмыслению и установлению взаимосвязи между ней и представительным правлением. Причины интерпретации дискуссии как очевидного структурного элемента парламентаризма К. Шмитт обнаруживал в сфере политической теологии. На его взгляд, свободные и открытые дебаты позволяли приподнять завесу тайны и противопоставить идеалу власти, как политической техники, понятия права и справедливости. «<…> Специфический противник постулата публичности — представление, что любой политике присущи “Arcana”, политико-технические тайны, которые на деле так же необходимы абсолютизму, как коммерческие и производственные тайны необходимы для хозяйственной жизни, основанной на частной собственности и конкуренции»50, — полагал К. Шмитт. Принцип публичности политической власти, выраженный в парламентских дебатах, принимал форму абсолютной ценности, интегрируясь в дискурс Просвещения как универсальное средство против тайной политики, предрассудков и фанатизма. На этом основании его и относил к области политической теологии К. Шмитт, подчеркивая силу той веры в моральное преимущество дискуссии, которая была характерна для мыслителей Нового времени. «Осуществляемая за закрытыми дверями узким кругом лиц кабинетная политика сама по себе представляется теперь злом, и, вследствие этого, публичность политической жизни сама по себе — чем-то правильным и добрым»51, — утверждал немецкий юрист.

Убеждение в особом статусе дискуссии подкреплялось уверенностью в том, что парламентские дебаты позволяют реализовать принцип правления истины, определяющей закон. Наиболее подходящим способом обнаружения истины среди разнообразных мнений считались свободные дебаты, местом проведения которых был парламент. Следовательно, он и должен был стать центральным элементом политической системы Нового времени. К. Шмитт указывал на специфику мышления той эпохи применительно к экономике — теперь наступала очередь политики: «Здесь заключено также духовное ядро этого мышления вообще, его специфическое отношение к истине, которая становится простой функцией вечного соревнования мнений»52.

50Шмитт К. Óêàç. ñî÷. Ñ. 190—191.

51Òàì æå. Ñ. 191.

52Òàì æå. Ñ. 187.

54

Истина, которую предстояло выразить в нормативном акте, изначально возникала из свободной борьбы мнений, из конкуренции, поддерживаемой гражданскими и экономическими правами и свободами, т. е. из дискуссии.

По нашему мнению, заслуга К. Шмитта заключалась не в определении им представительного правления через дискуссию, и не в анализе эволюции концепций парламентаризма. И то, и другое, скорее, вызывает возражения и замечания, чем находит поддержку у современных философов и историков права. Значение его интерпретации причин кризиса парламентаризма состоит в том, что он поразительно точно описывал напряженность, присущую этой форме организации власти. Она возникала между необходимостью принятия единого для всех решения и разнообразием точек зрения, между свободными, легитимными дебатами и общественным мнением, оказавшимся изначально за пределами политического поля и влияющим на него только извне. «Власть деспотов, — как полагал К. Шмитт, — может быть тем большей, чем больше распространяется просвещение; ибо просвещенное общественное мнение само собой делает любое злоупотребление совершенно невозможным»53. Но главная причина напряженности, присущей парламентаризму, заключалась в непрекращающейся «войне всех против всех», искусственно выведенной, как и общественное мнение, за границы полити- ческого поля. Крамола, которой опасался Дж. Мэдисон, была хорошо спрятана под налетом веры в подлинное единство, достигаемое в ходе открытого обсуждения в стенах парламента, в реальности не имея с ним ничего общего. «Закон – не способ перемирия, ибо в присутствии закона война продолжает свирепствовать внутри всех, даже самых упорядоченных механизмов власти»54, — отмечал М. Фуко. Осознание этого факта сводило на нет всю политическую теологию и открывало дорогу диктатуре, возникающей в чрезвычайной ситуации и решительными мерами возвращающей нормальный конституционный порядок.

Критики К. Шмитта упрекают его в том, что в своих размышлениях о роли дискуссии он нередко выдавал желаемое за действительное. Принцип правления истины, предопределяв-

53 Òàì æå. Ñ. 191.

54 Ôóêî Ì. Нужно защищать общество: курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1975-1976 учебном году. СПб., 2005. С. 67—68.

55

ший, согласно ему, коллективный характер репрезентативного правления, в аргументации, оправдывавшей такую форму правления, уходил на второй план, уступая место процедуре, обозначенной аббатом Сийесом как «испытание дискуссией». В его памфлете 1789 г. идея морального преимущества дискуссии развивалась в контексте представлений о конкуренции мнений, подмеченной К. Шмиттом, но не сводилась только к ним. «В этом испытании полезные идеи отделяются от вредных; последние при этом отпадают, а первые продолжают развиваться и уравновешивать друг друга до того момента пока, преобразованные и очищенные взаимным воздействием, они в итоге не сольются в одном мнении»55, — писал в своем памфлете Э.-Ж. Сийес. Его занимали не поиски истины, в чем нас пытался убедить К. Шмитт, а доказательство того, что легитимный характер решение получает, пройдя через дебаты в парламенте, которые служат средством для достижения согласия мнений, но сами они не являются принципом принятия этого решения. Причем аббат Сийес рассматривает как условие sine qua non принятия окончательного решения согласие большинства, но не единодушие нашедших истину представителей народа. Он сомневается в правомерности требования равенства «общей воли точной сумме всех воль», эквивалентного отказу от «возможности формирования этой общей воли» и ведущего затем к «распаду общественного союза»56.

Ход его рассуждений органично вписывается в концепцию К. Шмитта, несмотря на явное преувеличение последним зна- чения принципа правления истины. Конечно, перед представителями народа никогда не стояла заведомо недостижимая цель поиска истины или общей воли — в этом утверждении аббат Сийес был не оригинален, т. к. до него Дж. Локк приводил аналогичные доводы в пользу согласия большинства. Он отмечал: «<…> Необходимо, чтобы целое двигалось туда, куда его влечет большая сила, которую составляет согласие большинства; в противном случае оно не в состоянии выступать как единое целое или продолжать оставаться единым целым <…>»57. В таком случае

55 Siéyès E. Vue sur les moyens d’exйcution dont les reprйsentants de la France pourront disposer en 1789. Paris, 1789. Pp. 93—94. Оригинальный текст памфлета размещен на сайте: http://gallica.bnf.fr.

56Ibidem. P. 18.

57Ëîêê Äæ. Сочинения в 3 т. Т. 3. М., 1988. С. 318.

56

это означало, что решение принимается по окончанию дискуссии, но вопрос о том, кто же определяет момент прекращения дебатов, оставался открытым. Лучшего повода для критики парламентаризма нельзя было придумать, чем и воспользовался автор «Диктатуры».

Искусственное вырванное из состояния «войны всех против всех» и объявленное «гражданским» человеческое общество несло на себе отпечаток первородного греха, который представители народа безуспешно пытались, по словам К. Шмитта, «растворить» в дискуссии. Представительное правление, задуманное как отличная от чистой демократии политическая система, не только ставило своеобразный фильтр на пути спонтанно формирующегося в условиях свободной конкуренции общественного мнения, но и устраняло политическое поле. «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага»58, — утверждал К. Шмитт. Основатели представительного правления, сохраняя в гражданском обществе экономические и правовые различения, стремились снять политические различения, переводя врагов в положение дискутирующих лиц. «Согласно либеральной теории, свободная конкуренция людей, обладающих собственностью и свободой слова, — интерпретирует Дж. Кин концепцию немецкого юриста, — нейтрализует государственную власть и делает ее почти излишней»59. Вместе с нейтрализацией политического поля в область «подчиненного знания» попадал и вопрос о суверенитете, незаметно подменяемый кругом бессмысленных рассуждений. «<…> Теория суверенитета обязательно ведет к возникновению того, что я бы назвал движением по кругу, движением от субъекта к субъекту <…>»60, — сетовал М. Фуко. Это был тот самый логический круг, от обаяния которого пытался спасти принципы политического права Ж.-Ж. Руссо, обвиняя репрезентацию в посягательстве на суверенитет

58Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. 1. С. 37.

59Êèí Äæ. Демократия и гражданское общество. М., 2001. С. 255.

60Ôóêî Ì. Указ. соч. С. 60. Он задается классическим вопросом, напоминающим по своей стилистике знаменитый вопрос Ж.-Ж. Руссо: «<…> Как субъект, рассматриваемый в качестве индивида, естественным путем (от природы) наделенного правами, способностями и т.д., может и должен стать субъектом, но на этот раз понимаемым в каче- стве подчиненного элемента в системе власти»?

57

народа, и надежной защитой от которого К. Шмитт полагал суверенную диктатуру. Казалось, уроком, извлеченным из опыта первого серьезного кризиса парламентаризма, должно было стать твердое убеждение в том, что парламент — не место для дискуссий, если общество не желает из состояния гражданской войны перейти в режим диктатуры, не находя сил и средств противопоставить ей что-либо, кроме затянувшихся дебатов.

3.3.Что значит общественное мнение?

Âпоисках гарантий стабильности представительного правления, находящегося под постоянной угрозой реставрации политического поля и установления суверенной диктатуры, его сторонники выдвигали два легитимных средства — разделение властей и свободу общественного мнения. Разграничивая право и власть, Ф. Гизо отмечал, что власти всегда вынуждены дискутировать и тем самым сообща искать истину, но при этом публичность политической жизни ставит их под контроль граждан,

которых свобода печати побуждает самим обнаруживать истину и сообщать ее властям61. Если анализировать средства сохранения представительного правления по отдельности, то в отношении первого можно сказать, что, сохраняя парламентские дебаты, их предлагали ограничить собственно парламентом и обставить формальными условиями. Соавтор Дж. Мэдисона А. Гамильтон, характеризуя законодательную власть, не сомневался в том, что «различие во мнениях и столкновение партий в этой ветви правительства, хотя иногда и препятствуют полезным планам, тем не менее чаще способствуют размышлениям и осмотрительности, пресечению крайностей большинства»62. Такую роскошь, по его словам, могла позволить себе законодательная, но не исполнительная власть, от которой требовались сила и быстрота при принятии решений в чрезвычайных ситуациях, несущих угрозу национальной безопасности. За эту, в об- щем-то, банальную мысль его хвалил К. Шмитт, оговариваясь, что рационализм либерального мышления, способный сохранять баланс между рациональным и иррациональным, «и здесь является опосредованием и в определенном смысле компромиссом»63.

61Ñì.: Guizot F. Histoire des origines du gouvernement représentatif et des institutions politiques de l’Europe: depuis la chute de l’Empire romain jusqu’au XIVe siècle. T. 2. Paris, 1880. Pp. 10—11.

62Федералист. С. 462.

63Шмитт К. Политическая теология. С. 205.

58

Формальная сторона вопроса о компромиссе между репрезентацией и единством власти была тщательно разработана после выхода в свет статей Дж. Мэдисона и А. Гамильтона классиками либеральной мысли И. Бентамом и Дж. Ст. Миллем. Ответом на попытки расшатать изнутри представительное правление стал трактат И. Бентама «Тактика законодательных собраний», в котором дискуссия освобождалась от стереотипа «вечной беседы» и обретала юридический статус структурного элемента законотворческого процесса64. В «Рассуждениях о представительном правлении» Дж. Ст. Милль также решал проблему рационального ограничения дискуссии. «Когда законопроект уже разработан, парламент не мог изменять, но только одобрить либо отвергнуть его, или же если он признает необходимость частных изменений, отослать его обратно в комиссию для пересмотра»65, — полагал он. Мысль английского либерала служила связующим звеном для обоих средств, гарантировавших представительное правление, и сближала репрезентацию с демократией.

Уточним, что ограничение дискуссии означало ее формализацию, но не влекло за собой полного отказа от нее. За ней резервировали определенную сферу (псевдо-) политической жизни общества, вводили ее в рациональные рамки, вне которых оставалось пространство иррационального, внушавшего страх основателям представительного правления. Однако граница между рационализированными дебатами в парламенте и иррациональной борьбой частных мнений оставалась весьма условной, если не сказать прозрачной. В речи перед избирателями Бристоля Э. Б рк сравнивал себя с посредником-судотор- говцем, поскольку он был «порученцем и ходатаем каждого» и всегда оказывался там, где дела избирателей требовали его присутствия66. Этому опытному политику, рисковавшему про-

64 Название одной из глав говорит само за себя — «О прениях свободных и о прениях ограниченных». См. подробнее: Бентам И. Тактика законодательных собраний. Челябинск, 2006. С. 95—99.

65Милль Дж. Ст. Рассуждения о представительном правлении. Челябинск, 2006. С. 98.

66Ñì.: Á ðê Ý. Указ. соч. С. 233. Разумеется, его высказывания можно было бы отнести на счет обычной в таких случаях предвыборной риторики, ни к чему не обязывающей кандидата, если бы не тот факт, что в самом начале речи Э. Б рк четко обозначил свое негативное отношение к императивному мандату депутата.

59