из электронной библиотеки / 158741742372512.pdf

осуществлен радикальный переворот в методологии, стратегиях, философии

иобосновании (по) знания того времени, и в этом контексте эволюция «общества знания» проходит на фоне становления классической науки,

погруженной и неотделимой от исторического и культурного контекста эпохи1. Далее имеет смысл отметить, что в развитии науки неизбежно присутствуют периоды, когда смена научной картины мира сопровождается коренным изменением нормативных структур исследований и философских оснований науки.

Сточки зрения В.С. Степина такие «важнейшие периоды в жизни науки, ее роли в культуре эпохи представляют собой глобальные научные

революции, влекущие за собой изменение типа науки, научной рациональности»2. Заметим, с этим положением мы полностью согласны. В истории же естествознания первой была революция ХVII в., ознаменовавшая собой становление классического естествознания, исключавшего из описания

иобъяснения всех компонентов, так или иначе имеющих отношение к субъекту и процедурам познавательной деятельности (последние принимались как раз и навсегда данные и неизменные). Теоретическим идеалом, соответственно, было построение и механическое понимание «абсолютно истинной» картины природы, поиск таких же механических причин на основе фундаментальных принципов и представлений механики, доминирующей среди других, менее значимых, как считалось, областей естествознания, которое было ориентировано на освоение и применение так называемых «скрытых сил природы». Характерно, что именно длительное доминирование сакральной познавательной установки в донаучном естествознании утвердило «нерушимые» универсальные научные стандарты. Такие, как истина и простота, точность и объективность, пополненные эмпирическими стандартами, в ряду которых проверяемость, воспроизводимость, наблюдаемость пр.

То есть, из сказанного видно, что эти процессы способствовали формированию и оформлению сугубо математизированного естествознания, что, безусловно, стимулировало ускоренное развитие науки, в дальнейшем став существенным фактором, обусловившим широкое утилитарное

применение научного знания на этапе практического рационализма капитализма3. Образно говоря, в XVII веке на авансцене истории «играет свою жизнь» достаточно сильная по авторитетности и убедительности разнообразная смесь философских, теологических, натурфилософских взглядов. Именно она способствовала формированию (точнее, по сути, формировала) основу для торжества классических базисных постулатов с

1См.: Калинина Г.Н. Антропоцентрическая перспектива научного и «другого» знания в современном обществе риска (рефлексия границ разума) // Город: рискогенное пространство. Сборник научных статей. Саратов, 2012. С. 3-7; Калинина Г.Н. Кант и Гегель: границы и горизонты классической науки // Актуальные вопросы науки: Материалы VIII Международной научно-практической конференции (35.01.2013). М., 2013. С. 125-127; и др.

2Степин В.С. Философия науки: общие проблемы. М.,2006. С. 223.

3Калинина Г.Н. Практический рационализм капитализма как граница классической науки // Вестник ПГЛУ. № 2. Пятигорск, 2012. С. 374-375.

151

присущей им на тот момент экзотикой объяснений и аргументации, отсутствие чего сегодня мы называем «скукой науки», или же… ее «прозой»1. В период экспериментального естествознания в XVI-ХVII вв. в культуре складывается отношение к любой деятельности, а не только к интеллектуальному труду, как к ценности и одновременно как к источнику общественного богатства. А это значит, что постепенно утверждается новая парадигма гуманистических идей. В ее основе – концепция человека как мыслящего и деятельного существа, мотивированного на активное познание природы как поля приложения его сил и потенций2. Формируется и иное понимание связей: «природное – естественное – искусственное». Сама же природа по отношению к божественному разуму, сотворившему мир, понимается как искусственное, в то время как деятельность человека – как своеобразное подобие акта творения. Подражание природе, полагается основой деятельности человека. В результате уравнивается ценность искусственного и естественного, а разумное преобразование природы выступает как согласующаяся с ее естественным устройством деятельность, но уж никоим образом не как нечто ей (природе) противоречащее.

Можно говорить, следовательно, что важное значение такого мировоззренческого переворота, утверждения новых смыслов целого ряда категорий – природа, пространство, время и других универсалий, – состоит в том, что закрепленное в категории «натура» новое отношение к природе послужило явной предпосылкой для выработки кардинально иного способа познания мира. Новые смыслы, понимание категорий выступают в качестве необходимых для становления метода эксперимента и утверждения его статуса в Новоевропейской науке. Иными словами, радикальная смысловая трансформация прежних представлений расчистила пути-дороги опытной науки, отодвинув и античные, а затем и средневековые представления, превалирующие до этого в менталитетах данных культур, выражавших парадигму отношений людей как представителей своей эпохи, образа их жизнедеятельности.

Примечательно, что новые радикальные представления, имея истоком эпоху Ренессанса, нашли свою реализацию в самых разных областях культуры и формах духовного производства. В философии – концепция бесконечности пространства Вселенной Дж. Бруно; в науке – система Н. Коперника, стершая грань между земной и небесной сферами; в области изобразительных искусств – концепция живописи как «окна в мир» с доминирующей формой пространственной организацией изображаемого (линейная перспектива однородного евклидова пространства). Представления, сформировавшиеся в культуре Ренессанса и утверждавшие идею однородности пространства и времени, создавали предпосылки для утверждения метода эксперимента и создания теоретического (математического) описания природы с экспериментальным изучением. Был

1Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996. С. 356.

2Степин В.С. Философия науки: общие проблемы. М., 2006. С. 135.

152

подготовлен переворот в науке, предвосхитивший Галилея и Ньютона и завершившийся созданием механики – первой естественнонаучной теории.

Значительная часть английских и американских историков науки (С.В. Шмидт, Б. Холл, П.М. Рэттанси, У.Д. Хакман, Дж. Р.Р. Кристи, Р. Ганг, М.П. Крослэнд, Д.М. Найт, У.В. Фаррар, и др.) акцентирует внимание на высоком вкладе и значении университетской культуры ХVI-ХVII вв. Отмечается специфика академической структуры университетов, особенности подготовки кадров (теологов, юристов и пр.). В частности, С.В. Шмидт, оппонируя достаточно распространенному мнению о том, что университеты почти всегда тем или иным путем задерживали научный прогресс, говорит, что такая оценка «вызывает удивление, оставляя множество открытых вопросов»1. Одна из причин таких суждений о роли университетской культуры связана с тем, что современная историография науки склонна обходиться общими обзорами, базируясь на материалах, лежащих на поверхности, неохотно обращаясь к важным специальным исследованиям, «похороненным» в архивах локальных обществ.

Не учитывается, что если, скажем, свести вместе данные материалы, то они вполне могут высветить дополнительные ракурсы феномена университетской культуры в вопросе о научном движении. Тогда можно увидеть, что «наиболее значимые научные события происходили в университетах чаще, чем это обычно признается – многие науки развивались почти целиком именно в университетском контексте2. Надо сказать, с учетом специфики национальных традиций, университетская система нередко выступала зачинателем новаций в области образования и просвещения. Интерес представляет тот факт, что о надлежащей немецким университетам (гильдиям) функции провозглашается в работе Шеллинга «Лекции о методе академического обучения» (1803 г.), в которой говорится, что функцией университета является поиск «Истины» в смысле всеохватывающего знания «wissenschaft» (понятия более широкого, нежели англ. «science»). А долг университетского образования состоит в обучении студентов методам поиска истин, методам исследования и критического суждения.

Например, сближение преподавания и исследования (существенной деталью этого была направленность данной новации против наследственных привилегий); движение к признанию научного исследования видом оплачиваемой государственной должности (становление научных профессиональных карьер Лавуазье и Лапласа в университете Франции); формирование академической инфраструктуры научной деятельности – появление иерархии на входе в науку и другие новшества3. Все это активно и позитивно «работало» на формирование нового подхода к государственной науке и, по сути, являлось таковым.

1The emergence of Western Europe. Ed.by M. Crosland. N.Y. Science history publ. 5, p. 35.

2The emergence of Western Europe. Ed.by M. Crosland. N.Y. Science history publ. 5, p. 36.

3Подробнее см.: The emergence of Western Europe. Ed.by M. Crosland. N.Y. Science history publ. 5. Статьи Р. Гана, М. Крослэнда, У.Фаррара, М.Б. Холла, П.М. Рэттфнси, А.Г. Келлера, У.Д. Хакмана.

153

Подходы, сориентированные на отрицание значимости университетской средневековой (и Ренессансной) культуры представляются нам односторонними, исторически необъективными. Напротив, в процессе становления науки в ее современном варианте университетская культура являлась «равноправным партнером» по участию в «научной революции», стимулируя широкий социальный интерес к науке. Следовательно, она была существенной составляющей событий, предшествовавших интеллектуальной революции ХVII века на «интеллектуальной карте» Европы. Реалии таковы, что наука, с одной стороны, поднималась в институциональной структуре реформированных университетов и научных сообществ, а, с другой, оттачивала свое острие в интеллектуальном контексте, корни которого без труда прослеживаются в Англии, Ирландии, Голландии конца ХVII и начала ХVIII столетий. В таком свете из пугал, сдерживающих прогресс естествознания, университеты превращаются в «соучастников» генезиса, способствующих возникновению современной науки. Не будем забывать, что современная наука – это в значительной части деятельность, совершаемая в университетах.

Интеллектуальные семена, попадающие на плодотворную почву европейских реалий, начали приносить свои непосредственные плоды в разных странах Европы, при том, что, как отмечает У. Фаррар, со времен «Возрождения и до середины ХIХ в. связь между наукой и университетом была случайной»1. Отрадно то, что сегодня, наряду с работами, опубликованными официальными историографами Общества, привлекаются другие важные источники, проливающие свет на деятельность первых поколений английских естествоиспытателей. Прежде всего, их собственные мемуары, письма и статьи в «Философских протоколах» – периодическом издании Общества, которое стало выходить в свет с 1665 года.

В своё время новую эпоху исследований истории Лондонского Королевского общества открыли работы советского обществоведа и физика Бориса Гессена (знаменитый доклад о Ньютоне и его эпохе, сделанный в 1931 г. в Лондоне на II Международном конгрессе по истории науки) и американского социолога Роберта Мертона. Это был существенный вклад в характеристику данной эпохи. Причем, интерес нашего соотечественника Б. Гессена концентрировался не столько на великих личностях и даже не на институтах, а на «объективных» причинах, закономерно их порождающих. Он показал, что механика Ньютона, как по большому счету и вся физика его эпохи, стали ответом на технические запросы Нового времени. Можно сказать, что совокупность технических проблем задала сущностную основу всей научной проблематики данного периода.

Примечательно, что Гессен не ограничивается «выведением» ньютоновской механики только из характера развития экономики и техники его времени. Он исследовал глубже, рассматривая не только собственно научные предпочтения выдающегося физика, но и его внутренний мир,

1 The emergence of Western Europe. Ed.by M. Crosland. N.Y. Science history publ. 5, с. 179.

154

нравственные мотивации и даже душевные сомнения. В этом плане ньютоновские «Начала» оказались не только работой по механике, они стали философской системой и «мировоззрением»1. Несомненно, что труд Гессена о роли такого фактора, как общественное сознание, применительно к работе наиболее выдающегося члена Лондонского Королевского общества рубежа XVII–XVIII в. Исаака Ньютона, имел важное не только научное, но и культурное значение. Теперь, скажем, нашим современникам понятно, что Ньютон не был схоластом, оторванным от жизни, «но в полном смысле слова стоял в центре физических и технических проблем и интересов своего времени»2. С наибольшим успехом этот аспект проблемы, на наш взгляд, представлен у Р. Мертона. Вслед за М. Вебером, который выводил зарождение капитализма не из социально-экономических факторов, а из духа протестантской этики, Р. Мертон связал зарождение английской науки с особыми чертами общественного сознания англичан в XVII столетия, подчеркивая роль «нелогических» корней интеллектуального развития. И все же общая тенденция такова, что большинство исследований ранней истории Лондонского Королевского общества (в1960–1970-е гг.) по-прежнему были ориентированы на то, чтобы вскрыть социальные условия и социальный контекст возникновения английской науки в XVII в.

Так мы подошли к следующей фазе – к этапу практического рационализма капитализма. В данных культурно-исторических границах картина генезиса общества знания связана со становлением науки производительной силой общества. Здесь важным событием эволюции научной формы производства знаний, определившим исторический вектор ее развития, стало выделение технических и социально-гуманитарных наук в качестве особых подсистем опытной науки (наряду с естествознанием). Их становление разворачивалось уже на фоне индустриальной стадии техногенной цивилизации, что, в конечном итоге, ознаменовало обретение наукой новых ее функций как непосредственной производительной и социальной силы. Кульминацией этого процесса становится утверждение науки как основного носителя объективного знания в качестве бесспорной ценности европейской цивилизации (начало ХIХ столетия). Вплоть до сегодняшнего дня наука, с которой связана эволюция общества знания, продолжает оставаться в этом статусе, по праву считаясь «знамением нашей эпохи» (В.С. Степин).

В самом деле, на стадии индустриальной цивилизации и вхождения мирового сообщества в общество будущего (общество знания) активное участие науки в формировании мировоззрения в рамках достижения объективного истинного знания о мире неоспоримо. А оформление ее прагматической ценности – это возможность постоянного и систематического внедрения в производство своих результатов, реализующихся в виде новой техники и технологий. Предшествующий

1Гессен Б. М. Социально-экономические корни механики Ньютона. М.; Л., 1933. С. 25.

2Там же.

155

исторический опыт доиндустриальной эпохи по практическому использованию научных знаний (хотя и не систематический) способствовал пониманию практической значимости науки. Радикальные изменения статуса, места и роли науки в обществе позволили классикам философской мысли отметить применительно к данному периоду истории, что, как отмечал К. Маркс, «научный фактор впервые сознательно и широко развивается, применяется и вызывается в таких масштабах, о которых предшествующие эпохи не имели никакого понятия»1. Все эти аспекты, восходящие к классическим учениям и теориям общества, конечно же, актуализируют свои смыслы в так называемом обществе знания.

В свою очередь, индустриальное развитие поставило сложную и многоплановую проблему: речь шла не просто о спорадическом использовании отдельных результатов научных исследований в практике. Необходимо было обеспечить научную основу технологических инноваций, систематически включая их в систему производства. Начинается интенсивное взаимодействие науки и техники, инициировавшее тот особый тип социального развития, который вошел в нашу повседневность как научно-технический прогресс, где потребности производственной и культурной практики все активнее и неуклоннее обозначали тенденцию превращения науки в магистральную ветвь, своего рода индикатор эпохи.

Масштабность и расширение технологического и социальнорегулятивного применения научных знаний в границах практического рационализма сопровождается изменением ее институционального статуса с последующим возникновением дисциплинарно организованной науки с

присущими ей особенностями трансляции знаний, их применением и способами воспроизводства субъекта научной деятельности.

Идеалом науки классического типа полагается опытно проверяемое и подтверждаемое знание, выносящее за скобки все субъективные факторы. А ее кредо считался известный ньютоновский постулат, который гласил: «Гипотез не измышляю». Операции и методы построения знания центрируются на поиске универсального метода исследования, гарантирующего получение подлинно истинного знания о мироздании. Декларируется независимость объекта познания от познающего субъекта, накладываются строгие рамки на деятельность ученого; природа как предмет изучения противостоит ученому и полностью зависима от него; знание представляет интерес как готовый результат, в то время как субъектный полюс познавательного процесса остается строго за пределами содержательной стороны научного знания. Как отмечает Л.А. Маркова, «такое понимание научной деятельности, вполне соответствовавшее логике классической науки Нового времени, продолжает восприниматься большинством ученых, да и тех, кто саму науку делает предметом своего изучения, как единственно верное»2.

1Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 изд. М., 1974. Т. 47. С. 556.

2Маркова Л.А. Человек и мир в науке и искусстве. М., 2008. С. 9.

156

Существенные перемены в основаниях естествознании – это период конца ХVIII – первой половины ХIХ веков, так называемая вторая глобальная научная революции. Именно она определила рубеж появления дисциплинарно организованной науки. И хотя общие познавательные установки классической науки все еще продолжают оставаться доминирующими, тем не менее, видоизменяются ее философские основания, становясь гетерогенными с широким смысловым спектром. Обновляется научная проблематика – одной из центральных проблем становится проблема соотношения различных методов науки, синтеза знаний и классификации наук, поиска путей единства науки, дифференциации и интеграции знания. Эти проблемы сохраняют свою остроту даже сегодня.

Заметим, что интересам капитализма оказались созвучными установки и идеи позитивистской философии, ориентированной на практическое естествознание. К тому же классики позитивизма в лице О. Конта и Г. Спенсера привели основательную эмпирическую аргументацию в пользу возможности прогрессивного развития человечества, основой которого должно стать использование неограниченных ресурсов науки. А с другой стороны, позитивизм, провозгласив науку высшей интеллектуальной силой общественного развития, свел к научному знанию основания социального прогресса, тем самым ограничивая его концептуальные рамки. Одной из самых влиятельных в данном вопросе стала книга Стивена Шейпина (американского социолога) и Саймона Шеффера (английского историка) об «экспериментальной жизни» в Англии в XVII в., в которой подчеркивается конвенциональный характер научного знания1.

Присутствует и критическая оценка масштабов экспериментальной науки в обществе, отмечающая, что экспериментализм был уделом весьма немногих «виртуозов», тогда как большинство были любителями историй об экспериментах, что общепризнанная среди историков мысль о торжестве экспериментального знания в ранний период существования Лондонского Королевского общества является натяжкой2. Лично мы склонны разделить позицию, согласно которой экспериментальное естествознание в Англии было создано не просто учеными-экспериментаторами, но ученымиджентльменами, которые оказались способны перенести свои моральные ценности в пространство зарождающейся научной культуры3. На наш взгляд, разграничение между «миром науки» и обществом как таковым – это искусственный водораздел, поскольку, как верно отмечают некоторые авторы, в ряду которых М.Р. Гатина, Д.В. Михель и др., «социальные нормы

1 Shapin S., Schaffer S. J. Leviathan and the air-pump: Hobbes, Boyle, and the experimental life. Princeton: Princeton univ. press, 1985.

2Гатина М.Р., Михель Д.В. Глазами современных историков науки // Из истории интеллектуальный сообществ. С. 201.

3Shapin S. A social history of truth: civility and science in seventeenth-century England. Chicago: Univ. of Chicago press, 1994. 483 p.

157

внедряются в ткань научного исследования и формируют его не только «снаружи», но и «изнутри» 1.

Отдельным важным вопросом стоит культурно-исторический нововременной контекст, на почве и в ореоле которого утверждалась новая парадигма мировоззрения, формирование которого осуществлялось по пути соединения рациональных и мистико-магических элементов, эмпирического исследования и «нового религиозного духа2. Новая наука выводила себя из протестантской этики, гуманизма с его ориентаций на личное авторское творчество, в процессе чего «общественный идеал практического рационализма активно приобретал форму материального интереса к коммерции и производству»3. Действительно, протестантская доктрина, оправдывала интерес к практическому знанию, которое синтезируется со знанием философско-научным. Разрушающиеся прежние нравственные кодексы развиваются в направлении замены их «экспериментальной» установкой, новыми формами художественной и личной свободы. В этом, представляется, была сциентистская и позитивная сторона прагматизма.

«В семнадцатом веке, – отмечает И.Т. Касавин, – ослепительные достижения в области физики от Коперника до Бойля и Ньютона, в развитии механической философии универсума сделали науку популярным и модным занятием во всем обществе. Даже тот, кто не понимал специализированного научного языка, восхищался наукой»4. В качестве показательного примера такого рода интеллектуальных взрывов, причем на протяжении всей истории науки, мы приводили влияние Декарта на умы современников. Одновременно новый межнаучный способ коммуникации позволил перенести науку из сферы интеллектуальной культуры в производство, еще более расширив сферу влияния практического рационализма данной эпохи. Заметим, многим ученым этого времени не были чужды теологические размышления, алхимические поиски, астрологические прогнозы, каббалистические истолкования. Так, например, у Парацельса астрология трактуется как «мировая душа», воплощенная созвездиями и одновременно присутствующая в земных материях, отсюда «астральное тело» выступает как комплекс неких «скрытых качеств», специфических закономерностей организма, а «картина мира» описывается в алхимически-астрологических терминах. Можно предполагать, что именно на базе пограничных фигур первых ученых утверждались новые методологические и культурные установки в науке, шло формирование «экспериментальной натуральной философии» Нового времени, вырастающей, по выражению Л.М. Косаревой,

1Гатина М.Р., Михель Д.В. Глазами современных историков науки // Из истории интеллектуальный сообществ. С. 203.

2См.: Калинина Г.Н. Наука и «другое» знание (социально-историческая и методологическая экспликация): монография. Белгород, 2010. С. 157.

3См.: Калинина Г.Н. Практический рационализм капитализма как граница классической науки // Вестник ПГЛУ. № 2. Пятигорск, 2012. С. 373-374.

4См.: Касавин И.Т. Наука и культура в трудах Роберта Бойля. Эпистемология и философия науки. № 1. XI. М., 2007. С. 29-41.

158

«из десакрализации естественного, непосредственно данного порядка вещей1. Популярность науки оказывалась предпосылкой ее теоретического развития.

Иначе говоря, в существенной мере генезис науки связан с новым мировоззрением, которое утверждалось на границе соединения рациональноиррациональных элементов, эмпирического исследования и «нового религиозного духа». А европейское естествознание XVII в., базируясь на новом культурном архетипе, выводившее себя из протестантской этики, гармонично вписывалось в общий духовный контекст новоевропейской эпохи. В границах классической науки это была прогрессивная попытка решить проблему всеобщности и необходимости научной истины, утвердить понимание свободы как познанной необходимости природы.

Обе глобальные научные революции в естествознании свидетельствовали о формировании и дальнейшем развитии классической науки и определяли ее роль для всей новоевропейской и, собственно говоря, последующей эпохи. Именно в ХVI-ХVII веках европейский разум претерпел глубокую умственную революцию, которая модифицировала самые основы мысли и по отношению к которой современная наука является одновременно

иисточником, и плодом2. Это была в полной мере «интеллектуальная революция» (по точному выражению М.К. Петрова). Хотя, например, некоторые исследователи (в частности, С.С. Аверинцев и др.) придерживаются точки зрения, по которой подлинная интеллектуальная революция, давшая человечеству научный тип рациональности, датируется эпохой Просвещения.

По мере развития индустриальной цивилизации роль науки в обществе

иего культуре продолжает неуклонно возрастать, меняется и сама наука, получившая статус неклассический (конец XIX – первая половина XX в.). Так, ее образцом считается релятивистская физика. Утвердив принцип релятивизма в познании, она внесла коррективы в познавательные нормы, провозгласив тезис о зависимости природной реальности от познавательных действий и средств ее познания субъектом. Заметим, что эта специфика отражена в формуле В. Гейзенберга, одного из родоначальников неклассической науки и сформулирована им так: «траектория возникает только вследствие того, что мы её наблюдаем». Кроме того, были (если позволительно так выразиться) разрешены субъективные параметры в познании природных явлений. В неклассической познавательной парадигме субъект, выступающий в классической науке лишь в роли пассивного, стороннего наблюдателя, теперь допускается в непосредственный процесс «добывания истины».

Происходят и видимые изменения в научной рациональности. Ее неклассический тип характеризуется «цепной реакцией» изменений в самых различных областях знания, происходит формирование идеалов и норм

знания новой, неклассической науки. Это, как пишут исследователи,

1Косарева Л.М. Рождение науки Нового времени из духа культуры. М., 1997. С. 326.

2См.: Койре А. Очерки истории философской мысли. О влиянии философских концепций на развитие научных теорий. М., 1985. С. 199.

159

выражается в отказе от прямолинейного онтологизма; в допущении истинности сразу нескольких реальностей, в осмыслении корреляций между онтологическими постулатами науки и характеристиками метода освоения объектов, в изменении идеалов и норм доказательности и обоснования научного знания; в учете связей и взаимозависимостей между знаниями о познаваемом объекте и характером средств и операций деятельности1 и т.д.

Начиная с XIX в. «набирает обороты» так называемая «машинная эра». Его специфика в том, что помимо повсеместного внедрения машинной «индустрии», сопровождающегося вытеснением ручного труда, они становятся самоценностью и определяют, можно сказать, весь ритм и качество жизни общества за счет его главным образом технологического роста. В этом состояло отличие от аграрных доиндустриальных цивилизаций, где «правила бал» традиция поколений, а прогресс орудий труда шел неспешными темпами.

На стадии индустриализма технический прогресс с его динамичным ростом становится полноправной основой жизни новой цивилизации. Разумеется, темп изменений, становясь катастрофически быстрым, движет жизнью общества во всех его сферах. И вот здесь важно подчеркнуть: такое «ускорение» становится возможным именно благодаря даже не сближению, а тесному союзу машинной индустрии, знания и науки, ориентированной, прежде всего, на практические, утилитарные цели. Окончательное оформление этого «союза» мы наблюдаем в следующем, XIX столетии. Нам представляется, что здесь вполне можно согласиться с Марксом в том, что «капиталистическое предприятие сыграло основную роль в разрыве современной социальной жизни с институтами традиционного мира»2. Предполагалось, что «машинная эра», будучи «заточенной» на человека, раскрепостит человека, «снимет» его зависимость от стихийных сил природы. Все это, конечно, так. Однако мы, с учетом рискогенности нашего нынешнего бытия, хорошо понимаем: зависимость» человека от природы не исчезла – она просто вышла на новый уровень. Глобальные риски, порожденные неразумным диалогом с природой («вторым человеком» по Парацельсу), заставили в третьем тысячелетии пересмотреть модель сосуществования человека и природы. И определенные надежды в этом плане возлагаются лично нами на парадигму «общества знаний» как общества, которое должно строиться на взаимодействии умов, просчитывающих познавательные и жизненные стратегии человечества.

Итак, генезис общества знания коррелирует с исторической динамикой знания в разных культурно-исторических системах знания. Мы показали, что если «на заре» цивилизации это было преимущественно знание мифологического характера, то в границах «осевого времени» облик истории начинают определять религиозно-философские знания. В исторических рамках «средневековье – зарождение практического капитализма», мы

1См.: Калинина Г.Н. Наука и культура: сопряженность дискурсов. Белгород, 2011. С. 148.

2Гидденс Э. Последствия современности. М., 2011. С. 184.

160