из электронной библиотеки / 158741742372512.pdf

В «век Ньютона» были изобретены основные научные приборы, – телескоп, микроскоп, термометр, барометр и воздушный насос, – без которых не возник бы еще один из главнейших «камней» собственного основания науки как экспериментального естествознания – научная лаборатория.

Когда Галилей, собственно изобретатель телескопа из простой подзорной трубы, или Кеплер наблюдали звездное небо над головой, устанавливая «закон» научному познанию, они находились не просто в своей келье, а именно в научной лаборатории.

Когда Бойль привел английских парламентариев в помещение для демонстрации работы воздушного насоса, который он изобрел, то он им продемонстрировал свою главную инновацию – научную лабораторию.

Паскаль, когда в 1642 году изобрел свою «суммирующую», счётную машинку (будущий арифмометр), на которую в 1649 году получил королевскую привилегию (первые лицензии на интеллектуальную собственность), то не подозревал, что заложил основы будущей компьютеризации и информационной технической революции в ХХ веке. Список и примеры можно множить.

Научная рациональность наиболее полно в этот период выразилась и в соответствующем социокоде – доминирующей знаково-семиотической системе, которой становятся различного рода математически-

формализованные научные тексты (индуктивно-математическая и экспериментальная рациональность), способные бесконечно наращивать объем информации о внешнем мире и внешнем поведении человека (высший образец на данный момент – информационно-кибернетические машины, воспроизводящие специфическую виртуальную реальность). «Бесконечно наращиваемая информация» без всяких аксиологических, «субъективных» примесей становится образцом научности и научного знания.

Здесь, в этот век Ньютона и создается то, что и получит позже название «естествознания». Параллельно, с некоторым опозданием накапливались инновации в химии и биологии. Шел процесс исторического генезиса социально-гуманитарного знания1. Завершается этот процесс дисциплинарного оформления научной рациональности и научного знания только в XIX веке, который закончился, по нашему мнению, в канун Первой мировой войны. Именно то, что часто называют новой «научной революцией» и связывают ее с эйнштейновским радикальным переворотом в самой физике (Кун считает, что теория относительности не «снимает», а отрицает парадигму Ньютона, не устраняя эффективности технологического применения ньютоновской модели мира), было завершением научной революции, начатой в XVII веке великими учеными и философами.

Как ни странно, первыми не только отрефлексировали рациональномифологический подтекст науки и заложили тем самым фундамент для социально-гуманитарного рационализма заядлые антисциентисты –

1 См.: Ковальчук О.В., Римский В.П. Между мифом и рациональным знанием: к истории европейской философии и социально-гуманитарных наук // Философия науки: актуальные историко-научные и методологические проблемы / под ред. В.П. Римского. Белгород, 2007. С. 166-195.

141

романтики. Они же завершили процесс превращения науки из субкультуры в доминирующий социокультурный институт обновления и трансляции научного знания, трансформировав схоластический средневековый университет в научный университет – основное учреждение по воспроизводству научного знания и научных кадров. Наука перестала быть уделом чудаков-одиночек, уставших доказывать методом пропаганды значимость собственной инновационной деятельности.

В начале XIX века немецкая классическая философия и романтизм (Кант и Шеллинг, Фихте и Гумбольдт, Шиллер и Шлейермахер) в противовес просветителям развивают философию творческого самосознания: личность, понятая как самосознание, и выступает действительным субъектом культуры и творчества. Эта философская парадигма совершила ранее начавшийся переворот и в науке, и в образовании. М.К. Петров отмечал, что только университетская реформа филолога Гумбольдта создала законченный образ современной науки и сделала реальной «вторую революцию в науке», связав в единое целое дисциплинарные исследования, научный эксперимент и подготовку научных кадров1. Добавим – и их применение в индустриальном производстве.

Однако, не один Гумбольдт, но и все немецкие философы, как показал Б. Риддингс в своём стоическом исследовании судеб европейского университета, внесли достойный вклад в формирование «научного университета»2. Мы ниже вернемся собственно к проблеме «научного университета» (его трансформации от «исследовательского» к «инновационному» и «предпринимательскому»).

Для завершения оставалось опереться на основную социальноэкономическую инновацию, собственно и создавшую индустриальную цивилизацию: изобретение машин и машинной индустрии. Мы имеем в виду мануфактуру, а затем фабрично-заводскую систему, как основной двигатель капиталистического прогресса, на которую впервые гениально указал К. Маркс. Энергия пара в причудливых механизмах была известна европейцам еще со времен эллинизма. Но первым применил на практике паровую машину в пожарной установке английский военный инженер Т. Севери в 1698 году, получив на нее патент. И уже не важно, кто вносил изменения в усовершенствование паровой машины и ее технические приложения – англичане, американцы, русские или французы. Главное, в этот период в истории человеческой культуры началась великая индустриальная «вторая волна» (Тоффлер), знаменовавшая радикальное изменение в источниках энергии: живая мускульная сила человека и животных была заменена на «силу природы».

1Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996. С. 316-324.

2См.: Ридингс Б. Университет в руинах. М., 2010; Гумбольт В. О внутренней и внешней организации высших научных заведений в Берлине // Современные стратегии культурологических исследований: Труды Ин-та европейских культур. Вып. 1. М., 2000; Кант И. Спор факультетов // Сочинения. В 8-ми т. Т. 7. М., 1994; Шеллинг Ф.В.Й. Лекции о методе университетского образования / Пер. И. Фокина. СПб., 2009 и др.

142

Разумеется, здесь можно было бы длинно писать о другой социальноэкономической инновации, задействовавшей уже интеллектуальную силу, известную со времен хитромудрого Одиссея – предприимчивость человека.

Мы имеем в виду капитализм как способ производства, опирающийся на рыночные и финансовые механизмы. Но о нем от Маркса до Фуко столько написано, что нет в этом смысла.

Этот процесс «онаучивания общества» (М.К. Петров), завершился тогда, когда лаборатория вышла из стен университетов и шагнула в аптеки, больницы, фабрики и заводы. Очень прекрасно это описал Б. Латур в ряде своих работ, особенно на примере «пастеризации Франции»1, т.е. в

сознательном соединении Л. Пастером фундаментальных и прикладных исследований.

Здесь завершился процесс формирования наукой собственных социокультурных оснований. При этом наука как основной институт обновления и трансляции знания и технологий становится ядром,

динамичным и энергетическим центром новой индустриальной цивилизации.

В середине XIX века, когда произошли процессы, названные «научнотехнической революцией», наука переходит от стадии генерирования радикальных, творческих инноваций (все великие открытия были сделаны до Первой мировой войны или сразу после – это отдельная проблема) к периоду репродуктивных инноваций, т.е. к технологической разработке творческих инноваций (великих научных открытий) и решению «научных головоломок» в рамках сложившихся дисциплинарных, междисциплинарных и трансдисциплинарных парадигм. Даже последний феномен был свидетельством именно того, что и сами научные «головоломки», и их формальные, технологические приложения представляют собой репродуктивные инновации.

Эта система, сложившаяся к концу XIX века, с некоторыми вариациями сохраняется вплоть до наших дней. В это время создается и

специализированная научно-инновационная культура, носителями которой первоначально стихийно становятся «субкультурные» предпринимателикапиталисты и ученые («невидимый колледж»), а затем она начинает целенаправленно воспроизводиться в системе образования (воспроизводство научных и управленческих кадров) и духовного производства (воспроизводство самой «культуры» в узком смысле как «духовной» и «массовой»)*. А потом наступает время «большой науки», эпоха репродуктивных инноваций, которая связана с такими социальными и культурными феноменами как «общество потребления», «информационное общество», «общество знания», «постиндустриальная цивилизация», которые только затемняют истинный смысл происходящих процессов.

1 См.: Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос. №5-6 (35). 2005. С. 1-32; Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006; Хархордин О.В.

Предисловие редактора // Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. С.5-56.

* На эти моменты, кстати, впервые в нашей науке обратил внимание именно М.К. Петров.

143

Все это, соответственно, преобразовало и ментальность человека, принадлежащего к «индуст-реальности», которая связана со специфическими знаково-символическими манифестациями (дисциплинарные языки), категориальным каркасом культуры индустриализма, опираясь на который человечество само задает себе и природе невиданные ранее инновационные ритмы: если ритмы аграрных обществ исчислялись тысячелетиями, то мир индустриализма на основе научных инноваций обновляется в течение десятилетних временных интервалов. «Однако же индуст-реальность, – писал Э. Тоффлер, – создала новую тюрьму – индустриальный менталитет»1. По нашему мнению, сами научно-технические, культурные, управленческие и производственно-технологические инновации (репродуктивные) оказываются заложниками индуст-реальности: человек, следуя своим ментально-ценностным установкам, невольно порождал и будет порождать неразрешимые проблемы, полагаясь только на науку и технологии и игнорируя широкий круг антропологических и социальных задач.

Культура индустриализма задает не только способы ментальнопонятийного и аксиологического осмысления природного и человеческого мира, но и способы производства и воспроизводства самой жизни человека и общества, «социальной материи». И главным двигателем в развитии «индустреальности» (О. Тоффлер) – онтологической, культурной и ментальной – стали научные репродуктивные инновации, которые первоначально обладали креативным потенциалом, но затем свелись к беличьему колесу безудержного роста технологических инноваций-репродукций, в котором и крутится так называемая «постиндустриальная», а на самом деле «потребительская» индуст-реальность, манифестирующая себя в рекламных и медийных симулякрах.

Но как бы мы скептически ни относились к научным рационализациям и открытиям, как и сопутствующим им техническим изобретенияминновациям, от них мы уже никогда не сможем отказаться. И не только потому, что они доказали свою силу аргументами приложения открытий и инноваций к преобразованию мира в «интересах человека» и «удовлетворения потребностей». Но и потому, что мы уже не можем вырваться из нашего «нового времени» и убежать от науки, не изменив себя или не остановив нашу жизнь, хотя бы на мгновение, как это сделал Фауст в антисциентисткой, пропитанной масонским контекстом великой поэме Гёте.

Итак, можно сделать следующий важный для нас вывод. В Европе Нового времени мы приходим к возникновению собственно «европейской цивилизации», использующей арсенал античной философской номотетики и богословской теодицеи («философия как наука» и квазитеология). Наука первоначально возникает в маргинальных пространствах религии, теологии, философии и политики как специфическая субкультура с собственными коммуникативными ресурсами, символической манифестацией и мифологией, которые формируют стереотипы поведения ученого и способы

1 Э. Тоффлер. Третья волна. М., 2002. С. 200.

144

научной деятельности, воплощенные в специфических знаковосимволических системах, социокодах, структурах личностной идентичности и идеальных формах рациональности (научного знания). Наука и научная философия участвуют в воспроизводстве не полиса и «христианского мира», а «гражданского общества» и нации-государства. В это время создается и специализированная научно-инновационная культура, которая целенаправленно воспроизводится в системе образования (университет) и духовного производства (элитарная и массовая культура).

Глава 2. ГЕНЕЗИС «ОБЩЕСТВА ЗНАНИЙ» В ИНДУСТРИАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Как мы показали выше, сегодня проблематика знания вообще и «общества знаний» в особенности, являясь предметом острых теоретических дискуссий и методологических контроверз, создает вокруг себя поле повышенной напряженности. Во многом это касается вопроса генезиса «общества знаний», актуальным «лозунгом» которого, на наш взгляд, вполне правомерно можно считать небезызвестный слоган Ф. Бэкона «Знание – сила».

Поскольку же речь в данной главе пойдет об «обществе знаний», позволим себе небольшую ремарку относительно его терминологической точности. Сразу заметим, что при употреблении понятия «общество знаний» мы изначально подразумеваем некоторую организованную в систему совокупность качественных характеристик, которые в существе своем указывают нам на различительную специфику обществ, основанных на знании, и одновременно служат достаточным основанием для выделения такого рода обществ от других типов и моделей социального устройства.

Сложившаяся на сегодняшний момент система основных характеристик обществ знания, не являющаяся завершенной, подчеркивает его качественную специфику, где ключевым словом является «знание» в самых разных аспектах его приложимости и использования в горизонтах, по крайней мере, нынешнего тысячелетия. При этом вполне логично, что важная роль в системе данных характеристик отводится именно науке, в орбиту которой втянута вся индустрия производства знаний в постиндустриальном мире (особенно на его сегодняшнем витке, вектор которого задается транссовременными информационными технологиями).

Иначе говоря, подразумевается, что общество знаний в своих системообразующих параметрах неотделимо от научного поступательного движения (в терминологии Гегеля). Со своей стороны наука как «глобальный феномен современности» (М.К. Петров) с необходимостью органично включена в основание всех развитых структур культурно-исторических типов духовного производства. Они же, как свидетельствует история культуры и науки, проходят тернистый путь, эволюционируя от «доиндустриального», традиционного общества к индустриальному и постиндустриальному этапам развития цивилизации. На наш взгляд,

145

доминирующая роль науки, ориентированной на практическую приложимость знаний и их утилизацию в интересах человека, обусловливает все остальные, более «подвижные» характеристики общества знания как какого-то нового в сравнении с предшествующими, уже случившимися в мировой истории стадиями, этапа общественного развития. В том числе и в долгосрочной перспективе познавательных и жизненных стратегий современного человечества.

Важно отметить, что осмысление такой новой реальности современного мира, какой выступает сегодня общество знаний, совершенно однозначно отсылает нас к философско-культурологической рефлекcии его социокультурных оснований. В данной связи в последнее время вполне, на наш взгляд, оправданно многие представители отечественной и западной социогуманитарной мысли озадачиваются тем, является ли «общество, основанное на знаниях, новым типом общества, или мы имеем дело всего лишь с политическим и идеологическим лозунгом, призванным помочь расширению влияния объединенной Европы? «Что такое общество, основанное на знаниях?», – спрашивает, например, в ряде своих публикаций А.И. Ракитов1. Словно отвечая на эти и другие вопросы и неясности, Г.С. Хромов достаточно радикально пишет, что термин «общество знаний» «является не более чем политическим лозунгом, провозглашенным на заседании Совета Европы в Лиссабоне в 2000 г., он не имеет ни экономической, ни социологической конкретности и провозглашает всего лишь готовность политиков Европейского союза поощрять в меру возможностей образование и науку в целях укрепления глобалистической конкурентоспособности объединенной Европы»2. Со своей стороны мы, в русле проблемной напряженности такого рода вопросов по существу феномена «общество знаний» и для выявления его проблемных мест, попробуем поискать ответы в массиве источников по этой теме, пестреющей разными позициями и коннотациями.

Так, скажем, М. Фуко считает, что практически любая цивилизация может быть названа «цивилизацией знания» в том смысле, что власть и знание неразделимы. В принципе, он прав: каждая историческая эпоха порождает свои собственные доминирующие способы приобретения знаний и отличается собственным основным когнитивным содержанием и способами получения и приумножения информации. На этой посылке, собственно, и базируется так называемая «формационная теория когнитивной эволюции». Именно на ее базе современным отечественным философом Г.Б. Клейнером представлены основные ее этапы3. Позволим себе привести их в кратком изложении. Это, прежде всего, цивилизация античного мира, основное когнитивное содержание которой состоит в

1Ракитов А.И. Регулятивный мир: Знание и общество, основанное на знаниях // Вопросы философии. 2005. № 5. С. 82-94.

2Хромов Г.С. Инновации и вокруг них // Науковедческие исследования. Сб. науч. трудов. М., 2008. С. 180.

3См.: Клейнер Г.Б. Становление общества знаний в России: социально-экономические аспекты // Общественные науки и современность. 2005. № 3. С. 57-58.

146

соизмерении сущностей, откуда и вытекает ее статус как «эпохи соразмерности»; средневековье, в эпицентре познания которого находились идеологические основы мышления людей той эпохи. Далее следует, по выражению Г. Клейнера, «эпоха соответствия», она же нововременная эпоха, когнитивная особенность которой состоит в выявлении соответствия поведения индивидуума принятым в данном сообществе социальным институтам. Наконец, стадия (эпоха) постиндустриализма с выраженной общезначимой статусностью знания при условии его соответствия нравственным императивам своего времени.

Итак, принимая во внимание, что феномен общества знания, собственно говоря, в принципе неотделим от познавательно-творческого процесса и различных моделей освоения мира человеком, входящих в те или иные культурно-исторические познавательные системы, можно сказать, что все общества, вероятно, были (каждое по-своему) «обществами знания», невзирая на «привязку» феномена общества знаний к стадии индустриального и постиндустриального мира, а в аналитику его генезиса разумно было включать на правах преемственных связей историю ранних форм рационализации знания, характерных для доиндустриального этапа.

Однако мы не являемся сторонниками модернизаций, напрямую выводящих генезис общества знания и науки из столь ранних способов производства и соответствующих социальных систем1. Хотя, разумеется, мы признаем заслуги греческой античности, с которой правомерно связывается генезис теоретического познания, и где был реализован переход от олимпийско-мифологической мировоззренческой формы (по А.Ф. Лосеву, теогонической) к форме логической. А структурным агентом, стихийно формирующим новую социальность, стал выход на корабль, который, по образному выражению М.К. Петрова, «разрушил традицию и утопил ее»2. Полагаем, что лишь осторожное отношение к античности позволит нам избежать невольных парадоксов или модернизаций при характеристике феноменального греческого взлета.

Кроме того, нам для глубокого понимания генезиса общества знаний представляется важным указать на роль христианской догматики, поскольку на границах средневекового разума и веры формировались культурноисторические предпосылки для возникновения научного способа кодирования знания. В числе таковых назовем теолого-философское осознание поведенческой природы антично-христианской картины мира; выделение с помощью принципа инерции (Буридан – логический, Галилей – поведенческий варианты) в самостоятельную, лишенную разумной составляющей область слепых автоматизмов (взаимодействие, объект); также теологическое обоснование эксперимента как «вопроса» к сотворенном природе поведению3. В этом плане средневековую теологию правомерно

1 Более основательно данный аспект раскрывается в ряде работ отечественных авторов. См., например работы Г.Н. Калининой, В.П. Римского и др., в том числе и соответствующие разделы в данной книге.

2Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996. С. 366.

3См.: Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996. С. 366-367.

147

рассматривать в качестве одной из первых европейских теоретических дисциплин, ориентированных не на репродукцию, но на познание и кумуляцию нового знания. Сошлемся также на исследования М.К. Петрова, указавшего на тот факт, что именно «теология дала образцы формирования дисциплин научного статуса: основной набор дисциплинарных правил, процедур, требований к завершенному продукту, способов воспроизводства дисциплинарных кадров и многое другое, созданы и «обкатаны» в духовном контексте позднего, «готического» средневековья»1. И далее: «В ней же берет начало и проблема движения знания, резюмируясь в постановку вопроса «об истории духа» как о преемственном процессе выявления мудрости божией через познающую деятельность «пневматиков». Кстати сказать, в последующий период истории науки она «по наследству» войдет в число наиболее острых и дискуссионных философских проблем Нового времени и займет важнейшее место в истории развития научного познания.

Раскрытое нами средневековое положение послужило эпистемологическим основанием для создания новоевропейской науки, с которой ассоциируется общество знания. С этих позиций, вера в акт божественного творения мира по Слову-логосу была важным гносеологическим постулатом, санкционировавшим предметность научного познания и познавательную позицию ученого… выступая гносеологической моделью, общехристианский догмат о творении мира послужил значительным внутренним импульсом для генезиса и развития новоевропейского естествознания. Позднее этот принцип получит свою «спецификацию» в Методе Декарта и Универсальной характеристике Лейбница. Резюмируя эту мысль, М.К. Петров отмечал, что «хотя опытная наука долго еще использовала эти «теологические костыли», очевидная безличность экспериментальной верификации, репродуктивный характер опытного знания, его логическая однородность позволили философии довольно быстро отделить предмет опытной науки от предмета теологии»2. Для опытной науки теоретико-познавательные постулаты теологии, по сути, становились лишними.

Резюмируя сказанное, подчеркнем: наука как специфическая форма культуры возникает только в сложном контексте Европы XVII века и больше нигде. Мы придерживаемся мнения В.С. Игнатовой и В.П. Римского о том, что «до этого можно говорить лишь о донаучных рациональных и донаучных нерациональных формах знания и творческой, инновационной деятельности по их производству и воспроизводству как культурно-исторических предпосылках науки»3. Небезынтересно также знать, что определенная предпосылочная база на пути к «обществу знаний» создавалась идеологией неортодоксальных мировоззренческих течений эпохи Реформации, которые получили яркую эмоциональную представленность в таких движениях, как

1Там же, с. 367.

2Петров М.К. Историко-философские исследования. М., 1996. С. 372.

3Игнатова В.С., Римский В.П. Генезис науки, инноваций и научного университета (к девяностолетию со дня рождения М.К. Петрова) // Наука. Искусство. Культура. № 2. Белгород, 2013. С. 62.

148

протестантизм, янсенизм, унитаризм и др. В самом деле, разве суровый аскетизм реформаторских идеологий радикально не уравнял все сферы деятельности? Разве новый психологический климат не способствовал стиранию всяких границ между занятиями «механическими» и так называемыми «свободными искусствами»?

Разумеется, наши ответы будут утвердительными: многоплановые неортодоксальные мировоззренческие течения эпохи Реформации, действительно, выступили неким «живительным импульсом» к становлению идеи «экспериментальной философии». Последнюю надо понимать как синтез «учености» и ручного труда с выраженным интересом к ремесленным занятиям со стороны привилегированных слоев общества1. Это такие значимые фигуры, как Галилей, Гильберт, Декарта, Бэкон, Бойль и др., идеи которых, особенно Бэкона, Бойля и их ближайших сподвижников, были положены в основу создания Общества экспериментирующих философов, то есть Лондонского королевского общества – 1660 г.2 Хотя нельзя сказать, что поворот образованного общества к ремеслу на тот период властвует над умами – антитеза «ремесленник-простолюдин» и «экспериментаторфилософ» все же явно или не явно, но продолжала сохраняться.

Отражая процессы возникновения сознания нового типа в условиях разрушения прежней схоластической картины мира, они формировали из сырого аффективного» материала рациональные структуры, давая мощный объективный стимул к развитию и закреплению раннекапиталистических отношений3. На этом фоне формировался и возник новый, предбуржуазный тип личности, для которого нет иной сферы сакральных действий, кроме сферы его повседневной трудовой жизни и который способен, в отличие от мирянина средневековья, доверять интеллектуальной интуиции и разуму, спокойно относиться к авторитетам. Процессы ХVI – начала ХVII вв. (деиерархизация в общественной жизни; становление системы «всеобщего общественного обмена веществ», на которые указывал К. Маркс, как на значимый фактор изменений; и др.) стали благотворной почвой, в атмосфере которой произрастали новые философские и научные понятия (в числе которых – понятие бесконечного изотропного пространства, новые понятия о протяженности, мире, времени, понятия абсолютных пространств и времени Ньютона, идея «нового мира» Декарта и т.д. Ньютон, подчеркивая факт общеизвестности понятий пространства, времени, движения и пр. («Время, пространство, место и движение составляют понятия общеизвестные»), не видел необходимости давать им пояснения, сознательно не заявляя на них «авторские права». Целый ряд понятий, введенных им в теоретическую

1См.: Калинина Г.Н. Генезис и гносеологические границы классической науки // Многоуровневая система художественного образования и воспитания: современные подходы в научных исследованиях. Сборник материалов Тринадцатой Всероссийской научно-практической конференции. Краснодар, 2014. С. 89.

2Заметим, что история Лондонского Королевского общества, это период протяженностью почти в тридцать лет – с момента его основания в первый год Реставрации (1660 г.) и до времен Славной революции (1688 г.).

3См.: Калинина Г.Н. Практический рационализм капитализма как граница классической науки // Вестник ПГЛУ. № 2. Пятигорск, 2012. С. 373-376.

149

механику, на тот момент уже являлись всеобщим достоянием обыденного сознания.

В конечном счете, следует согласиться с Рене Декартом, относительно того, что в ходе описанных нами процессов «утверждалась новая концепция Универсума, становившаяся понятной сознанию каждого человека, даже самым грубым умам»1. При этом важным звеном на пути первой научной картины мира, являлась социально и культурно детерминированная атомистическая концепция природы, а рационализация сознания, отражавшая изменения реального бытия, становится столь же реальным условием рационализации общей картины мира. Мы склонны утверждать, что творческая, инновационная деятельность по производству и воспроизводству рациональных и донаучных нерациональных форм знания стали культурно-исторической предпосылкой науки и, соответственно, прелюдией современного «общества знаний».

Генезис современной науки не безосновательно связывается с интеллектуальным движением XVII в., в недрах которого категория научности обретает значение прогрессивного социального идеала2. И здесь нужно оговориться, что у понятия «Новое время» как состояния модерна и модернизации, множество значений, указывающих на некое движение времени. Как отмечает Б. Латур, «нововременной мир в потенции является тотальным и необратимым изобретением, которое порывает с прошлым», «проект Нового Времени это Великий Разлом»3. Действительно, именно в Европе «нового времени» возникает собственно «европейская цивилизация», основанная на универсально-понятийном социокоде (термин используется в работах М.К. Петрова) «научной философии» как гносеологической номотетике, использующей арсенал античной теорийной номотетики и средневековой теотетики. Но здесь, как справедливо уточняет В.П. Римский, «донаучные формы рационализации в превращенных, перекодированных формах (философия как «наука» и квазитеология) участвуют в идеальном производстве и конструировании не античного полиса и «христианского мира», а «гражданского общества» и нации-государства с её рациональным разделением на исполнительную, законодательную и судебную власть»4. С учетом сказанного, совсем не случайно, что рефлексивный анализ разума рассматривается наиболее надежным путем по выявлению возможностей и границ человеческого познания.

На наш взгляд, для понимания генезиса общества знания большое значение имеет философско-гносеологическое наследие немецкой классики, прежде всего, И. Канта и Г. Гегеля, новации которых и сейчас востребованы в отечественной гуманитаристике. Наверное стоит согласиться, что в социально-исторических границах новоевропейской рациональности был

1Декарт Р. Избранные произведения. М.,1950. С. 344.

2Шугуров М.В. Картезианское сомнение: метаморфозы потерянного Я // Эпистемология и философия науки. М., 2005. Т. V. № 3.

3Латур Б. Нового времени не было: эссе по симметричной антропологии. СПб., 2006. С. 116, 121.

4Игнатова В.С., Римский В.П. Генезис науки, инноваций и научного университета (к девяностолетию со дня рождения М.К. Петрова) // Наука. Искусство. Культура. № 2. Белгород, 2013. С. 62-63.

150