из электронной библиотеки / 382457152241841.pdf

политические основания жизнедеятельности человека, сколько глубинные, органические, экзистенциальные основы его бытия.

В связи с этим хотел бы выдвинуть два тезиса, которые, разумеется, требуют специальных исследований, проверки или опровержения:

1.Никогда, до сих пор не было единого «русского народа», с какой методологией мы не подходили бы к этой проблеме – примордиальной, инструменталистской или конструктивистской. Были отдельные субэтносы и даже вполне самостоятельные этносы, которые подвергались насильственному упрощению в рамках имперской (конфессиональной, этатистской) или псевдоимперской (интернациональной) идентичности.

2.В рамках «имперских» (державных, этатистских) форм развития гражданских наций, этносов и этничности возникали и могут возникать отложенные и задержанные кризисы этноидентичности, прежде всего, это касается славянских народов: украинского, белорусского и… русского (!). Подмена (замещение, сублимация) этноидентичности в формах конфессиональной, этатистской, социальной, политической, культурной или цивилизационной идентичности не снимает напряжения в развитии этносов, не способствует национальному развитию и становлению национального самосознания и культуры.

Хотел бы проиллюстрировать эти моменты на личном «опыте этничности». Так или иначе, все мы, рано или поздно, задумываемся о своих онтологических основаниях. И в этом нам на помощь приходит семейнородовая мифология. Здесь, на антропологическом уровне неуловимой личностной этнической идентичности, становится очевидно, что субстанциалистская методология понимания этничности вполне уживается с конструктивистской.

Можно ли устранить этнические основания бытия человека теоретическими идеологемами, символическими действиями или политикоюридическими актами? Разумеется, нет. Этничность, как и индивидуальная телесность, семья, язык и вера (религия), входит в самые глубинные, первичные, онтологические основания бытия человека. Хотя бытие как таковое, разумеется, к ним не сводится.

«Дом бытия» (Хайдеггер) включает не только язык и речевые практики – онтологические, экзистенциальные смыслы задаются окружающей природой

иповседневным бытом, песнями, прибаутками, поговорками и семейными легендами, замешанными на родовой мифологичности. Они формируются и традиционной верой, когда крещение и первое, неосознанное причастие в купели, а потом и другие – на руках прабабушки, всплывают из прошлого, вдруг, озарениями врываются в твою память, будто из другого забытого, но живого мира, из времени, которое потерял и к которому идешь…

Старый домик с голубыми ставнями и сад с корявыми вишнями, слезящимися клеем от старости, груша в соседском дворе и запах сухого укропа в огороде, тропинка в степи, ведущая к высохшему ставку, поросшему прошлогодним чаканом, отцовские кирзачи в прихожей и лопата на веранде с отшлифованным до блеска черенком, которая всегда под рукой,

запах белья с мороза, что внесла с улицы мама, и вкус жареной картошки, серый потертый томик Пушкина 1937 года издания и телега, везущая маленький гроб с телом бабушки в старую церквушку на окраине поселка – это знаки при-сутствия чего-то большего в мире, чем ты сам, свидетельство пре-бывания здесь и сейчас, здесь и всегда…

Я недавно перекладывал свои документы и перечитал в свидетельстве о своем рождении, что у меня отец – русский, а мать – украинка. Для меня последнее не новость, так как я фактически воспитывался в двуязычной семье. У отца помимо идентичности донских казаков* были корни и украинские, о которых он особо не любил вспоминать. Его русская речь была почти свободна не только от «казащего» выговора, но даже от южнорусских интонаций, хотя казачьи песни я выучил еще в малолетстве, когда сидел у него на животе, отработанном до жесткой крепости землеройным делом, как в седле на лошади, а он лежал и пел «Из-за леса, леса копий и мечей, едет сотня казаков лихачей!». Ох, сколько горя мне в жизни принесла эта «лихая казачья ментальность»…

Украинский язык в основном я получил от бабушки, Христины Степановны Новицкой, в девичестве – Рак (явно фамилия-прозвище идет от запорожских казаков); дедушка Яков Константинович Новицкий – из «охохляченной» польской шляхты, трансформировавшейся в XIX веке в горожан, в «мещанство» по имперской стратификации, от него осталось только какое-то тепло, гонор, и то, что как-то мой отец выразил так: «Ты такой же простофиля, как твой дед Новицкий»*. А мама всю жизнь говорила на русском языке, употребляя лишь фольклорные выражения и отдельные слова на украинском (как это делаю всю жизнь и я). При этом она с гордостью называла себя «украинкой». Правда, часто не могла мне перевести некоторые фразы с русского на украинский язык… Почему? Не потому ли, что их с дядей Алексеем в селе дразнили «ляхами»? Не здесь ли, на неуловимом уровне этнической идентичности была нарушена ее связь с языком, «домом бытия» по Хайдеггеру?

Не здесь ли лежит и тайна того, что русские и украинцы легко понимают друг друга? При этом русские чаще в быту поют украинские песни, даже не имея каких-либо «украинских корней»? А украинцы танцуют по-русски? Мы легко уживаемся друг с другом, самые многочисленные браки между нами, и т.д.

Наверное, это происходит и потому, что «дом бытия» включает не только речевые практики, но и легенды-мифы. В нашей семье такой легендой был рассказ бабушки Христи о спасении от немцев еврейки-беженки. Мой двоюродный дядя Степан Кожемякин, украинский националист (Царствие ему Небесное!), в 1990 или 1991 году передал еврейскому конгрессу сборник

*Отец долго от меня скрывал, что «за лампасы» после Второй мировой войны побывал на колымской каторге, но любил с хохотом приводить слова «Казаки от казаков!» одного из участников драки с хохлами на мельнице, который спорил в романе Шолохова с Давыдом Осиповичем Штокманом, то ли немцем, то ли крещеным евреем, считающим себя русским.

*Точно – лох, мой отец все понял правильно! У меня почти сорок учеников, и, думаю, что почти все скажут: лох!

прозы с моим рассказом об этом событии189. Не здесь ли тайна того, что первая моя любовь – из еврейской семьи Давида Львовича Кисина, погибшего на войне директора нашей поселковой школы. И потом, в ростовской студенческой жизни у меня было столько друзей-евреев… И, тем не менее, я даже в советские времена не боялся себя называть «русским националистом», понимая, что любой другой «национализм» могут принять и обосновать, но только не русский.

Еще один парадокс: мы, русские, легко уживаемся с другими народами, самые многочисленные межэтническими браки – у нас, и т.д. Что это – «вселенская открытость таинственной русской души»? Но почему тогда на бытовом уровне мы не уживаемся друг с другом? Почему русский никогда не выручит русского в той ситуации, в которой кавказец, еврей, татарин (и т.д.) протянет руку помощи «соплеменнику»? Или нас слишком много?

Не здесь ли тайна того, что только в последнее время государство (постсоветская Россия) стало хоть как-то беспокоиться о своих гражданах, попавших в беду, то ли в России, то ли за рубежом?

На мой взгляд, именно в случае с русским народом мы имеем парадоксальный факт размытой, мозаичной и т.п. этнокультурной идентичности, коллективной и личностной. Наверное, это связано и с тем, что именно срединный уровень – культуры повседневности – до сих пор не был сформирован в нашем цивилизационном и личностном бытии.

Потому на уровне наших повседневных взаимоотношений возникают и наиболее болезненные социальные мифы. Прежде всего, миф о национальном угнетении украинцев (белорусов, чеченцев, эстонцев и т.д., и т.п.) русскими*. Наверное, с большинством фактов не поспоришь. И, кстати, многие русские этот миф легко принимают (и не только русские интеллектуалы!).

Любой миф вызывает обратную реакцию. Еще в последние годы советской власти русские националисты (круг авторов-единомышленников и издателей журналов «Наш современник», «Москва», «Молодая гвардия», с которыми я в то время весьма тесно общался) выдвинули миф об имперской державности русского народа, отличающейся от американского и прочего мультикультурализма и служащей гарантией «свободного» развития народов и наций в составе российской империи (а потом и СССР, продолжившего традиции «державности»). Якобы, именно в рамках имперско-православной, а потом советской державной (этатистской) идентичности якобы и происходило «свободное развитие народов». Но это еще один миф, причем не самый удачный, так как любой современный миф должен включать в свои наррадигмальные коды реальные и достаточно объективные рационализации, хоть немного отвечающие действительной истории и нормативному научному дискрсу.

189 Римский В.П. Беженка. Рассказ // Молодая проза Черноземья. – Воронеж, 1989. – С. 300-308.

* Свою лепту в миф о «великорусском шовинизме» в свое время внесли и народники, и эсеры, и меньшевики, и большевики. Поэтому вряд ли стоит серьезно воспринимать миф «новорусских коммунистов» о «русском националисте Сталине».

Вэтой связи интересно взглянуть на казаков, как отдельный самостоятельный этнос, который смог развиться до нации только на Украине. Интересно обратиться и к этимологии слова «Украина», которое очевидно происходит от «Окраина», «пограничная область», которое часто применялось к пограничным землям Руси. В русской литературе вплоть до конца XIX столетия слово «украйна» использовалось в значении «предел, находящаяся у края земля». Существует также версия в «новой украинской исторической науке», что название Украины происходит от слова «край», «краина» (укр. «країна»), то есть просто «страна», «земля заселённая своим народом». Есть и еще один, более глубинный смысл: «украина» – это то, что «укрывает», «таит». Именно южнорусские казачьи земли и стали той страной, которая «укрыла», «утаила» лучших людей рухнувшей Киевской Руси и породила казаков, самый энергичный, самый «пассионарный» народ в истории славянства.

При этом сюда входят, прежде всего, запорожские, донские и терские казаки, давшие начало всем другим ветвям казачьего, южнорусского этноса, который и провел военную и культурную колонизацию Сибири и Кавказа, собственно, и создал российскую империю, включив в состав государства Сибирь, Среднюю Азию и Кавказ, однако, постоянно и планомерно лишался собственной этноидентичности, культуры и хозяйственного уклада, начиная

сПетра I и Екатерины II. В советское время этот уже субэтнос находился на грани уничтожения, а сейчас (и в России, и на Украине) приобрел оксюморные, химерические и маскарадные формы, так что он не «тянет» даже на приставку «суб-».

Всвязи с этим уместно вспомнить и о «слобожанском» мифе190, который сейчас развивают не только украинские националисты, но и некоторые белгородские чиновники, «краеведы» (вот уж образчик постсоветской паранауки!) и придворные ученые: Белгородчина, Харьковщина, Донецкий и Луганский край – действительно порубежные регионы, край (украина), который осваивали не только донские и запорожские казаки, но и украинские и русские крестьяне, «хохлы» и «кацапы». Только причем здесь какая-то «слобожанщина» (да еще «еврорегион» – ни больше, ни меньше!), не имеющая ни исторической, ни этнической, ни культурно-цивилизационной укорененности и научной обоснованности? Где они вообще в нашем южнорусском порубежье нашли «слободы»? Села и хутора – да (и русские, и украинские), станицы – да (и русские, и украинские). Например, «слободы» на окраинах Белгорода появились только в XVII веке, и заселяли их стрелецкими служивыми людьми. Скоро стрельцов не стало.

И все эти вопросы, связанные с преодолениями кризисов

этноидентичности, не так уж и безобидны, имеют очень прагматичное

190 Образчиков такого мифологизирования в наукообразной форме много. Например, см.: Дудка А.И. III Международная студенческая школа «Историко-культурное наследие еврорегиона «Слобожанщина» // Научные ведомости БелГУ. Серия «Философия. Социология. Право». – № 20 (115). – Вып. 18. – Белгород,

2009. – С. 268-372.

измерение, ибо становятся чуть ли не основными в ситуации глобализации, сценарии развития которой идут по нескольким вероятностным векторам.

Одиннадцать лет назад на областной научно-практической конференции «Христианство и русская культура» (январь 2000 г.)191 я отмечал, что в мире возможны три сценария развития «ситуации человечества» – панамериканский, эсхатологический и сценарий культурноцивилизационного многообразия. К сожалению, как мы наблюдаем, более всего имеет шансы худший вариант, эсхатологический сценарий развития человечества, что вполне вписывается и в христианскую эсхатологию. При этом варианте, как я писал, постсоветская Россия может создать новый мобилизационный культурно-цивилизационный проект (здесь-то мы всегда были сильны) по типу реформ Петра I или Сталина*, который вполне может привести Россию к имперскому соблазну, к достижению определенной гегемонии в мире и даже к какому-то экономическому и технологическому рывку. Именно в рамках реализации путинского мобилизационного проекта модернизации и возник теоретический и идеологический миф о «российской гражданской нации» (вспомним знаменитое «россияне» Ельцина).

Можно привести и еще ряд этнополитических мифов из истории постсоветской России, показать их связь с мифологией социальнополитической, а также их конструктивистскую связь с определенными «теориями этноса» или «концепциями этничности».

Вупомянутом выше докладе на конференции «Христианство и культура»,

атакже в ряде статей192 я писал о феномене «новой этничности», который требует вдумчивого и непредвзятого осмысления. И если политики и ученые, охотно или нет, признали «феномен религиозного возрождения» в постсовременном мире, то факт «новой этничности» пытаются исследовать в эпистемологических парадигмах периода модерна (к ним я отношу и парадигму конструктивизма193, которая возникла еще в 30-е годы ХХ века, поэтому В.А. Тишков никак не может считаться постмодернистом). Ведь дело не в том, что есть «плохие, устаревшие» и «хорошие, новые» эпистемологические парадигмы исследования этносов и этничности. Если

191 Римский В.П. Православие и русская культура в XXI столетии: опыт культурологического прогноза // Христианство и культура: научно-богословский сборник. Под ред. В.П. Римского. – Белгород, 2002. - С. 1423.

* Мы видим, что мобилизационная политика В.В. Путина по созданию «вертикали власти» прямо ориентировалась на эти две символические фигуры (на Сталина скрыто, часто «проговариваясь» на бессознательном уровне). Будет ли и дальше реализовываться путинский мобилизационный сценарий – непонятно. Сам по себе «мобилизационный проект» развития цивилизации ничего плохого в себе не несет. Вообще любое цивилизационные прорывы, развитие и культурная эволюция требуют «мобилизации», и не только политико-идеологической, но и экзистенциальной.

192См.: Римский В.П. Метаморфозы мифологии модерна и национально-либеральный проект «модернизации» России // Россия: духовная ситуация времени. – М., 2007.– № 3-4. – С.35-45; Римский В.П. Этнокультурная идентичность личности: славянским мир в контексте глобализационных сценариев // Фiлософiя спiлкування: Фiлософiя, психологiя, соцiальна коммунiкацiя. Науково-практичный журнал. – №3.

– Харьков, 2010. – С. 32-38; и др.

193См.: Белоусова М.М., Мельник Ю.М., Римская О.Н., Римский В.П. Методология исследования субкультур в социально-гуманитарных науках (на примере молодежной культуры): Культура и субкультура // Научные ведомости БелГУ. Серия «Философия. Социология. Право». – № 8 (63). – Вып. 8. – Белгород, 2009.

– С. 30-41.

«примордиалистская парадигма», при всей схематичности ее трактовки, как и гумилевская метафизика этноса, возникли и «работают» на материале истории этносов и этнических процессов в традиционных и транзитивных к модерну обществах (при этом сами ученые, как правило, являются профессиональными историками), то конструктивистская методология сформировалась в условиях кризиса общества классического модерна, тоталитаризма и его гибели, работает весьма эффективно в исследовании этничности до 70-х годов ХХ века, но дает сбои при исследовании феноменов «новой этничности» рубежа ХХ и XXI веков.

Этнический модус бытия и культурного многообразия все настойчивее врывается в социокультурную динамику постсовременности. Это, прежде всего, миграция многочисленных народов из отсталых регионов Юга и Востока в развитые страны Запада и США. Для либералов миграционные процессы конца прошлого века первоначально показались наступлением долгожданного космополитического царства глобализации, в котором экономико-политические тигли переплавят арабов, турок, евреев, албанцев и иже с ними в «граждан мира». Именно на этой волне проходила пропаганда мультикультурности, защита прав этноменьшинств и представителей маргинальных субкультур (типа гомосексуалов). В этот сценарий попал и этнокультурный конфликт в геополитическом пространстве СССР, защита чеченских сепаратистов и безразличие к миллионам русских, оказавшихся за пределами постсоветской России. Но после превознесения мультикультурности и мультиэтничности в качестве новых либеральных ценностей грядущей глобальной цивилизации вдруг наступило отрезвление под холодным душем политических успехов «новых правых» и террористических актов 11 сентября 2001 г.

Стало бесспорным, что фактор «новой этничности» определяет не только геополитическое поле человечества, но и повседневность каждого человека. Террористические взрывы в Нью-Йорке и Москве, Испании и Турции, американские бомбежки Сербии на православную пасху, войны в Косово и Чечне, Афганистане и Ираке, «арабские революции» ударили не по элите, а ворвались в жизнь простых американцев, русских, чеченцев, арабов, сербов…

Особенно остро ситуацию «новой этничности» переживает молодежь. В начале 80-х годов ХХ века поколение наших старших детей не могло себя идентифицировать в качестве «русских». Сейчас картина иная: поколение наших младших детей, родившихся в конце восьмидесятых/начале девяностых, очень остро ощущает свою «русскость». При этом в качестве антагониста в конструировании дуальноэтнической идентификационной оппозиции «мы – они» часто оказываются не «американцы» и даже не «чечены», а украинцы («хохлы»). При этом идентификация «я – русский» в устах современной молодежи приобретает все более агрессивные интонации.

Как бы мы не пытались реанимировать старые советские мифы о «славянском единстве русских, украинцев и белоруссов» и даже мумифицированные идеи панславизма, очевидно, что «на повестке дня» для современной молодежи стоит даже не осознание себя в качестве «славян», а идентификация себя «русскими», «украинцами», «белорусами».

Привлекательность образа Мазепы в этномифологии нынешних «новых украинцев» задается не столько официальной пропагандой, сколько рождается в самой молодежной среде. Националистическую белорусскую оппозицию поддерживают не политические маргиналы среднего поколения, как считает официальная пропаганда Беларуси, а студенческая молодежь и молодые интеллектуалы контркультурной ориентации. Эдичка Лимонов, нонконформист семидесятых, не выдумал национал-большевизм, а уловил своей писательской интуицией в атмосфере современных молодежных тусовок, где образ «буржуя» однозначно ассоцируется с «азерами» или «жидами»…

Эти «новые националистические мифы» связаны с тем ментальным феноменом, что пришел на смену классическим и неклассическим идеологиям-мифам: «эрзац-идеологии», «ситуативные идеологии», «локальные идеологии» и т.п. виртуально-мимолетные «идеологические фаст-фуды» (И. Задорин).

Дело в том, что при всех виртуальных изысках постмодернистской эпохи в информационно-мифологическом бульоне остаются стержневые «классические» мифы-идеологии – либерализм, социализм и консерватизм. Они лишь обрастают «кристаллами» сиюминутных идеологем, в том числе националистических и этнических мифов, выполняя роль ментальных «скреп», «пограничных столбов» в водовороте жизненных практик безграничного «сетевого» постмодерна. В силу этого классические идеологемы постоянно соединяются друг с другом, создавая некоторые мутантные формы. Западноевропейские либералы успешно занимаются социальными проектами, социалисты – рыночной экономикой, а консерваторы интегрируют и «консервируют» и либеральные «свободы», и социалистическую «справедливость», и традиционалистский «национализм».

Можно констатировать тот факт, что если до середины девяностых годов прошлого века в молодежной среде преобладали ценности криминальноэкономические, то сейчас вектор начинает смещаться в сторону культурноэтническую. Для современной русской молодежи очень важно не только то, что можно заработать большие деньги, но и то, что их должны зарабатывать русские (это «хорошие деньги»).

Что же с нами происходит? Да то, что наше «братское единство» первоначально на пространствах Российской империи (надо отбросить предубеждение по отношению к империи, ибо империя – способ существования цивилизации), а затем на тоталитарных просторах советского «поля чудес» затормозило становление национального самосознания не только и не столько украинцев или белорусов (в советское время «русский национализм» был чем то из ряда вон выходящим!), сколько русских. Это и есть самый болезненный для нас кризис – кризис отложенной этнокультурной идентичности. Мы, наверное, впервые после Куликовской битвы, Смутного времени, Бородинского сражения и Великой Отечественной войны ХХ века столь болезненно ощутили себя русскими. Потому ностальгически наши старики вспоминают сталинский послевоенный тост «За русский народ!» и всю псевдорусскую мифологию советского периода.

2.Немецкая классическая философия истории.

3.Философия истории европейского иррационализма: от Шопенгауэра до Бергсона.

Тема 4. Основные парадигмы и модели философии истории (Время 8 часов)

1.Историко-социологическая (эволюционистские) парадигма истории.

2.Культурно-цивилизационная (плюралистическая) парадигма истории.

3.Культурно-антропологические школы и модели истории.

Тема 5. Актуальные проблемы современной философии истории (Время

6часов)

1.Экзистенциалистские модели философии истории: М. Хайдеггер и К.

Ясперс.

2.К. Поппер и либеральная версия философии истории.

3.Проблема этноса и этничности в современной философии истории.

Основная литература:

1.Антология исследований культуры. Т. 1. Интерпретация культуры. - СПб.: Университетская книга, 1997.

2.Антология мировой философии. В 4-х т.: Т. 2. Европейская философия от эпохи Возрождения по эпоху Просвещения. -М.:

Мысль, 1970. - 776 с.

3.Антология мировой философии. В 4-х т.: Т. 3. Буржуазная философия конца XVIII в. - первых двух третей XIX в. М.: Мысль,

1971. - 760с.

4.Августин Блаженный. О Граде Божием. Мн.: Харвест, М.: АСТ,

2000.

5.Аристотель. Политика // Аристотель. Сочинения. В 4-х т. Т. 4. М.:

Мысль, 1975.

6.Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. - М.:

Наука, 1977.

7.Блок М. Апология истории. М., 1986.

8.Гегель Г.В.Ф. Философия истории. Соч. Т. VIII. - М.-Л.: Госсоцэкономиз, 1935.

9.Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Сочинения в 2-х т. Т.2. - М.:

Мысль, 1991. с. 3-590.

10.Данилевский Н.Я. Россия и Европа. - М.: Книга, 1991.

11.Ленин В.И. Империализм, как высшая стадия капитализма // Полн. собр. соч. - Изд. 5-е. - Т. 27. - М.: Политиздат, 1962, с. 299426.

12.Маркс К. Немецкая идеология. К. Маркс. М.: Политиздат, 1988. 13.Платон. Государство // Платон // Соч. в 3-х томах. Т. 3, ч I. – М.:

Мысль, 1971. – С. 89-454.