3.6. Русский усадебный Дом в «Повестях Белкина» («Барышня-крестьянка», «Метель»)

30-е гг. характеризуют Пушкина не только как поэта, но и как прозаика. Обращение к прозе открывало для него новые возможности, новые горизонты жизни, что отмечалось и в исследовательской литературе. С этой точки зрения для нас чрезвычайно важно проследить, как реализовывались взгляды Пушкина на Дом и Семью в его творчестве. Первым опытом завершенной прозы этого периода явились «Повести Белкина». Д.Д. Благой отмечал: «Из всего великого, что было создано Пушкиным болдинской осенью 1830 г., наиболее значительным с точки зрения закономерности дальнейшего развития его творчества является цикл «Повестей Белкина», в котором нашла завершенное осуществление давняя потребность автора «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова» овладеть художественной прозой. Начиная с этого времени, в течение всего последнего шестилетия своей жизни, Пушкин пишет преимущественно в прозе. Новые, все нарастающие «прозаические» тенденции сказываются в той или иной степени и почти во всех остальных областях его творчества». Вслед за В.Г. Белинским в пушкинистике бытовало представление о «Повестях Белкина» как об изящной безделушке. Так, Б.М. Эйхенбаум, красноречиво назвав цикл «болдинскими побасенками», утверждал, что здесь, как и в «Домике в Коломне», нечего искать смысла [219, С. 343–344]. Он рассматривал «Повести Белкина» как ряд пародий, «побасенок» и считал, что ни философии, ни психологии, ни быта в них нет. Это пародии на сюжетные схемы, существующие во времена Пушкина. Пародирование сюжетных схем, несовпадение с традиционным их движением – частое явление в литературе. Художественная мысль работает по законам каламбура: берутся привычные положения, с которыми связаны прямые ассоциации, но в чем-нибудь делается отступление – вносится нечто неожиданное, «случайное», разрушающее механизмы развития сюжетной схемы. Происходит новое осмысление сюжетной формулы. Эйхенбаум считал, что то же самое сделал Пушкин в «Повестях Белкина».

В том же духе (хотя и гораздо мягче) высказывался и Б.В. Томашевский, считавший, что Пушкин в «Повестях Белкина» «не ставил перед собой задач широкого обобщения, а просто стремился дать читателям ряд занимательных повестей» [192, С. 515].

В.С. Белькинд, характеризуя структуру повестей, устанавливая внутренние связи между ними, пришел к выводу, что, завершая цикл шутливой повестью «Барышня-крестьянка» с ее водевильной фабулой, Пушкин всего лишь «приемом контрастности усиливает и оттеняет правдивость и жизнерадостную достоверность предыдущих повестей» [63, С. 127].

Однако наряду с обозначенной традицией существует и другая, предполагающая в цикле значительность и глубину содержания. Она представлена работами Н.Я. Берковского, С.Г. Бочарова, В.Э. Вацуро, Н.Н. Петруниной, Н.К. Гея, Э.Г. Бабаева и других авторов и восходит к высказываниям Ап. Григорьева, Ф.М. Достоевского, Н.Н. Страхова.

Уже Ф. Достоевский назвал «Повести Белкина» «гениальным новым словом», а Л. Толстой призывал каждого писателя «изучать и изучать пушкинские повести».

В монографии Э.Г. Бабаева проанализированы главные особенности жанровой структуры творчества Пушкина в связи с предшествующим развитием лирических и эпических жанров. Рассматриваются такие проблемы, как Пушкин и поэзия классицизма, творчество Пушкина в русской критике 20–30-х гг. Анализ лирики, эпоса, романа в стихах, драматургии и прозы Пушкина подчинен стремлению показать в развитии духовный мир поэта, откликавшегося в своем творчестве на важнейшие события своего времени.

Н.Я. Берковский рассматривает «Повести Белкина» как бытовую демократическую прозу в противопоставлении светской прозе Пушкина («Египетские ночи»). Пушкин в «Повестях Белкина» – поэт простой, демократической жизни. В этих повестях он показал образец демократического художества, строгого и тонкого, духовно-утонченного в проникновении своем в подробности жизни, в их смысл. Автор считает, что никогда ни до, ни после Пушкина не писались новеллы столь формально-точные, столь верные правилам поэтики этого жанра. Сравнивая с Марлинским (главным русским новеллистом среди современников Пушкина), Берковский говорил, что его рассказы избегают быта и бытовых отношений в отличие от Пушкина.

С.Г. Бочаров видит «Повести Белкина» как законченные, завершенные и главную роль отводит вопросу о соотношении Белкина и Пушкина. С его точки зрения Пушкин отказывается от авторства в пользу Белкина: житейская проза рассказывает себя сама, она есть проза и в одном и другом смысле – как действительность и как рассказ, как объект простого повествования и его же множественности. Беспримерная простота повестей потребовала от Пушкина сложной ступенчатой композиции авторства. Простота «Повестей Белкина», таким образом, не просто простота, а структура.

В книге Н.К. Гея рассматривается проблема прозаического повествования в творчестве Пушкина, в частности, разрабатываются вопросы авторского присутствия, организации множественных персонажных точек зрения как условия объемного, концептуального осмысления мира и человека. Прозаическое повествование рассматривается у Пушкина как принцип организации художественного целого, обладающего в силу своих возможностей и в своих внутренних пределах особым видением и ведением мира, человека и действительности, внутреннего человека. С помощью содержательно понимаемой категории повествования автор пытается найти свои подходы к прозе Пушкина.

В.В. Гиппиус полагал, что предметом «Повестей Белкина» были как явления обыкновенной, бытовой действительности, так и те литературные факты, которые требуют в глазах Пушкина не серьезного отпора, а шутки и даже пародии. Но Пушкин, считает автор, применил при этом совершенно особый метод пародии: не прибегая к собственно литературному шаржированию, он разоблачает литературные шаблоны, сопоставляя их с подлинной действительностью, которую писатели обходят или искажают.

В монографии Н.Н. Петруниной рассматривается проза Пушкина в ее динамике – от первых художественно-повествовательных опытов 1810-х–начала 1820 гг. до «Пиковой дамы», «Капитанской дочки» и «Египетских ночей». Автор прослеживает основные этапы, специфические черты и направление эволюции Пушкина-прозаика на фоне становления новой русской прозы, смены ее ведущих направлений и жанров со времен Карамзина до середины 1830-х годов и в контексте современной поэту западно-европейской прозы – романтической и реалистической. В «Повестях Белкина», с точки зрения Н.Н. Петруниной, Пушкин открыл для себя и исчерпал возможности простой и бесконечно сложной формы рассказа о «средних» людях и о событиях частной жизни.

В.Е. Хализев и С.В. Шешунова в книге «Цикл А.С. Пушкина «Повести Белкина» отказываются от анализа каждой отдельной повести. Авторами исследуется по преимуществу содержательная и стилевая общность пяти пушкинских повестей и в этой связи – система мотивов цикла (с учетом своеобразия входящих в него произведений). Авторы обсуждают назначение и смысл образа Белкина как подставного автора; обозначаются потаенные автобиографические мотивы цикла. Одна из главных установок исследователей этой книги – анализ повестей и предисловия к ним в контексте русской литературно-общественной жизни рубежа 1820–1830-х гг. Это открывает новые возможности прочтения «Повестей Белкина» и исследование в них «бездны» смыслового «пространства».

Одним из аспектов изучения является проблема дома и семьи. По справедливому замечанию Ю.В. Даманского, «оппозиция «столица / провинция» – одна из важных особенностей этого цикла». Вот почему Дом и его составляющие просматриваются во всех повестях произведения. Но изображение провинции как своеобразного эталона полнокровной жизни есть одна из важнейших характеристик «Повестей Белкина». Это ориентирует исследователей на изучение усадебного дома и его составляющих в данном произведении. Ярче всего эта проблема просматривается в «Метели» и «Барышне-крестьянке», которые продолжают поднятую нами тему русского усадебного Дома, в том числе его роль и значение в формировании высоких нравственных начал его обитателей.

В исследовательской литературе не раз отмечалось, что главное в творчестве Пушкина заключается не в логике событий содержания повествования, а в открытости этого содержания и в нахождении этой логики в самых, казалось бы, неожиданных взаимосвязях и уровнях повествования.