3.3.3. Культурологические аспекты воспитания в конце XVIII–начале XIX вв.

В самом начале XIX в. в русской общественной мысли резко обострились противоречия, связанные с просветительским сознанием, и особенно касались они проблемы воспитания. В общественно-политической жизни России это был, как известно, период, связанный с политическим дебютом Александра I и теми болезненными настроениями, которые характерны для периода перед войной 1812 г. Некоторые из русских просветителей, например, И.П. Пнин и В. Попугаев, видели ценность человеческой личности в ее общественном предназначении, отсюда неприятие тех, «у коих век мысль благородна не озаряла мрак умов» [24, С. 101].

Пнин, например, не приемлет идею познания естественного человека, считая, что «не к истории дикого человека, но к истории человека гражданского паче всего прилежать нужно» [24, С. 236]. В контексте подобной концепции важным фактором для И. Пнина было «просвещение граждан», и, конечно же, он в духе общей просветительской концепции XVIII в. полагает важным идею воспитания, но его максимализм приводит к резкому акценту роли общественного воспитания. Как справедливо замечено в науке, нравственные нормы человека ориентированы, таким образом, на «пользу обществу», членом которого является человек. Перед нами особая просвещенческая модель, которая строится на общественной, социальной природе человека.

Но кроме И. Пнина и его единомышленников (поэтов-радищевцев), вопросы воспитания волновали и других представителей русской общественной жизни, и это был, прежде всего, Николай Брусилов, издававший в 1805 г. в Санкт-Петербурге «Журнал Российской словесности», и члены «Беседы любителей русского слова» во главе с А.С. Шишковым. Чтения «Беседы любителей русского слова» относятся к 1811–1815 гг. и связаны, таким образом, как с предшествующими событиями, так и с последующими. Журнал Н. Брусилова и его материалы после «века ученичества» во многом созвучны национальной идее, когда для издателя важно уже не переводное, а свое собственное, национальное. Так, помещая в № 9 «Русские анекдоты», издатель в предисловии пишет: «До сих пор у нас помещались всегда иностранные анекдоты, которые, хотя и исполнены остроты и ума, но не такое делают впечатление, как анекдоты собственные или национальные».

Проблема европейского и национального в русской общественной и литературной жизни начала XIX в. заметна и в «Беседе любителей русского слова». Уже в этом журнале можно обнаружить почти негативную оценку учителей-иностранцев и особенно их высказываний относительно нашей культуры: «Иностранцы, а особенно французы, имея огромные томы, хвалятся своею остротою и называют нас всеми именами, какие только может изобресть легкомысленная гордость, но не в гнев французам, мы нисколько не можем уступить им в сем случае. У нас есть свои анекдоты – придворные, военные и пр., которые, конечно, будут приятнее и занимательнее для читателей наших, нежели анекдоты иностранные, в которых мы, русские, берем только малое участие».

В чтениях «Беседы любителей русского слова» мы наблюдаем ту же установку на защиту национальных основ. Эта установка в речи А.С. Шишкова при открытии «Беседы» ярко выражена в следующих словах: «любовь ко всему отечественному составляет… народную гордость». Заметим, что Шишков, как позже и Пушкин, не отказывается от знания чужих языков и культуры, но при этом считает, что акцент нужно делать на красоты своего языка. «Похвально знать, – говорит он, – чужие языки, но не похвально оставлять для них свой собственный, ибо… свой язык есть первейшее достоинство народа».

Отсюда сам собой напрашивается вывод о том, что необходимо россиянам найти «смелость презреть пристрастие ко французскому языку» и научиться постигать красоты «славяно-российского» языка.

Таким образом, в начальные годы царствования Александра I, когда возникла опасность растления национальных нравов, когда, как писал М.И. Антоновский в Записке Александру I, «ужаснейшая дороговизна в России, в сем обильнейшем во всех естественных произведениях самостоятельном государстве суть отпрыски… коварства, козней» французов, заинтересованных в падении «величества России», естественно, возникает сильная оппозиция «ветреным, сумасбродным, безбожным французишкам» (А. Суворов) и политической ориентации молодого императора. И в числе таких оппозиционеров оказалась группа литераторов, объединившихся в «Беседу любителей русского слова». При определенных разногласиях они склонялись к убеждению, что Россия должна ориентироваться на культурные и исторические истоки древнерусской культуры и языка, обнаруживая в них основание национальному «самостоянью». Данный исторический комментарий нам был необходим для того, чтобы можно было увидеть, что Пушкин учитывает традицию, сложившуюся в русской общественной мысли конца XVIII–начала XIX вв. по отношению к проблеме воспитания, но рассматривает ее в широком контексте «нравственной», национальной идеи. Известно, что к 1826 году относится записка А.С. Пушкина «О народном воспитании», в которой он предлагает ряд педагогических суждений о формах воспитания и образования. И уже в самом начале своей записки он считает, что негативное поведение и преступный образ мысли связан с недостатком просвещения и нравственности. Он убежден, что «одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия» [28, С. 10].

Пушкин, как и Пнин, проблему воспитания выводит в широкий общественный контекст, но вместе с тем он, на наш взгляд, видит сложную, не всегда совпадающую с европейской моделью социальную картину русской жизни. Он утверждает, что «чины сделались страстью русского народа». Однако, на наш взгляд, он не склонен «западничать», полагая лишь это проявлением крайнего недостатка, и поэтому пишет далее: «того хотел Петр Великий, того требовало тогдашнее состояние России» [28, С. 10].

А.С. Пушкин далее констатирует, что у нас ситуация складывается так, что молодой человек вынужден «вступать как можно ранее в службу, ибо ему необходимо в 30 лет быть полковником или коллежским советником» [28, С. 10]. Ю.М. Лотман в этом усматривает объективную картину русской жизни: «В начале XIX века все еще казалось, что родственникам можно доверять, что люди, выросшие вместе, – соседи, однополчане, – связаны надежно. Близость не идейная, а дружеская, человеческая оказывалась в достаточной степени сильной. Иногда это приводило к нарушению законов. Но иногда – создавало ту атмосферу доверия, противоречащую бюрократическим отношениям, которая делала дом (свой, своих родных и друзей) надежной крепостью, недоступной доносчику или шпиону [132, С. 10]. Но ключевой мыслью Пушкина была мысль о неподготовленности молодежи к государственной службе, потому что «он входит в свет безо всяких основательных познаний, без всяких положительных правил: всякая мысль для него нова, всякая новость имеет на него влияние. Он не в состоянии ни поверять, ни возражать; он становится слепым приверженцем или жалким повторителем первого товарища, который захочет оказать над ним свое превосходство или сделать из него свое орудие» [28, С. 10].

Правильная государственная система воспитания и образования, с точки зрения Пушкина, даст положительные результаты. Вот почему он считает, что «должно увлечь все юношество в общественные заведения, подчиненные надзору правительства; должно его там удержать, дать ему время перекипеть, обогатиться знаниями, созреть в тишине училищ, а не в шумной праздности казарм» [28, С. 10].

Следующая, не менее важная проблема, к которой Пушкин обращается в записке – это проблема домашнего воспитания. Пушкин решает ее с социальных и культурологических позиций. Во-первых, он делает акцент на то, что «домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное» [28, С. 10]. Во-вторых, ее вред связан с институтом крепостного права, когда «ребенок окружен одними холопьями», что воспитывает в нем своеволие и рабство, когда тот «не получает никаких понятий о справедливости, о взаимных отношениях людей, об истинной чести» [28, С. 10]. Не видит он также и плодов такого воспитания, когда ребенок получает лишь начало всех наук и изучает два или три иностранных языка, которые преподаются ему «каким-нибудь нанятым учителем». Кроме того, «воспитание в частных пансионах, – считает он, – немногим лучше». И вывод, к которому приходит Пушкин: «во что бы то ни стало должно подавить воспитание частное» [28, С. 10]. Не менее критичен Пушкин и по отношению к экзаменам, которые учиняют юношам при поступлении в высшие учебные заведения. Здесь он особенно критичен, считая, что «так как в России все продажно, то и экзамен сделался новой отраслью промышленности для профессоров. Он походит на плохую таможенную заставу, в которой старые инвалиды пропускают за деньги тех, которые не умели проехать стороною» [28, С. 10].

Пушкин не отрицает значимости воспитания заграничного, считая, что «запрещать его нет никакой надобности» [28, С. 10]. Отношение к нему у Пушкина неоднозначное. Он полагает, что «воспитание иностранных университетов, несмотря на все свои неудобства, не в пример для нас менее вредно воспитания патриархального» [28, С.10]. В качестве положительного примера иностранного воспитания он приводит Николая Тургенева, который, будучи воспитанником Геттингенского университета, «несмотря на свой политический фанатизм, отличался посреди буйных своих сообщников нравственностью и умеренностью – следствием просвещения истинного и положительных познаний» [28, С. 10]. Вывод, к которому приходит Пушкин, заключается в том, что «уничтожив или, по крайней мере, сильно затруднив воспитание частное, правительству легко будет заняться улучшением воспитания общественного» [28, С. 10]. И здесь он солидарен с мнениями и Пнина, и его единомышленников.

По мнению А.С. Пушкина, «правило чести и человеколюбия невозможно внушить при помощи розг и палок». Поэт считает необходимым продлить сроки образования хотя бы до трех лет, полагая, что это даст возможность более фундаментальных знаний. Особенно необходимо более тщательно рассмотреть систему образования духовного, так как оно, по его мнению, является делом «высшей государственной важности». Следует также, полагает он, откорректировать и предметное образование, если «навык света усиливает изучение французского языка, то нет надобности тратить на него 6 лет», а знание латинского и греческого, по его мнению, актуально не везде и не всегда. Определенные корректировки предлагает он и для занятий литературой и политическими науками, где, по его мнению, требуются новейшие методики. Особое внимание в системе образования Пушкин уделяет истории. Он полагает, что в первые годы учения она «должна быть голым хронологическим рассказом происшествий, безо всяких нравственных или политических рассуждений», потому что «к чему давать младенствующим умам направление одностороннее, всегда непрочное?» [28, С. 10]. И только «в окончательном курсе преподавания истории (особенно новейшей) методика преподавания должна быть другой. Например, «можно будет с хладнокровием (очевидно, объективно – Р.Г., И.К.) показать разницу духа народов, источника нужд и требований государственных», а главное, по мнению Пушкина, «не хитрить, не искажать республиканских рассуждений, и только знание истории и, в частности, республиканских идей, не изумят воспитанников при вступлении в свет и не будут иметь влияние «прелести новизны». Особенно же большое значение в государственных образовательных учреждениях в России должен иметь такой предмет, как русская история. Здесь образцом учебника он считает «Историю государства Российского» М. Карамзина, потому что она «есть не только произведение великого писателя, но и подвиг честного человека» [28, С. 10]. Он сетует на то, что «Россия слишком мало известна русским, а, кроме истории, нужно знать, по его мнению, русскую статистику, ее законодательство, что должно быть связано с появлением «особенных кафедр». Известно, что записка Пушкина «О народном воспитании» написана по совету и, можно сказать, по требованию Николая I, но в ней поэт показал свои размышления «умнейшего человека России», и потому ее значение трудно переоценить. Здесь он выдвигает мысль о творческой инициативе, о самостоянии человеческой личности, о ее нравственном становлении, и все это так или иначе реализуется в его романе в стихах «Евгений Онегин».

В.Г. Белинский, давая блистательный анализ этому произведению, заметил, что полнота впечатления этого романа заключается в единстве мысли, единстве ощущения. Все это позволило критику дать этому произведению метафорическую оценку, ставшую до сегодняшнего дня классической формулой при постижении «бездны смыслового пространства» этого уникального произведения: «это энциклопедия русской жизни и в высшей степени народное произведение». Комментируя энциклопедизм романа в стихах «Евгений Онегин», нельзя не сказать о теме воспитания и образования.

Уже первые строчки произведения знакомят нас с типом мышления человека, воспитанного на той безнравственной основе, о которой говорил нам Пушкин:

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Его пример другим наука;

Но, Боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя? [29, С. 40].

Заметим, что в этом рассуждении нет ничего, кроме эгоистического недовольства по поводу «попрания своих личных свобод». Здесь нет ни милосердия, ни сострадания к больному старому дяде, более того, мы видим лицемерие, лукавство в поведенческой модели, когда «молодой повеса» должен «печально подносить лекарство, вздыхать и думать», что сообразно в конкретной ситуации. Смеем предположить, что уже здесь можно обнаружить те размышления об отсутствии воспитания, которые затем нашли свое выражение в прокомментированной нами записке «О народном воспитании» 1826 г. Далее, говоря о системе воспитания, Пушкин особенно уделяет внимание родительской среде и роли родителей в воспитании ребенка. Нам представляется неслучайным тот факт, что Пушкин практически ничего не говорит о матери и материнском начале. Трудно однозначно ответить на вопрос почему, можно предположить, что матери ребенок просто не знал (допустим, она умерла, когда он находился в младенческом возрасте, а можно и предположить другое, – что она вообще, как и мать Пушкина – Надежда Осиповна, не занималась воспитанием ребенка. И если мы станем размышлять над особенностями характера сына века, то, видимо, этот штрих будет иметь значение, когда ребенок не знал ласки матери, не от того ли наш герой обладает такой особенностью, как «резкий охлажденный ум»? Жизнь отца связана со службой, балами и долгами, что также приводит к размышлению от отсутствии домашнего тепла, поэтому изначально уже можно предположить издержки воспитания в отсутствии «любви к отеческим гробам, в любви к родному пепелищу». Очень ярко представлены в тексте «Евгения Онегина» те издержки, о которых он говорит в прокомментированной выше статье. Во-первых, здесь нет ощущения домашнего очага и своих национальных корней. Вместо своей доброй ласковой няни у мальчика была чужая, отстраненная мадам («сперва мадам за ним ходила»). Годы детства и отрочества также связаны с чужим влиянием, характерным для тогдашнего домашнего воспитания («потом мосье ее сменил»). Пушкину уже здесь важно показать то, что нам представляется особенно значимым. Как истинный педагог, Пушкин ориентирован на природные возможности человека, те качества и свойства, которые даны человеку от природы и связаны с так называемым «генным кодом», то есть, фамилией и родственными корнями. Это упоминание о возможности личности дано Пушкиным в его всегдашней экономичной словесной форме: «Ребенок был резов, но мил». Мы понимаем эту характеристику следующим образом: природные качества ребенка давали широкие возможности для воспитателя и педагога, возможности корректировки ценностных качеств, их усиления и развития. Безусловно, возникал вопрос, какие должны быть воспитатели или воспитатель, которые могли бы откорректировать эти данные природой качества. К сожалению, таким воспитателем оказался мосье Лябе, «француз убогой».

«Убогой» или «убогий» в русском языке имеет несколько значений: «бедный нищий, увечный калека, малоумный, убогий умом» [42, С. 458]. «Убогой» или «убогий» в словаре Пушкина также имеет несколько значений: «крайне бедный, нищий, немощный, увечный, и, наконец, крайне посредственный, духовно ограниченный» [47, С. 624].

Таким образом, лишний раз мы наблюдаем крайне негативное отношение Пушкина к издержкам воспитания. Воспитательные принципы «убогого француза» заключались в следующем:

Чтоб не измучилось дитя,

Учил его всему шутя,

Не докучал моралью строгой,

Слегка за шалости бранил

И в Летний сад гулять водил [29, С. 40].

Можно предположить, что игровой принцип обучения мог дать какие-то положительные результаты, если бы в нем была нравственная идея, а ее-то как раз, с нашей точки зрения, не было, потому что француз «не докучал моралью строгой», то есть не напрягал нравственными основаниями личность ребенка, которые ему – наемному, чужому иностранцу, приехавшему «на ловлю счастья и чинов», – были совершенно ни к чему. И здесь уместно было бы вспомнить членов «Беседы любителей русского слова», которые, как и Пушкин, были решительными противниками того, чтобы воспитателями русских детей становились иностранцы. Когда домашнее воспитание завершилось и мосье прогнали со двора, молодой человек «входит в свет безо всяких основательных знаний, без всяких положительных правил, всякая мысль для него нова, всякая мысль имеет для него влияние». Более того, он усвоил те тенденции внешнего (габитарного) имиджа, который в это время был особенно популярен: «острижен по последней моде, как денди лондонский одет». Слово «денди» по-французски буквально обозначает «франт», но, как отметил Лотман, дендизм являл собой в это время особый стиль поведения, проявляющийся в пренебрежительности к традиционным поведенческим моделям. Ю.М. Лотман об этом пишет: «Ориентация русских щеголей на английский дендизм датируется началом 1810-х гг. В отличие от петиметра XVIII в., образцом для которого был парижский модник, русский денди пушкинской эпохи культивировал не утонченную вежливость, искусство салонной беседы и светского остроумия, а шокирующую небрежность и дерзость обращения» [132, С. 550].

Пушкин подводит итог домашнего воспитания своего героя следующим образом:

Он по-французски совершенно

Мог изъясняться и писал,

Легко мазурку танцевал

И кланялся непринужденно… [29, С. 40].

Ю.М. Лотман пишет об этом так: «Перечислены признаки, по которым светская элита отграничивала людей своего круга от других… искусство непринужденных поклонов вырабатывалось в результате длительного обучения… Длительные тренировки под руководством профессиональных специалистов вырабатывали в воспитанном дворянине умение свободно владеть своим телом, культуру жеста и позы, умение непринужденно чувствовать себя в любой ситуации [132, С. 551–552].

Этот итог образования был значим для петербургского света, но недостаточен, чтобы считаться образованным человеком, по мнению Пушкина. Поэт в своем творчестве, в критических заметках неоднократно обращал внимание на пробелы своего личного воспитания.

В замечательной элегии «Погасло дневное светило» (1820) он не случайно дает критическую оценку своей «потерянной младости»:

Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья;

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

Которым без любви я жертвовал собой,

Покоем, славою, свободой и душой… [27, 2, С. 81].

А позже, в 1821 году он во втором послании Чаадаеву признается в следующем:

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы

И в просвещении стать с веком наравне [27, 2, С. 89].

Вот почему Пушкин иронически замечает, подводя итог образования Онегина:

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь и как-нибудь,

Так воспитаньем, слава Богу,

У нас немудрено блеснуть [29, С. 41].

Рассматривая отношение Пушкина к образованию и воспитанию, надо отделять читательское суждение, особенно современного читателя, от авторского, иначе можно быть не просто некорректным по отношению к тексту, но и попасть в неловкую ситуацию.

Для Пушкина же было очень важно показать однобокость, однолинейность, бессистемность образовательной модели, которая, с его точки зрения, во многом определяла и отношение героя к окружающему его миру, людям и характеризовала его поступки, что важнее всего.

Г.А. Гуковский отмечает, что «идейное построение «Евгения Онегина» основано на сопоставлении, а в первых главах и противопоставлении Онегина и Татьяны, то есть двух типов культур и морально-психологических складов» [93, С. 82]. Нам же важно отметить это сопоставление и противопоставление с точки зрения представлений о воспитании и образовании. Известно, что, говоря о Татьяне, о ее образовании и воспитании, Пушкин организует повествование совсем не так, как в главах, касающихся образования и воспитания Онегина, делая в характеристиках воспитания и образования героини иные акценты. Видимо, это связано, в целом, с особенностью повествования, его парадоксальностью, о чем говорят исследователи-пушкинисты (Лотман, Сидяков и др.). Татьяна – русская душой, и она же «по-русски плохо знала». Но если учесть, что «гений – парадоксов друг», то чрезвычайно важно понять природу этой парадоксальности. По-видимому, причины ее таковы: во-первых, для Пушкина важно разделить мужскую и женскую природу. Наверное, не случайно Ю.М. Лотман в своих беседах по русской культуре выделяет такие фрагменты, как «женский образ» и «женский мир». Но это лишь одна из причин. Во-вторых, другая, не менее важная, заключается, действительно, как справедливо отметил Гуковский, в акцентах, и если мы попытаемся сравнить те образовательные модели, по которым учились Онегин и Татьяна, то они мало чем будут отличаться друг от друга. Так, за Онегиным ходили мадам, а потом мосье. Татьяну тоже с детства приучали к французскому языку, и у нее, безусловно, была гувернантка, научившая ее свободно писать и говорить по-французски. И хотя круг чтения Онегина и Татьяны мог не совпадать, они в подлиннике читали французские книги.

Однако Пушкин не делает акцентов на мадам и мосье, что было с Онегиным, как бы пропускает эту деталь, как саму собой разумеющуюся, а обращает внимание на то, что у Татьяны была няня, которая стала ее доверенным лицом, собеседницей, то есть выполняла те же функции, что и Арина Родионовна для самого Пушкина. Этот акцент, с нашей точки зрения, очень важен, он позволяет сделать следующий вывод: образование и воспитание зависят от среды обитания, от той обстановки и стиля жизни, которые окружали Татьяну. Это, прежде всего, отсутствие границы, проходящей между жизнью помещика и крепостного. И именно «атмосфера народности» позволила Пушкину заметить связь, соединение, казалось бы, несоединимых факторов. Когда, с одной стороны, Татьяна «по-русски плохо знала», а с другой, «была русская душою».

Таким образом, поднимая тему воспитания, Пушкин пытается в художественном тексте романа в стихах показать негативные факторы воспитания, связанные с отходом от родных корней, а потому создающие тип достаточно эрудированного молодого человека, но с безнравственными принципами.