3.2. Тема бездомья в творчестве а.С. Пушкина 20-х гг.

Тема утраты Дома находит логическое продолжение в южном периоде творчества А.С.Пушкина – поэме «Братья-разбойники» (1821–1822). Уже вступление поэмы ориентирует нас на безнравственное поведение некоей группы – разбойников. Подчеркивается их отторженность от мира людей. Бездомность здесь обозначена и социально, и культурологически:

Какая смесь одежд и лиц,

Племен, наречий, состояний! [34, 2, С. 145].

Эта бездомность, неустроенность порождает бездуховность, безнравственность. Г. Гачев подметил, что для русского человека важно знать, чей ты. «Если ничей, то человек ощущает, будто стержень и тягу, и смысл жить из-под тебя выбивают» [86, С. 136]. Человеку необходимо ощущать свою принадлежность к какому-либо целому: роду, Родине, идее. Трагедия собравшейся «шайки удалых» и отдельных ее представителей – братьев-разбойников – в том, что они ничьи:

Росли мы вместе; нашу младость

Вскормила чуждая семья [34, 2, С. 146].

Как видим, продолжается мотив потери Дома, отмеченный нами еще в «Романсе». Жизнь братьев связана уже с социальным дискомфортом, дисгармонией социального бытия, и, как следствие, те же поведенческие модели, что и у героя лицейского стихотворения «Романс»:

Уже мы знали нужды глас,

Сносили горькое презренье,

И рано волновало нас

Жестокой зависти мученье 34, 2, С. 146.

То же характеризует и поведение всех разбойников, отторгнутых от мира. Опасность воспринимается ими как риск, теряется человеческий облик, герои наслаждаются убийством, в них отсутствует сострадание к самым незащищенным: вдовам и сиротам. Так, отсутствие Дома (духовного и материального) является одной из причин несчастья человека.

Герои поэмы, у которых нет «ни бедной хижинки, ни поля», начинают поиск иного мира. Они пытаются обрести утраченное, но мир социальных отношений их не принимает, и это оборачивается трагедией. Они уходят в мир естественный, где пытаются моделировать мир социальный и найти в нем свое место. Поэт настаивает на тех дефинициях, которые имеют особое значение: «ни бедной хижинки, ни поля» – здесь эти понятия выстраиваются в определенный синонимический ряд, означающий то, без чего не может состояться человек. Отсюда – трагизм судьбы братьев, становящейся все более напряженной:

И согласились меж собой

Мы жребий испытать иной:

В товарищи себе мы взяли

Булатный нож да темну ночь… [34, 2, С. 146].

Действие переходит в чужое пространство. Как было отмечено выше, деление пространства на «свое» и «чужое», «здесь – там», «закрытое – открытое», по мнению некоторых исследователей, характерно для русского человека [146]. Оппозиция «свое» и «чужое» конструировалась в русском менталитете весьма своеобразно. С одной стороны, дом – «свое» и «поле» – «свое», так как окультурено, возделано, а лес – «чужое», враждебное, подвластное природным стихиям. Это противопоставление мы встречаем и в поэме:

Из подземелия мы в лес

Идем на промысел опасный [34, 2, С. 147].

Вместо теплого, «своего», дома здесь подземелье, как отмечено в словаре А.С. Пушкина, – это «помещение, вырытое в земле, пещера» [47, 3, С. 163]. Когда-то само понятие «пещера» являлось укрытием для человека, своего рода домом, оппозиционным «лесу». Однако в данном контексте эта оппозиционность снимается, и «подземелье», «пещера» становятся синонимами «лесу». Эта близость приводит к тому, что укрытие, «пещера», превращается для героев в «антидом» (термин Ю. Лотмана), то есть это уже не укрытие от злых, враждебных сил, это тоже «чужое», как и лес. «Подземелье» (пещера) не помогает братьям, оно нравственно разрушает их, отторгает от «своего», мирного, устроенного. Именно поэтому основное занятие братьев – «промысел опасный». В поэме «мирные пашни» противостоят «дремучему лесу», а умиротворенное состояние противостоит темной неизвестности, не случайно «лес» «дремучий», то есть полон враждебной человеку черной силы.

Не он ли сам от мирных пашен

Меня в дремучий лес сманил,

И ночью там, могущ и страшен,

Убийству первый научил? [34, 2, С. 148].

В тюрьму пришедши из лесов… [34, 2, С. 149].

За нами гнаться не посмели,

Мы берегов достичь успели

И в лес ушли [34, 2, С. 150].

Здесь уже «лес», «чужое», становится для братьев своим. Возникает идея ложной свободы: «Душа рвалась к лесам и к воле…». При этом нарушаются семантические оттенки традиционного архетипа: лес – воля? Здесь «лес» – это «убийство», «тюрьма», «погоня», но и герои воспринимаются, как часть всего этого. В данном контексте мотив леса приобретает мотив воли, свободы, самовыражения личности. Когда герои попадают в замкнутое пространство, разрушается гармония мира, во всем царит хаос, «чужое» (лес) становится «своим», что приводит к смешению архетипических оттенков:

Мне душно здесь…я в лес хочу…[34, 2, С. 147].

………………………………

Теперь он без меня на воле

Один гуляет в чистом поле,

Тяжелым машет кистенем

И позабыл в завидной доле

Он о товарище совсем!.. [34, 2, С. 148].

Для братьев, не знавших лучшей доли, их разбойничья жизнь кажется «завидной». В бреду, который мучает младшего из братьев, выявляются особенности личности. Он винит своего брата в том, что тот теперь «один гуляет в чистом поле», с другой стороны, он сам поступил бы так же, потому что «поле» здесь «чистое», то есть неухоженное, дикое, своего рода символ свободы. Не случайно у братьев «Душа рвалась к лесам и к воле,/ Алкала воздуха полей». В этом контексте семантика слов «поле», «лес» объединяется в значении со словами «воля», «свобода». Стремление братьев к лесу приобретает новые грани, оно меняет свой облик. Здесь лес предстает то символом «чужого» – убийства, тюрьмы, погони; то символом «своего» – свободы, освобождения человека от всего, что его связывает. Впоследствии эта же двойственность темы леса появится в стихотворении Пушкина «Не дай мне Бог сойти с ума»:

Когда б оставили меня

На воле, как бы резво я

Пустился в темный лес!

…………………………..

И силен, волен был бы я,

Как вихорь, роющий поля,

Ломающий леса [34, 2, С. 313].

И здесь «лес» для автора является символом свободы, воли, возможности совершать какие-то сильные дела, но эта свобода не созидает, а разрушает. С темой «чужого» темного леса связана разрушительная сторона, приводящая к потерям, к утрате самого себя.

Семантический контекст слова «лес», который мы находим в словаре Пушкина, выделяет, прежде всего, пространство, покрытое деревьями («И лес, неведомый лучам /В тумане спрятанного солнца, кругом шумел». «… В багрец и в золото одетые леса» [47, С. 471]).

Таким образом, мотив леса неоднозначен. В данном случае лес является тем ложным пространством, которое усиливает мотив отчужденности, потерянности, утраты. А человек, потерявший Дом или не имевший его, утрачивает и лучшие человеческие качества; он разрушается изнутри, подчиняясь «чужому» пространству. Так «чужое» воздействует на нравственную природу человека:

Влачусь угрюмый, одинокий,

Окаменел мой дух жестокий,

И в сердце жалость умерла [34, 2, С. 151].

Герой поэмы проходит через очень тяжелые потери, которые восполнить уже ничто не может, именно поэтому его существование характеризует глагол «влачусь», то есть он тягостно доживает отведенные ему годы. Однако поэт выражает надежду, что Дом можно обрести, если построить храм в душе, и едва заметные проблески этого намечаются у героя поэмы, утратившего, казалось бы, все человеческие качества. Память о погибшем брате не позволяет поднять руку «…на беззащитные седины» [34, 2, С. 151].

Так, в 20-е годы А.С. Пушкин продолжает размышлять над тем, что способствует становлению человека, что помогает ему обрести себя в этом сложном мире. Пока нет однозначного ответа на этот вопрос, но важны подходы к этому. Поэт снова и снова обращается к героям, утратившим то, что составляло их Дом и Семью, а потому потерявших и самих себя. Таким образом, можно отметить, что видение мира было неоднозначным для Пушкина, зачастую оно проявлялось как соединение противоположных взглядов, подходов, и это свойство позволяло рассматривать жизнь в разных аспектах, конкретизируя и уточняя модели поведения человека и рассматривая проблемы, связанные с судьбой человеческой личности.

Тема бездомья находит свое выражение и в поэме «Цыганы» (1824). И здесь есть понятие «поле», служащее характеристикой свободной вольной жизни:

…семья кругом

Готовит ужин; в чистом поле

Пасутся кони, за шатром

Ручной медведь лежит на воле [34, 2, С. 179].

Это поле невозделанное, оно не принадлежит к тому, что можно назвать «своим», но оно и не «чужое», поскольку у цыган нет потребности что-то осваивать, для них все, что их окружает, – свое, они сами являются органичной частью этого поля, степей, небес, реки. Их цыганское счастье заключается в умении жить в гармонии с окружающей природой, для них в ней не существует «чужого», именно поэтому «…молоденькая дочь / Пошла гулять в пустынном поле./ Она привыкла к резвой воле…» [34, 2, С. 180]. Как справедливо заметил Ю. Лотман, «замысел поэмы строился на противопоставлении «естественной» жизни цыганского табора и «противоестественной» цивилизации» [132, С. 258].

Для цыган домом является не какое-то отдельное строение, защищающее от врагов, а все, что окружает их шатры, возможно, поэтому в поэме встречается слово «семья», но нет слова «дом» в определенном семантическом значении: «…семья кругом / Готовит ужин», «заботы мирные семей…», «…семья все та же». Семья здесь представляет духовную сторону Дома, определенные правила и порядки, принятые у цыган. Однако материальной стороны Дома в привычном понимании здесь не существует, поскольку дом представлен кибиткой или костром, на котором варит ужин Старик.

И вот в этом устоявшемся мире, живущем свободно и мирно, появляется необычный герой. Он не имеет своего Дома, его по каким-то причинам «преследует закон». Алеко намеренно бежит из города, потому что он особенно негативно настроен против городского Дома:

О чем жалеть? Когда б ты знала,

Когда бы ты воображала

Неволю душных городов!

Там люди в кучах, за оградой,

Не дышат утренней прохладой,

Ни вешним запахом лугов;

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей [34, 2, С. 185].

Таким образом, перед нами достаточно четко выстроенная традиционная модель, свойственная еще литературной традиции XVIII в. (В.К. Тредиаковский, А.П. Сумароков). Традиционной является и попытка определения своего места в естественном, нецивилизованном пространстве. Новым же, чисто пушкинским будет сама проблема реализации этого поиска с его счастливым исходом. Алеко не находит себе места в городском пространстве, он ищет другое пространство, в котором, как ему кажется, он обретет все, чего был лишен: мирную жизнь, любимую, гармонию с самим собой, свой Дом. Он пытается стать равноправным членом новой семьи.

Став «вольным жителем мира», Алеко как будто находит в глубине своей души тот идеал, на поиски которого он отправился. В душе героя наступают покой и лад, он наслаждается жизнью у цыган, он нашел здесь свою любовь, и, казалось бы, все устраивается:

Презрев оковы просвещенья,

Алеко волен, как они;

Он без забот и сожаленья

Ведет кочующие дни.

Все тот же он; семья все та же;

Он, прежних лет не помня даже,

К бытью цыганскому привык.

Он любит их ночлегов сени

И упоенье вечной лени,

И бедный, звучный их язык [34, 2, С. 185].

В новом мире, куда попадает герой, есть одна деталь, представляющаяся нам важной. Этот мир вольницы «гнезда надежного не знал./ И ни к чему не привыкал» [34, 2, С. 185]. Для Алеко трудно вот так сразу переменить привычный образ жизни. И Пушкин психологически тонко это замечает. Вот почему, хотя «жизни не могла тревога / Смутить его сердечну лень», тем не менее,

Его порой волшебной славы

Манила дальняя звезда;

Нежданно роскошь и забавы

К нему являлись иногда…[34, 2, С. 184].

Пушкин на первых порах убеждает нас в том, что герою удается внешне принять жизнь цыган и даже чувствовать себя счастливым. Однако не случайно автор задолго до печального завершения говорит о страстях, которые жили в душе Алеко, предупреждая: «Они проснутся: погоди» [34, 2, С. 185]. Свобода, вольность, которые обрел Алеко у цыган, то, что они приняли его, накладывает свои обязанности на героя и ответственность перед теми людьми, которые позволили ему войти в свою семью. Ответственность эта нравственная, она связана с внутренним законом и определяется предшествующим опытом человека, заложенными в нем традициями. Если этого нет, человек сам строит в своей душе внутренний храм, который может помочь ему найти правильный путь в жизни. Таков ли Алеко?

Алеко «волен, как они», однако это другая воля, не похожая на волю цыган, которые живут по законам природы, «диким», как говорит Старик, но, как оказывается, более человечным, чем правила, которые предпочитает Алеко:

Мы дики, нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним,

Не нужно крови нам и стонов;

Но жить с убийцей не хотим.

Ты не рожден для дикой доли,

Ты для себя лишь хочешь воли…[34, 2, С. 186].

Здесь, как и в поэме «Братья-разбойники», присутствует мотив «воли», свободы, но эта свобода другого порядка, потому что цыганская семья не принимает, отвергает того, кто лишает человека жизни, по каким бы то ни было причинам.

Герой предстает в ином свете, в нем пробуждаются качества, о которых никто не подозревал. Как и в «Братьях-разбойниках», Алеко подчинился законам жизни того мира, в котором он оказался, но это подчинение только внешнее, Алеко другой, он для цыган – «чужой». В поэме появляется тема своего пространства. Однако, несмотря на то, что рисуется идиллическая картина обретения своеобразного Дома («бытье цыганское»), при этом в жизни героя царит сумятица, бесовщина. Настораживает то, что герой, утратив прежние корни, не приобрел новых:

Подобно птичке беззаботной

И он, изгнанник перелетный,

Гнезда надежного не знал

И ни к чему не привыкал [34, 2, С. 184].

Здесь усиливается идея бездомья, она воспринимается как нарушение внутреннего состояния героя, который находится во власти, казалось бы, свободного пространства. Для нас важен нравственный аспект в состоянии героя – он не имеет «надежного гнезда» и ни к чему не привыкает. Что мешает ему стать «своим»? Пушкин утверждает мысль о взаимосвязи человека и окружающего пространства, но больше всего для него важен нравственный закон внутри самого человека, который создается во многом наличием Дома, тех его духовных и материальных составляющих, которые и определяют во многом дальнейший путь человека в мире. Этого нравственного закона внутри себя Алеко не имеет, он «зол и смел», он растерян и находится в состоянии неустроенности. Пушкин еще раз показал, что зло не может быть красивым, «прекрасное – это облик Истины, Добра, Справедливости. Таков был общечеловеческий идеал, выношенный еще античностью» [85, С. 92].

Алеко не понимает мудрости поведения этих истинных детей природы, здесь он для них «чужой», он сам утверждает: «Я не таков». И все его дальнейшие действия подтверждают это. Общение с цыганами не изменило Алеко. Он преступил нравственный закон, ведет себя эгоцентрично, он не слышит другого, хочет воли лишь для себя. Даже после содеянного он так и не понимает, что нельзя насладиться мщением. Герой никому не может принести счастья, и вот он вновь оказывается в одиночестве, он не «свой». Этот мотив одиночества усиливает образ отставшего раненого журавля:

Так иногда перед зимою,

Туманной, утренней порою,

Когда подъемлется с полей

Станица поздних журавлей

И с криком вдаль на юг несется,

Пронзенный гибельным свинцом

Один печально остается,

Повиснув раненым крылом [34, 2, С. 185].

Одиночество как бы объясняет, мотивирует поведение героя бездомного, в душе которого есть желание счастья, но нет тех корней, той привязанности к родному «гнезду», которая составляет нравственный стержень человека, позволяет ему выстроить храм в душе.

Однако героям А.С. Пушкина свойственно стремление к поиску самих себя, и это вызывает симпатию к ним и вселяет надежду на то, что обретение «своего» Дома возможно, в том числе и через строительство внутреннего храма в душе, создания нравственной основы. Не случайно, Старик желает Алеко обрести эту нравственность: «Прости! Да будет мир с тобою» [34, 2, С. 185], – говорит он ему на прощание. Заключительные строки поэмы об отсутствии счастья у цыган и о том, что «всюду страсти роковые», подчеркивают лишь то, что жизнь сложна для всех, но это не мешает людям оставаться «робкими и добрыми душою». Так важна для Пушкина уже в 20-е годы мысль о том, что самое главное для человека – иметь внутренний храм и согласовывать свои поступки с ним.

Таким образом, в южных поэмах Пушкин показывает, что духовное возрождение возможно и закономерно. Человеку необходимо наладить диалог с миром, обрести внутреннюю, духовную свободу, при этом для него всегда остается возможность выбора. Конечно, правильный выбор сделать непросто, но в творчестве Пушкина этого периода уже намечена идея того, что жизнь сложна и многообразна, а человек не песчинка в этом мире, и от его нравственного поведения зависит создание внутреннего храма, закона в его душе.

Рассмотрев произведения Пушкина 10-х–20-х гг., мы можем отметить, что молодому автору интересны многие темы, интересна окружающая его жизнь, он размышляет над очень важными вопросами, среди которых одним из главных является вопрос обретения или утраты Дома.

Этот период был для Пушкина не только временем становления его политических, нравственных, философских, эстетических, творческих взглядов, но и периодом, когда на практике проверялись мировоззренческие позиции. Атмосфера бурных политических событий 20-х годов, общение с разными людьми в Петербурге, а затем в Кишиневе и Одессе, погруженность в противоречивую литературную жизнь, неординарность дарования, многообразие социальных ролей, в которых реализовывалась личность Пушкина, – все это определило быстрое становление поэта и потребовало от него самопознания, самоопределения, обретения собственного места в обществе и в литературе.

Сама по себе ситуация изгнанника, в которой оказался Пушкин в 20-е годы, наводила поэта на очень важные размышления. И, прежде всего, они касались условий, при которых человек обретает себя. Этими условиями являлись наличие или отсутствие своего Дома, надежного «гнезда», тех устоев и традиций, которые закладываются в человеке с детства, и тот опыт нравственности, высоких душевных качеств, который он получает еще в родительском доме. Именно поэтому концепт Дома в художественном мире А.С. Пушкина станет для него предметом обретения себя, своего нравственного закона.