7. Ритуал

Полярность одежды и языка - это полярность «прежде» и «потом». Жизнь надлежит «вкладывать» в той мере, насколько она призвана про­должаться в грядущем, а коль скоро она прошла, ее следует обновить. Поскольку мы не можем выжить, если мы не будем постоянно приспо­сабливаться к новым моделям, то одежда и передача сообщений явля­ются двумя необходимыми актами нашей земной жизни. По-видимо­му, для этих актов всегда должны существовать формы выражения. Единство таких форм выражения, состоящее из одежды и языка, мы на­зываем ритуалом. Их полярность мы называем также церемониалом и историческими событиями. То, что совершил мужчина, удостоверяет­ся памятниками и воспоминаниями, хвалебными речами и некролога­ми, причиной которых он служит. То, что вправе будет совершить тот или иной человек, мы узнаем из церемоний и формальностей его по­священия. Если бы мужчину окончательно определяли обстоятельства рождения, он мог бы ходить нагим и не нуждался бы ни в каких фор­мальностях. Поскольку же он не определен до того момента, как на протяжении его жизни раскроются временные роли его органов, мы нуждаемся в формах для того, чтобы защитить его неопределенность в самом начале его жизни. Формы обеспечивают свободу нашим неопре­деленным пластическим силам до того, как мы доверимся сами себе. А памятники придают убедительность нашему личному вкладу в органи­зацию жизни после того, как мы сделали себе имя на этой планете.

Человеческая жизнь ни нага, ни безымянна; она ритуальна. Она об­ретает завершенность в своих церемониях и памятниках. Отнюдь не мое природное тело включается в выполнение социальных функций. Я включаюсь в выполнение социальных функций в образе одежды, пред­ставляющей бренное тело.

Если мы исследуем лингвистическое значение обоих этих элемен­тов, то они окажутся диалектически противопоставленными друг дру­гу. Люди испытывают побуждение высказаться об умершем на помин­ках, при сооружении ему надгробного памятника, по случаю появления его биографии. Они называют его имя. Его личность обсуждается в книгах, речах или на торжествах, она оказывается воплощена в произ­несенном слове. Тот, кто сделал себе имя, вынуждает других людей го­ворить о нем. Личность человека через посредство называющих его об­ращается к потомкам и к миру.

Нечто противоположное происходит при присвоении звания или назначении на должность. Праздник, переносящий на личность функ­цию, звание или власть, связан со словами, которые побуждают канди­дата на должность слушать. Для того чтобы заставить слушать, исполь­зуются любые психологические средства. Там, где облачение появляет­ся рано, как, например, во время крещения, крестных отца и мать при­зывают к вниманию, и в колыбель кладется ценный подарок, серебря­ная чаша или золотое кольцо. Торт был бы в высшей степени неподхо­дящим подарком по случаю крещения. Огромный риск крещения зак­лючается в попытке убедительно внушить ребенку что-то так, чтобы это внушение действовало в течение следующих двадцати лет. Есть некото­рая смелость в том, чтобы верить в нашу способность заставить кого-нибудь слушать в течение двадцати лет, но именно такая попытка пред­принимается при крещении. Происходящая церемония означает стрем­ление сформировать на весь период взросления ребенка его слух, вни­мание и понимание.

Погребение и крещение выдвигают весьма серьезные притязания. Поэтому они тесно связаны с происхождением языка. Они имеют дело со значительными «прежде» и «потом». Во время крещения принимают­ся в расчет двадцать лет детства. Целая жизнь говорит с миром с надгроб­ного памятника или из некролога. Эти два события дают нам возмож­ность узнать первоначальную меру, соответствующую речи. Одежда оз­начает представление кредита на все время жизни. Именно на этот про­межуток времени ориентирован первоначальный процесс речи. Ритуал создает подлинную основу устойчивости языка. Человеческий артикули­рованный язык возникает там, где люди проходят инициацию или где умерших предают земле, ибо эти пожизненные установления и предписания ставят подлинные задачи перед теми людьми, которые пытаются положить конец войне, чрезвычайному положению, упадку или револю­ции. Смысл ритуала становится ясным в тех случаях, когда им злоупот­ребляют. Ритуал не может быть принят всерьез и не может быть завер­шенным в формальном отношении, когда он соотнесен со слишком ко­ротким сроком. Нельзя организовать торжество по случаю назначения на должность для того, чтобы затем проработать неделю на фабрике. Сва­дебный пир в связи с намерением мужчины и женщины провести вмес­те одну ночь был бы богохульством. Некий миллионер устроил бал и на­нял священника-отступника для того, чтобы на одну ночь обвенчать пары, собиравшиеся отправиться в постель. Эта дерзость предоставляет немаловажное доказательство нашего понимания подлинного ритуала и смысла слова «богохульство». Поскольку «эпоха модерна» ни во что не ставила ритуал, - тот модерн, который ныне уже представляется полно­стью устаревшим, - то она отрицала саму возможность богохульства. И поскольку эпохе модерна незачем было думать о своих дочерях, так как она либо оказывалась не способной к зачатию, либо вытравливала плод, ей не нужно было готовить себя к тому, что ее собственная дочь будет таким же образом обесчещена священником-отступником.

Но настоящая дочь человеческая вырастает лишь там, где глаголы мужчин создадут для пути во времени такую временную дугу, которая будет вести от дочерей Евы к королевам. Это произойдет там, где риту­ал подарит нам полное самоотречение, самоотверженность. «Модерн» зависит от своего самосознания, но самоотверженно любящая девушка обретает мир, в условиях которого ее самосознание играет роль малень­кого карманного зеркальца, и она может в лучшем случае увидеть в нем, хорошо ли на ней сидит платье, но нам это зеркальце не может о «ней» ничего сказать.

В нашей исторической действительности ритуалы повсюду лишают­ся большей части своего содержания, поскольку они все чаще приме­няются к коротким периодам жизни. Этот процесс всякий раз ведет к обесцениванию. Благодаря этому процессу позднейшие египетские ми­стерии Гора и Сета превращаются в фарс. Благодаря этому процессу боги Гомера начинают вызывать ироническое отношение. Несмотря на это, полнокровный ритуал истолковывается на основе таких превратив­шихся в фарс пережитков. Это недопустимо, поскольку в выполнении древнейших ритуалов речь шла о жизни и смерти человеческой группы. Выродившиеся формы ритуала можно сравнить с песнями и сказками, которые, хотя и не искажают первоначальную истину, все же ослабля­ют ее. До того, как ритуалами овладел юмор, они были подобны топо­рам и мечам, поскольку они расчищали длинные дороги времени, ве­дущие в будущее и в прошлое. Они корчуют пни и кустарники, и без них мы были бы недочеловеками. Мы низвергаемся с высоты своего положения, если оказываемся неспособны посредством посвящения и исповеди присоединить наше настоящее к совокупному телу человечес­кого рода. Церемонии и воспоминания, взывающие к именам, помога­ют такому соединению. Нельзя принимать всерьез тот ритуал, который не стремится пережить несколько поколений. Создание обществ и объе­динений остается по эту сторону истории. Поскольку в женевской телефонной книге «Societe des Nations» («Лига Наций») соседствует со всеми кегельными клубами и хоровыми обществами, ей вряд ли мож­но предсказать долгую жизнь.

Для того чтобы проторить путь длиной тридцать или сорок лет, потре­бовалась особая сила. На это нужна сила большая, чем та, которую пси­хологи предполагают у языка. Ибо если бы язык служил для передачи мыслей одного человека другому, ему требовалась бы не слишком боль­шая сила. Если юноша охотно ложится в постель с девушкой, то это лег­ко поддается пониманию. Если, однако, он хочет дать девушке понять, что благодаря этому событию он будет любить ее вечно, то это требует церемоний, присвоения имени и публичности; короче, это требует со­вершения неслыханного фокуса. При этом обнаруживается, что мы дол­жны ворожить точно так же, как и древние колдуны, и что слово «фокус» приобрело дурную славу незаслуженно. Ибо на следующее утро девуш­ка должна проснуться уже с другим именем. И если это не волшебство, то я не знаю, что же тогда называется словом «колдовать».

Естественно, что чем больше мы переносим нашу жизнь в мыслимую внутреннюю область субъектов, тем тише, почти беззвучно, шепчут наши говорящие люди нового времени. Они стараются создать как можно меньше шума, поскольку верят, что во время речи имеют дело с соб­ственными мыслями. Но кто я такой, что мое мнение, мои мысли или идеи должны тревожить кого-то другого? Современный субъект верит вместе с Кантом в то, что «время» - это мысленная схема, категория.

Вопреки этому, настоящая глава посвящена тому вызывающему беспо­койство факту, что время у людей имеется лишь благодаря языку. Мы сами включаем себя в некую связную историю. Мы сами отделяем про­шлое от будущего. И мы делаем это не ради прошлого и не ради будуще­го. Мы обременяем себя заботами о прошлом, чей след подобен хвосту кометы, и об утренней заре грядущего лишь для того, чтобы быть в состо­янии соединить жалкие мгновения нашего существования в незапамятные времена в могущественное настоящее. У нас есть лишь столько времени, сколько вмещает период, в течение которого мы носим имя, под сенью ко­торого поколения людей готовы действовать сообща, несмотря на разло­мы во времени. Поэтому мы имеем настоящее, лишь если мы можем в едином духе протянуть руку другим людям из иных времен - из прошлого и из будущего. Поскольку время возникает лишь благодаря языку, философия языка не имеет никакой ценности. Ибо философствовать означает абстра­гироваться от времени. Таким образом, настоящее - это растянутое во времени мгновение между именем, освещающим предшествующие годы, и титулом, загодя высвечивающим будущие годы таких же свершений. Цезарь, великий римлянин, еще долго освещает своим именем прошед­шее; титул «кайзер», производный от «цезаря», в течение 2000 лет служит обетованием грядущего царства. Следовательно, в подлинном времени имеется явная связь между прошедшими и будущими годами. Чем боль­ше мы наследуем, тем большего мы ожидаем и предчувствуем. Человек, у которого нет прошлого, не имеет и будущего. У современного западного мира нет будущего, поскольку он сделал свое прошлое равным миллионам лет и, таким образом, превратил его в безразличную ложь. Поэтому он знает лишь один путь в будущее - мировую войну.

Вождь, поднятый на щит своего предшественника, отныне говорит, опираясь на авторитет этого имени. Но если я говорю от имени кого-то, то я говорю его языком. Заслуживает внимания то обстоятельство, что новый глава группы всегда стремится говорить на родном языке своих приближенных. Язык, который в течение тысячелетий является родным, и «глава», признаваемый господином из поколения в поколение, - это выражения, благодаря которым короткий день этой жизни включается в огромный промежуток времени. Ибо здесь подразумеваются отнюдь не телесные органы «язык» и «голова». Постоянная обязанность присвоения имен освещает короткое мгновение, и я полагаюсь на его дальнейшее вневременное существование.

Поклонники Жан-Жака Руссо давно отделили толкования «глав» и «языков» друг от друга. Родной язык превратился в сентиментальное по­нятие для обозначения якобы невинного народа. А главы и вожди были переданы для исследования специалистам - антропологам, психологам и т.д. Но мир, создаваемый языками, и власть предводителей нельзя от­делять друг от друга. Родной язык - это опыт группы, приобретаемый в процессе признания над собой власти имен, которые возникают изо дня в день благодаря их утверждению верховным главой. Если родной язык, язык матери, и голова отца, т.е. Церковь и Государство, отделяются друг от друга, они превращаются в великое зло Наш национализм породил по­читание матери без отцовства. В подражание церкви он приписал некую разновидность непорочного зачатия своему собственному языку Наци­онализм совершенно неправильно понимает язык как естественную при­надлежность нации. Поэтому мы сегодня наблюдаем, как распадаются целые языки. Высокомерие немецкого национализма привело к тому, что рядом друг с другом развиваются и распространяются голландский, фламандский, люксембургский, эльзасский и швейцарско-немецкий языки. В 1945 г. в Вене вышел в свет журнал «Austria», на титульном ли­сте которого читателя уведомляли: «Этот журнал печатается на австрий­ском языке». Поэтому у нас есть основания для того, чтобы задаваться вопросом о происхождении языка. Лишь тогда можно с верой вытерпеть сегодняшний беспорядок. Тогда, когда языки возникали на земле, как грибы, - должно быть, существовало до 10 000 языков, - человечество также было безумным. Первый результат нашего анализа выглядит сле­дующим образом: главы и языки должны говорить от имени преданных земле героев. При этом главы торжественно переносят авторитет имяда-теля на тех, кто согласен выступить в качестве тела этого имядателя. Одежда, которую они носят, дает титул и обеспечивает положение в об­щности. При этом все это может предоставляться на срок жизни или на установленное время либо переходить по наследству. Так в чаще време­ни вырубались определенные периоды. Например, для президента это семь лет, для графа - время от колыбели до могилы, а для врача - от го­сударственного экзамена до тех пор, пока он в состоянии практиковать. Во всех трех случаях получившее титул или должность лицо приобрета­ет свободу самому употреблять ту власть, которая уже была признаваема прежде. Всякая свобода - это путь, проложенный из прошлого опыта в будущее. Правовое основание свободы возникает из необходимости оп­ределить преемников испытанного предшественника. Если мы сегодня говорим: «Каждый - священник», то тем самым мы не утверждаем, буд­то Иисус не является нашим первосвященником. Такое мнение могло бы возникнуть из вульгарного понимания. Однако мы хотим сказать, что в конце концов каждый получит такую же свободу, как и наш первосвя­щенник. Всеобщее священство всех верующих, всеобщее королевское достоинство всех граждан, всеобщая творческая сила всех людей проис­ходят из функции, какую ранее исполняла личность, задающая меру. Все это - дары вечного человеческого тела своим будущим членам.

В народном хозяйстве будущего может очень скоро возникнуть ло­зунг: «Каждый - начальник». Это означало бы, что каждый на фабрике в случае необходимости мог бы отдавать распоряжения точно так же, как он их сейчас получает. Но мы еще так далеко стоим от суждения «Каж­дый - начальник», что ни служащие, ни рабочие не могли бы притязать на соответствие этому лозунгу.

Тот, кто поймет, что ныне, после долгих тысячелетий, каждый из нас призван действовать и как священник, и как гений, и как король, осоз­нает также чудовищную продолжительность того пути, который предсто­ит пройти, прежде чем экономика сможет принять для себя требование «Каждый - начальник». Я стремлюсь к этому как к конечной цели, и я поставил ее еще в 1921 г. Но я знаю также, что в межвременье мы нуж­даемся в капитанах индустрии - иначе добрая половина из нас окажет­ся в джунглях безработицы. Ибо сперва должны быть, по крайней мере, несколько начальников, которые уже сегодня отдают распоряжения Но их слишком мало. Мы ищем их: «The captain of my soul» (46) - им я еще могу быть в церкви; но сделаться капитаном моего хлеба насущного?

Напряжение, существующее между экономическим порядком на больших предприятиях, всеобщим избирательным правом в государстве и свободой вероисповедания в церкви, учит нас думать о языке и одеж­де более корректно. Лишь они дают нам власть над нашим будущим. Одежда и язык предоставляют свободу. Когда нас официально признают наследниками, происходят торжества. Не факт рождения, а формальное восприемничество из рук отца создает порядок наследования. Римляне почтительно обозначали этот переход с помощью величественного сло­ва «творить». По-латыни о наследстве говорили, как о консульском зва­нии, подчеркивая, что оно было «сотворено». Это - то же самое выра­жение, которое используется для обозначения сотворения мира из ниче­го. Естествоиспытатели отрицают творение из ничего. Но сама деятель­ность естествоиспытателя была сотворена точно так же. Ибо язык возни­кает в пограничной зоне между смертью и рождением. Кто-то должен был прожить «успешно», прежде чем он смог явным образом обрести себе преемника. Мы говорили о Цезаре. Распятие Христа, исход из Египта, изгнание из рая, сила пережить конец - вот что создает язык.

Таким образом, неудивительно, что первой и изначальной правовой областью, которую надлежало упорядочить, было наследственное право, право иметь преемника. А уголовное и гражданское право с самого на­чала были разделены на основе различия между насильственной и есте­ственной смертью. Поэтому стенания перед судом в связи с насильствен­ной смертью, с одной стороны, и стенания в связи с естественной смер­тью, формальное оплакивание - с другой, почти во всех языках обозначаются похожими друг на друга словами. Почти во всех культурах до Рождества Христова причитания над покойником разделяются на дикие, страстные вопли слепого чувства и совокупность артикулированных вос­певаний героев и жалоб. И в наши дни у евреев имеются плакальщицы, как у греков были вакханки, оплакивавшие смерть Диониса. Когда наци­сты своими заклинаниями вызвали первобытные времена, они послали женщин ликовать на праздничные улицы. Одновременно Геббельс про­износил свои торжественные речи. Это разделение труда, похоже, дока­зывает, что мы здесь сталкиваемся с разновидностью исторического за­кона. Где бы ни должна была переживаться и преодолеваться бездна смерти, всегда создавался новый ритуал, состоявший из двух половин. Хаос, вызванный смертью, и восстановление порядка благодаря новому языку следуют в одном ритуале друг за другом. Поэтому мы правильно говорим, что ритуал проходит. Ибо негативная ситуация становится со­ставной частью ритуала точно так же, как и позитивное преодоление. Ритуалы, причина которых становится непонятной, больше не трогают наше сердце. Следовательно, благоговение перед силой именования, ко­торой обладает священник, т.е. человек, совершающий ритуал, зависит от силы нашего опасения, что мы можем впасть в доязыковое состояние и стать жертвой ужаса. В рамках христианского летоисчисления мы все настолько способны к языку, что женщины могут победоносно говорить наравне с мужчинами. В начале нашей истории, за пределами христиан­ского летоисчисления, это было не так. Но путь от крика к речи нужно было пройти с самого начала, поскольку только так речь обретает фор­му. Обретение нами дара речи должно всякий раз ежедневно праздно­ваться заново. В этом совместном действии сначала одних только муж­чин, затем также женщин и детей проявляет себя дух. В этом и заключа­ется смысл выражения: «processus» духа, его «исхождение».

Сознание ясно видит только половину процесса, поскольку оно оцени­вает мир с помощью зрения. Оно видит хаос, вызванный военными поте­рями и смертью вождя. Мы выплываем из воды, из ужаса, и это выплы-вание кажется объективным процессом, словно водная стихия и тот, кто из нее выплывает, - две отдельные вещи природы. Но у нас, людей, все не так. Лишь потому, что хаос или поток отчаяния вносят в нас часть по­тока или часть хаоса, из хаоса или потока и возникает артикуляция. Если бы никто не причитал, не возникло бы никакой песни. В течение тысяче­летий на родственниках убитого лежала обязанность принести его труп к судье и с помощью своих причитаний вызвать произнесение формального обвинения устами ближайших сородичей. В этом дуализме становится от­четливо видно, Что необходим «concentus», созвучие нашей дочеловечес-кой природы и нашей артикулирующей истории. Сперва кричать, потом говорить. Вызовет ли у нас доверие убитый горем человек, который в пер­вую же минуту будет в состоянии произнести совершенную по форме тра­урную речь? Вот причина того, что в траурную церемонию включается плач, даже крики и вопли или, по крайней мере, пение псалмов, чтобы из них вырвался наружу артикулированный язык. Во взаимодействии снача­ла мужчины и женщины, затем мирянина и священника и, наконец, пе­ния и прозы примирялись между собой наши природы - телесная и об­леченная должностью в истории. Апостол Павел начал приравнивать женщину к мужчине, когда он запретил ей неартикулированные причитания. И этим он освободил ее от бремени дохристианского ритуала, в соответ­ствии с требованиями которого женщины должны были посыпать себе го­лову пеплом, раздирать в кровь свою грудь и издавать долгие вопли. Се­годня нам уже не нужно опасаться того, что в церкви мы услышим исте­рически кричащих женщин. Абстрактная, чистая музыка взяла на себя функцию криков. Наша забота ныне вызвана противоположным - стрем­лением, чтобы во время богослужения хотя бы у некоторых на глазах по­явились слезы. Ибо иначе исчезает именно связь между телом и душой, переживанием и языком, между нами как инструментами и нами же как музыкантами, играющими на этих инструментах.

Разве непонятен тот ритуал, в ходе которого дух постепенно набира­ет силу и в ходе которого мы только и обвиняем себя в том, что убили Сына Божьего? Ибо это - христианская жалоба на то, что мы убиваем Бога, которая была поставлена церковью на место причитаний Кримхильды, вызванных смертью Зигфрида. Если бы отчаяние и крики отча­яния окончательно исчезли, то нам не нужен был бы ритуал. Если бы больше не рождались дети и живущее поколение никогда не нуждалось бы в оплакивании, поскольку оно было бы бессмертным, то мы могли бы отказаться от всех ритуалов. Ибо ритуал основан на том, что в каждом случае смерти все наши исторические достижения поставлены на карту и даже должны быть поставлены на карту. Ибо иначе в наследниках и потомках сила скорби и отчаяния не будет действовать. А без этих слез отчаяния, раскаяния, тоски и боли разлуки нет никакой истории. Нич­то в истории не является длящимся, если оно не было оплакано. Языки не были чем-то врожденным. Человек учится говорить точно так же, как он учится писать. Так же, как почерк учащегося, язык ребенка становится его собственным только посредством переноса на него языка. Он начи­нает восприниматься ребенком серьезно лишь тогда, когда речь ежеднев­но со всей своей силой овладевает ребенком. Назовем ли мы теперь ри­туал религией, воспитанием, обычаем, письмом или речью, он всегда должен так творить время в новорожденном, чтобы новорожденный об­ретал силу различать между прошлым и будущим. Ритуал дает свободу и преемников, положение и имя благодаря церемонии и одежде, и он пе­редает опыт благодаря причитаниям и песне. Язык делает нас, бабочек-однодневок, как бы частями великого Человека, проходящего сквозь вре­мена. Это и означает выражение «Corpus Christi» (47), а также слово, ко­торое сегодня понимается более превратно, чем какое-либо другое, - «религия». Религия связывает нас воедино в потоке времени. Связую­щую силу, присущую религии племени, можно очень легко назвать ужас­ными узами. Я не настолько слеп, чтобы не видеть этого ужаса, но про­светители забыли, что порче всегда подвергается именное самое лучшее. А самое лучшее среди нас, людей, - это как раз связь во времени от Ада­ма до Страшного суда.

Верующие в эволюционное развитие не могут воздать должное этому значению языка, формального языка, поскольку они вслед за греками, схоластами и картезианцами считают язык чем-то самим собой разуме­ющимся. В этом случае религия была бы излишней, ибо тогда мы уже по своей природе владели бы даром речи. Но мы этого не можем. Мы постоянно видим, как целые пласты жизни утрачивают свой язык. Мы ви­дим, как они снова развязывают гражданскую войну или возвращаются в стадию тупости, как феллахи. Это заставляет нас считать, что язык в высшей степени нуждается в защите. Тот, кому известна хрупкость вла­сти языка, силы именования, должен бояться за нее. Из этого страха в каждом серьезном человеке заново возникает его религия. Ибо тогда он знает, что вся душа каждого отдельного человека, которого он встреча­ет, мужская или женская, должна участвовать в процессе сопряжения. Человеческий род распадается, если только один его член, будь то муж­чина или женщина, не участвует в его образовании. А он не участвует тогда, когда не принимает всерьез смерть и вместе с другими не пережи­вает страх смерти. Лишь испытывая этот страх, он может снова произне­сти благословение всему сотворенному и узнать свое предназначение.

Именно этот характер и обнаруживает ритуал. Он основан на про­тивоборстве двух природ, женской и мужской. И на этом основании он создает порядок, стремящийся преодолеть смерть. Ритуал добивается первой победы над отсутствием языка. Он притязает на создание устой­чивого порядка на все времена, побуждая нас признать, что все постав­лено на карту, что мы можем потерять все, достигнутое ранее, что, как выражает это племя «шиллуки» в Африке, «больше нет земли» (48); так, как во время Пасхи евреи признают, что они вышли из богатой земли египетской; так, как римляне говорили, будто с 24 февраля до 1 марта Марс и его воплощение, rex (49), отсутствуют и потому существует только междуцарствие (50); что, как верят христиане, в страстную пят­ницу мы снова и снова лишаемся надежды (51). В «Письмах в Каир» такое повторное впадение в хаос будет рассмотрено применительно к фараону как ритуал могущественного Нового года. С 1750 г. все это подвергается осмеянию и потому с необходимостью должно было при­вести к закату Европы (52).