4. Конфликт между политическим смыслом и здравым человеческим рассудком

Любой политический порядок помещает человеческие существа во вре­мена и пространства, выходящие за пределы возможностей их органов чувств. Эти времена дольше срока индивидуальной жизни, а простран­ства - больше тех, которые могут быть доступны индивиду.

Любой политический политический порядок расширяет пределы как времен, которыми ограничен человек, так и пространств, объемлющих его, выводя их рамки его собственной жизни. Это расширение является «неестественным», «сверхъестественным», «трансцендирующим». Оно не происходит автоматически. Оно совершается благодаря тому, что чело­век отдается выполнению этой непредвиденной задачи, которая не мо­жет быть решена путем уговоров, и целиком посвящает себя ей. Нет ни­какой гарантии, что это состояние будет длящимся. Любой политичес­кий порядок может разрушиться в любой момент, если его устойчивость не будет обновляться посредством недвусмысленной речи людей, посвя­тивших этому свою жизнь.

Средство как для создания, так и для обновления политического по­рядка - это формальный язык. Формальный язык призывает человека к выполнению «сверхчеловеческих» функций в политическом объединении. Он вызывает тот дух, от имени которого все члены объединения обещают нести свою службу, точно так же, как и им было обещано, что и им, в свою очередь, будут служить. Он возглашает и именует тот внешний мир, который должен служить политической общности в качестве повседнев­ной основы. Поэтому эта общность и должна проводить обряд инициа­ции над «eleutheroi», «liberi», «грядущими», чтобы они с готовностью присоединились к выполнению этого уязвимого и постоянно находяще­гося под угрозой дела.

Благодаря языку человек возвышается над хаосом. Хаос не является чем-то простым, напротив, он является сложным, составным. Анализ ха­оса поможет осознать многосторонность названной выше сложной зада­чи. Хаос в состоянии уничтожить узы товарищества, и тогда из-за недо­статка доверия он приводит к беспорядку и анархии. Хаос способен из-за недостатка энергии ослабить жизненную силу. Тогда возникают дес­потизм, вырождение правового порядка и стагнация. Из-за недостатка уважения хаос может уничтожить последовательность и непрерывность, и тогда он предстает как бунт и революция. И, наконец, хаос может уничтожить новые границы политического объединения, созданные с ог­ромным трудом. Тогда он принимает облик войны. Но сами имена, слу­жащие для обозначения хаоса, являются продуктами формального язы­ка. Люди, которые заключили мир, теперь в состоянии познать войну в качестве процесса, в котором находятся под угрозой созданные для пле­мени времена и пространства.

Пацифисты слишком наивны, когда называют войну убийством. С того времени, как люди научились говорить, убийство и война находят­ся почти на противоположных концах шкалы социальных процессов. Убийца был и остается «доплеменным» существом. Он направляет свою волю против воли другого. Война защищает тот порядок, в который воин вложил часть своей воли, поскольку он верит в некое более высокое со­стояние, превосходящее «естественное», а именно в мир, который в сво­ем существовании зависит от каждого. Не вступить в войну - значит разрушить тот мир, который создала моя политическая общность. Паци­фист убивает этот мир.

Первая политическая общность, племя, была создана на основе мира между семьями. Семьи - это подразделения племени. Ни одна семья не может существовать вне племени. Противовесом мира внутри семьи яв­ляются оргии и брачные классы племени. В логическом отношении «идея» племени предшествует семье. Традиционные суждения, рассы­панные на страницах наших книг, в соответствии с которыми семьи раз­вились до уровня племен, должны быть пересмотрены. Семьи не разви­ваются до уровня племен, а выделяются из племен. С помощью основан­ного на именах точного и возвышенного языка племени принадлежащие к нему семьи могли достичь трех целей:

1. Речь идет о мире между половыми соперниками и осквернителями чистоты. В жилище воцаряется освященный мир.

2. Речь идет о мире между возрастными группами, между поколени­ями людей. Те, кто оскорбляет дух древнего предания и уважения, из­гоняются из-под покрова языка в лес, становясь «волками», «верволь-фами», оборотнями. От них ведут свое происхождение многие новые языки.

3. Речь идет о мире между сферой пяти органов чувств и сверхчув­ственным политическим порядком времен и пространств, выходящим за пределы отдельной человеческой жизни.

Эти три цели достигаются благодаря тому, что жилищу отводится роль, возникающая не «от природы», а на основе четкого разделения тру­да. Жилище приобретает такое значение, что его обитатели собираются у очага, находясь одновременно в границах более широкой общности - племени. Ритуал племени превращает каждую семью в один из центров common sense. Common sense связан с областями чувств и литературно­го языка так же, как постформальная речь связана с доформальной и формальной, как местоимения связаны со звуками, издаваемыми живот­ными - с одной стороны, и именами литературного языка - с другой. В наши дни common sense не рассматривается в качестве исторического продукта. Но common sense - это конечный продукт конфликта меж­ду животной природой человека и его именным облачением, состоящим из социальных установлений. У очага каждой семьи возвышенный язык духа племени сводится к сокращенным наименованиям. Так дело и до­ходит до common sense, т.е. до здравого человеческого рассудка.

Этот common sense образуется в семье, в группе, где установлен мир, в группе, которая отказывается от ревности, тирании, бунта и убийства. Он настолько надежно обеспечивает существование группы под защитой племени, что становится ненужным употребление тех возвышенных слов, песнопений, заклинаний, обетов и прочих ритуальных формул, которые произносятся на племенных празднествах. Common sense пола­гается на этот фон, и тогда, когда все племя должно выражать себя экс­плицитно (точно, формально), группа, основанная на common sense, мо­жет действовать имплицитно (небрежно, бесформенно).

Все, что мы, не испытывая сомнений, считаем само собой разумею­щимся, сначала возникло как нечто ясно определенное. Таким образом, это связь между common sense, местоимением и неформальным языком в семье, с одной стороны, и super-sense или политическим смыслом, имена­ми и формальностями политической общности - с другой. Требование, чтобы общность основывалась лишь на common sense, которое выдвига­лось Руссо и Бенджамином Франклином, является бессмысленным. «Эмиль» и «Бедный Ричард» позаимствовали весь свой common sense из политического super-sense, и чем больше у нас common sense, тем в боль­шей степени мы, как представляется, уже развили свой политический рас­судок, и наоборот Основой этой постоянной противоположности являет­ся язык. Язык исходит не из common sense, а приходит к нам от отцов - обосновывающих смысл творцов новой организации. Здравый человечес­кий рассудок использует и делает обыденным существующий язык, и бла­годаря ему мы чувствуем себя как дома в условиях жесткого и непоколе­бимого политического порядка. Мы расслабляемся. Однако под воздей­ствием могил позади нас и колыбели перед нами, врагов, стоящих с нами лицом к лицу, и отсутствия единства в наших собственных рядах создается новый язык. Это - ситуации, не встречающиеся в области common sense, ситуации, взывающие к эксплицитно осознанному, предельно формаль­ному и в высшей степени определенному порядку. Призыв к миру и по­рядку - это крик отчаяния. Призывы к свободе и возвращению старого доброго времени чрезвычайно страстны, а колыбельные песни и сладос­ти, которыми потчует common sense, бесполезны для кричащих, плачу­щих, взывающих и беснующихся людей. Они должны испытать что-то вроде чуда, чтобы мертвые ожили, враги стали друзьями, чтобы раздор превратился в новое согласие, а крики - в слова. Они должны видеть, слышать и осязать до того, как они смогут верить. Формальный язык со­вершает именно это чудо. Умерший кажется воскресшим, крики становят­ся молитвами, враги проявляют готовность к переговорам, а внутренняя распря превращается в гармоническое песнопение, состоящее из строфы и антистрофы, из диалога и хорового единства.

Если бы язык не совершал для общества этого чуда, то он был бы не нужен. В качестве средства, обеспечивающего взаимопонимание, он используется только common sense. Но десять тысяч языков в течение тысячелетий столь же часто использовались в качестве средства экскоммуникации, отлучения от общности, как и средства коммуникации, об­щения. Они точно так же изгоняли оборотня, демона, деспота и врага, как и благословляли ребенка, взывали к духу, побуждали подчиняться Господу, давали приют беглецу и умиротворяли врага. Каждое племя подвергалось постоянным нападениям изнутри и извне. Его формаль­ный язык обеспечивал его существование в качестве единого полити­ческого тела в ходе его земных странствий и сохранял племя, несмот­ря на временные сокращения его численности и потери. Язык чудес­ным образом укоренен в вечности и насмехается над сменой времен и пространств. Язык - это политическая структура группы, выходящая за пределы времени жизни и жизненного пространства каждого индиви­да, за пределы common sense и возможностей имеющихся у человека органов чувств.

Наши картины, изображающие происхождение языка, были бы на­писаны в слишком розовом свете, если бы мы не подчеркнули несовер­шенство всякого племенного порядка. Ранее я указывал на греческую мифологию в связи с ее явным пессимизмом. Испытывавшие нрав­ственный упадок не погребали своих мертвецов, но убивали своих ста­риков, как это имеет место еще и поныне. Другие крали и насиловали женщин. Многие не приходили на собрания племени. Как и в наши дни, общественный порядок был несовершенным. Свирепые воины и титаны действительно существовали. Эти люди буйствовали и не гово­рили, они порывали с племенем. Эти факты предостерегают нас от того, чтобы слишком высоко ставить действие и результаты языка. Если бы язык не давал то и дело сбоев, мы были бы склонны думать, что он никогда не терпит неудач. И, конечно же, если бы язык был естествен­ным процессом, он всегда достигал бы цели! Большинство антрополо­гов убеждены в естественном характере языка. Они никогда не задают вопроса о том, при каких условиях он функционирует. Во всех своих исследованиях они наивно предполагают, что человек уже с самого на­чала способен говорить и лишь затем входит в политическое и «органи­зованное» общество. Но верно как раз обратное. Человек должен гово­рить, если он хочет иметь общность, но очень часто он не умеет гово­рить, он не справляется с этой задачей, и общность разрушается. «Сверхъестественные» процессы не происходят, дают сбой так же час­то, как и совершаются. Можно попытаться задержать наше дыхание на одну минуту и спросить самих себя: можем ли мы еще раз преобразо­вать наш хаос в порядок? Успех нельзя гарантировать, поскольку нет такого языка или такой говорящей группы, которым всегда бы выпада­ло счастье доверять людям и призывать к свободе. Некоторые преуспе­ли в этом, некоторые - нет. Всякий язык должен признавать и учиты­вать риск того, что он будет неправильно понят в области common sense. Этот риск поистине ужасен. Вся неправда, вся шаткость, все кри­тические состояния и вся ложь многих социальных отношений возни­кают из-за неспособности common sense полностью понять значение великих форм языка. В моей работе «Назад, к риску языка» (20) я под­черкнул эту неопределенность. Отец лжи, дьявол - это не что иное, как общество common sense, постоянно болтающее, в котором каждый говорит одно, а делает другое, следует принципу: «Придерживайся для себя одного мнения, а на людях высказывай другое» и т.д. Сегодня ник­то не верит в существование дьявола, поскольку никто не боится за язык. В округе Колумбия (США) служащие в начале каждого месяца должны заново присягать Конституции, и делается это не ради какой-то возвышенной цели, а лишь для того, чтобы получить свое жалованье. Таким образом, присяга превращается в фарс. Что же, в случае прися­ги в Вашингтоне, округ Колумбия, когда она становится объектом ма­нипулирования, она может быть фарсом, а слова вырождаются и стано­вятся просто оборотами речи. Но политическое тело должно быть в со­стоянии говорить авторитетно. А человек должен быть способен прино­сить свою жизнь в жертву некоторой священной цели даже тогда, ког­да старые формы пришли в негодность, когда люди не могут заключить мир с помощью старых слов, когда новые формулировки, новые фор­мы не преисполняют нас новой верой и новым уважением. Конфликт между формами и common sense ведет к заболеваниям языка. Заболева­ния языка превращают человека в лжеца. Лжец - это человек, которо­му общество дает дурное имя. Он не верит в то, во что должен верить в соответствии с общественными ожиданиями. Это может быть виной общества или его собственной виной. Но эти разногласия вызывают несчастье. Эти разногласия возникли с незапамятных времен. Мы стра­даем от того, что создали сами. Прометей - не единственный герой, печень которого болит, поскольку его тело приковано к утесу времени. С тех пор как человек говорит, он находится в разладе с самим собой. Лишь половина его высказываний достигает цели и имеет значение. Вторая половина является либо мертвыми словами, либо обманом. На­рушенные обеты, использованные не по назначению кредиты, необес­печенные банковские чеки, несоблюдаемые важные законы, чисто фор­мальная молитва относятся к этой второй половине.

Таким образом, подлинным чудесам языка, как и всем чудесам, уг­рожает подделка. Рядом с каждой церковью имеются агностики, всякое истинное суждение вызывает ложные. Редьярд Киплинг в своей речи в университете св. Андрея утверждал, что первый человек, начавший го­ворить, уже был лжецом. Это не так. Но второй человек, пожалуй, уже был им.

Мы не поймем ни истории государства, ни истории Церкви, если не будем изначально помнить о неизбежности такого рода ложных интер­претаций. Связь между истиной и ложью господствует над нами: она возникает вместе с сотворением нас в качестве существ, продолжающих речь. Клемансо, испытывая презрение к людям, сказал: «Не лгут только цветы». Его слова предостерегают нас о том, что человек с самого нача­ла и до конца должен бороться против отца лжи. Ибо любой стареющий порядок вырождается в сыновей и дочерей этого отца лжи, как об этом сказал евангелист Иоанн применительно ко всем нам (8:44). Вся Евро­па выглядит такой устаревшей.

Серьезность первоначального языка, его формальность и торжествен­ность могут быть по-настоящему оценены только теми наблюдателями, которые посмотрят в лицо трагическому аспекту лживости. Во лжи нет никакого прогресса. Она таит в себе опасность для любой эпохи.