2. Четыре болезни языка

Различные «нет», относящиеся к языку, указывают на различные функ­ции языка, посредством которых он обычно сплачивает человеческую группу. Анализ различных видов нехватки языка не так субъективен или произволен, как мог бы предположить читатель. Его подозрения были оправданы до тех пор, пока такие лингвистические процессы, как про­исхождение языка, были заключены в тесную клетку лингвистики. Но мы изучаем нехватку языка в качестве политического феномена наших дней. И как только мы поступим таким образом, мы, к своему удивлению, обна­ружим, что люди уже давно дали имена тем видам жизни, которые со­пряжены с нехваткой языка. На первом месте здесь стоит война. Люди, находящиеся в состоянии войны друг с другом, называют добром и злом не одно и то же. Победа одного есть поражение другого. Планы каждой из воюющих сторон должны храниться в тайне. Раньше в секрете храни­лись даже имена родов и богов, чтобы враг не мог увеличить свою силу с помощью бесстыдной расшифровки и произнесения этих освященных имен. Подлинное и тайное имя города Рима хранилось как сокровенное знание в храме богини Весты. Кажется, оно звучало как «Флора».

Таким образом, война замыкает язык в границах каждой из противо­борствующих сил. Война проводит географическую границу между дву­мя видами речи. Таким образом, с исторической точки зрения война мо­жет разрушить языковое единство Гражданская война часто создает предпосылки для существования речевого дуализма. Южноафриканские англичане говорят на более чистом английском языке, чем канадцы на американской границе. Люди в Чикаго говорят на более чистом амери­канском варианте английского языка и менее чистом английском, чем канадцы. Восточные и западные немцы после 1945 г. в языковом отно­шении отошли друг от друга на удивление далеко.

Но сейчас отвлечемся от гражданской войны и сосредоточим свое внимание на войне вообще. Война заканчивается, если люди снова на­чинают разговаривать друг с другом. Там, где этого не происходит, вой­на продолжается в скрытой форме. Мирный договор - это начало бесе­ды между территориальными соседями. Люди, живущие в областях, ко­торые не примыкают друг к другу, не стремятся ни воевать между собой, ни поддерживать друг с другом мир. Вероятно, в древности это было пра­вилом в отношениях между племенами, живущими далеко друг от дру­га, и между удаленными друг от друга территориями. В наши дни это со­стояние равнодушия является исключением. Между тем, на этом фоне войну можно понять лучше. Война - это не мир, но мир - нечто боль­шее, чем состояние сосуществования в двух областях без какого-либо со­прикосновения или каких-либо отношений. На примере войны мы име­ем возможность изучить то, что человеческие группы могут находиться друг с другом не только в состоянии войны или мира, но и в состоянии, предшествующем всем отношениям, состоянии, в котором они еще не имеют ничего сказать друг другу. На этой стадии они просто не суще­ствуют друг для друга. Поэтому нет необходимости в выражении каких-либо общих ценностей. Но война вносит разделение. В ней тот факт, что люди не разговаривают друг с другом, доведен до крайности и приводит к всплеску насилия. Задача состоит в том, чтобы прийти к установлению хоть каких-то отношений. Мир имеет своей целью создание такого со­стояния для воюющих сторон, которое было бы основано на законе. При этом либо одна из сторон терпит настолько сокрушительное поражение, что ее язык исчезает, либо мирный договор или пакт устанавливает но­вый закон, и тогда рождается новое языковое единство, охватывающее собой обе воюющие стороны. Однако тот характер мирного договора, благодаря которому создается новый язык, редко оценивается по досто­инству.

Между тем, для древних война была не просто отсутствием или нару­шением мира, как нам это ошибочно представляется. Ибо существовало множество возможностей для того, чтобы люди смогли отделиться друг от друга и рассеяться по всему земному шару. Война была шагом навстречу друг другу, и, таким образом, конфликт, хотя и представлял со­бой некоторое осложнение, все же создавал контакт, ведущий к установ­лению мира. Жизнь предпочитает страдание равнодушию. Война являлась следствием отсутствия отношений и выступала в качестве конфликта, создающего эти отношения. Как и всякое рождение, заключение мира должно было пройти через муки рождения, которые и были названы войной. Для нашего анализа важно принять во внимание это равноду­шие как фон, оттеняющий войну. Отношения между краснокожими и белыми совершенно очевидно имели этот допотопный характер. Стадии войны здесь явно предшествовало состояние, когда они не разговаривали друг с другом. В наши дни войны с индейцами должны рассматривать­ся как неизбежные муки рождения, которые объединили между собой белых и краснокожих.

Война - это стадия, на которой становится невыносимым тот факт, что соседи, живущие в одном и том же пространстве, не разговаривают друг с другом. Революция является разломом языка в том же смысле. Но она - отнюдь не разрыв между соседями в пространстве. Революция не прислушивается более к старому языку закона и предшествующего по­рядка. Она создает новый язык. Это верно в буквальном смысле. Троц­кий имел основание написать, что русская революция образовала не­сколько новых, известных во всем мире слов, таких, как «совет», «кол­хоз», «комсомолец», а некоторые другие, например «кнут», уничтожила. Чудесная книга о новом языке Французской революции была написана в Америке. Французская революция создала, к примеру, прилагательное «революционный». Менее чем за десять лет французский язык изменил­ся, и даже произношение стало другим. Язык королевского двора более не был законом. «Roi', «moi» ранее произносились по типу английско­го произношения слов «loyal» и «royal». После 1789 г. победу одержало парижское произношение «гоа» и «тоа»(7).

Но сначала революция остается неартикулированной. Это отличает ее от войны. В условиях войны обе воюющие партии имеют свой особый языковый запас. Два уже существующих языка спорят друг с другом. Во время революции революционный язык еще не определен. По этой при­чине революционеров называют молодыми. Их язык должен вырасти в процессе революции. Мы можем даже назвать революцию рождением нового языка. И с точки зрения этого процесса рассматриваются все ве­ликие революции Запада в моей книге о революции. Здесь мы хотим сде­лать шаг вперед в создании определения революции в ее отличии от вой­ны. Во время революции старый язык заглушается новым призывом, стремящимся стать артикулированным. Революционеры создают ужас­ный шум, но девять десятых их воплей в конце концов затихают, и окон­чательный язык, на котором спустя тридцать лет будут говорить буржу­азия или пролетариат, очищается от этих первоначальных выкриков. В ходе революции возникают страдания из-за того факта, что революция все еще остается неартикулированной. Существует конфликт между бо­лее чем артикулированным, но отжившим, старым языком и не артику­лированной новой жизнью. Во время войны спор идет между простран­ственными областями, между готовыми языками друга и врага. Во вре­мя революции спорят между собой старое и новое, вчерашний и завтрашний языки, причем языковая группа завтрашнего дня является напа­дающей, но также и не завершенной.

Существует еще два конфликта. Противниками революции являются тирания или контрреволюция. Во время контрреволюции старые напада­ют на молодых, и вчерашние люди убивают завтрашних, причем вчераш­ние люди являются нападающей стороной. Эта техника весьма знамена­тельна. В то время как молодая революционная группа кричит, посколь­ку она еще не артикулировала себя, реакционно настроенная контр­революция так сильно артикулирована, что она лицемерит. Языковой бо­лезнью реакции является притворство. Закон и порядок у всех на устах, даже тогда, когда обстоятельства этому полностью противоречат. Тресты и монополии называют себя свободными предприятиями. Крестьяне, на­ходящиеся под защитой государства, говорят о свободных договорных от­ношениях. Вырождающиеся семьи говорят о блеске расы, претендуют на привилегии и т.д. и т.п. Поляки из Верхней Силезии неожиданно начина­ют вести свое происхождение от силингов (8). Поскольку война и револю­ция у нас изучены более тщательно, чем две другие негативные ситуации речи, следует осознать, что тирания стариков может быть такой же реаль­ной, как и жестокое насилие могущественного соседа в военные времена или жестокое насилие молодых в революционные эпохи.

Тирания возраста ведет к вырождению. Дети так и не рождаются. Бу­дущее не является предметом пристального внимания, и маленькие че­ловеческие общности исчезают. Больше не возникает новых малых и средних предприятий. Источники обновления жизни высыхают. Ма­ленький городок еще превозносится как приют всех добродетелей. Но такое лицемерное восхваление не побуждает никого провести хотя бы один год в каком-нибудь маленьком городке. В проповедях и печатных работах идеализируется семья. Но в условиях такой выродившейся циви­лизации браки могут заключаться только в качестве временного союза, и потомство воспринимается этими людьми только как обуза. Лишь по­нятие «брак» провозглашается священным, и так же обстоят дела с «пат­риотизмом», «свободой» и т.д. Лицемерные славословия сопровождали гит­леровскую тиранию. Всякий раз, когда славословие заступает на место призванности, старый порядок становится вырождением и оскверняет будущее жизни. Равновесие между «вчера» и «завтра» основано на процессе уравновешивания артикулированных имен и артикулированных сил. Я, бу­дучи сегодня еще неизвестным, должен хотеть завтра стать известным и сделать себе имя. Если общество слепо следует определенным «клише» и одеревенело настолько, что ни за что не хочет допустить наступления нового дня, дня молодежи, оно является выродившимся. Если язык ока­зывается неспособным возродиться в той мере, в какой это представля­ется достаточным, то между старой, признанной жизнью и новой, неиз­вестной жизнью не может возникнуть языкового общения.

Черты славословия, присущие тирании старшего поколения, или склонность к безудержным призывам в условиях тирании революции делают явным то обстоятельство, что социальные заболевания, называ­ющиеся «упадком» и «революцией», суть заболевания речи и языка. Одно­временно они проливают свет и на лингвистическую проблему войны. Во время войны обе группы только кричат друг на друга через окопы и волны пропаганды. Но в своих границах эти группы хорошо артикули­рованы. Таким образом, путаница во время войны возникает из-за того, что язык считается истинным только внутри ограниченной области: «Тебе, мой друг, я скажу правду, но мы оба солжем нашему врагу».

«Я не верю тому, что говорит враг. Что бы он ни говорил, я иду на него войной». Победа в войне означает, что мы не слушали нашего вра­га! В языковом отношении мы могли бы определить войну как ситуацию, в которой мы не хотим слушать врага, но очень чутки к ропоту и шепо­ту внутри нашей собственной группы.

Война:	сверхвосприимчивость к словам, сказанным в собственном лагере	невосприимчивость к словам, приходящим извне
Революция:	сверхвосприимчивость по отношению к призывам молодежи	невосприимчивость к заповедям и законам стариков
Вырождение:	славословие с использо­ванием доставшихся по наследству фраз	невосприимчивость к еще не артикулированной новой жизни

Теперь мы достигли того момента, когда мы можем более детально определить четвертую болезнь общественного языка.

Как революция вызывает контрреволюцию, - например, белый тер­рор в эпоху Реставрации или при Гитлере, - так и у войны есть ее про­тивоположность. У человека может быть иммунитет к словам, произно­симым «внутри» его собственного сообщества. Если мы попробуем по­добрать самое точное выражение для обозначения такой ситуации, то мы можем попытаться использовать слова «кризис» или «анархия». Если без­работный стучится в мою дверь, а я говорю: «У меня нет работы для Вас», то кажется, что это не затрагивает проблемы языка. И все же именно это имеет место. Безработный, ищущий работу, страстно требует, чтобы ему сказали, что же он должен делать. Я склонен подозревать, что наши эко­номисты не видят настоятельности этого требования в качестве потреб­ности безработного в том, чтобы с ним заговорили! Мы требуем, чтобы нам сказали, что мы должны делать в обществе. Общественный порядок нарушается, если это сообщается лишь немногим.

Большинству сегодняшних людей очень трудно понять, что это - бо­лезнь языка. Они все привыкли думать, что язык является внешним вы­ражением мыслей или идей. Поэтому, когда безработный коммерсант пытается получить какой-нибудь заказ, а безработный рабочий надеет­ся на получение работы, связь между этими требованиями и языком упускается из виду. Между тем, язык - это, в первую очередь, отдание приказания. Если родители пренебрегают тем, чтобы отдавать приказания своему ребенку, семья перестает быть семьей. Она превращается в сово­купность мало связанных друг с другом индивидов. Все приказания - это суждения, из которых и составляется приказание. Абстрактное ис­пользование слова «приказание» заставило нас забыть, что «закон» и «порядок» образуют сумму всех императивов и предписаний, которые упо­рядочивают длительные промежутки времени.

Незанятый человек - это человек, ищущий приказаний и не могу­щий найти никого, кто отдал бы ему эти приказания. Почему же он их ищет? Потому что выполнение приказаний дает некоторые права. Если я занят вылепливанием фигуры из глины, то я не могу претендо­вать на то, чтобы с ее помощью заработать деньги. Но если я получаю приказание изготавливать глиняные фигуры, то я получаю право на некоторые притязания. Следовать предписаниям означает приобретать права. Миллионы безработных в 30-е годы надеялись, что кто-нибудь скажет им, что они должны делать. Полностью противоположное состо­яние принуждения существует во время войны. Во время войны мы не должны слушать врага, а во время кризиса мы не находим никого, кто говорил бы с нами, кто стремился бы дать нам распоряжения. Во вре­мя войны нет готовности слушать врага, во время кризиса слишком не­многие люди готовы отдавать приказания, т.е. говорить, используя всю изначальную силу речи, силу, указующую направление и наделенную полномочиями.

Список основных болезней языка теперь полон. Повторяя этот спи­сок, мы хотим проанализировать его для выяснения вопроса, почему он должен быть полным. А затем мы обратимся к выводам, которые, буду­чи получены в результате изучения этих болезней, имеют значение для нормального и здорового состояния языка.

Война: Революция: Вырождение: Кризис, анархия:

человек не слушает того, что говорит враг, человек выкрикивает что-то неартикулированное. человек лицемерно повторяет старое, никто не отдает приказаний.

Язык включает в себя слушание и речь (9), артикулирование и повто­рение. Здоровая языковая группа использует традиционные выражения для обозначения новых фактов (повторение), а новые выражения - для обозначения фактов, до сего момента остававшихся немыми, т.е. не оп­ределенными (артикулирование); она устанавливает отношения с новы­ми людьми (речь) и уважает каждого говорящего (слушание). Оба акта, слушание и речь, постоянно расширяют пространственные границы язы­ка: в пространственном отношении мы можем говорить со всеми и слушать всех. Оба акта, повторение и артикулирование, постоянно расширяют временные границы языка: мы стремимся быть в состоянии устанавли­вать связь со всеми прошлыми и всеми будущими поколениями.

Все четыре акта сопряжены с опасностью. Они достигают успеха реже, чем терпят неудачу. Война, революция, декаданс и кризис суть формы неудачи. Во время войны изоляции подвергаются люди, счита­ющие, что мы должны их слушать, во время кризиса не вписываются в сообщество люди, считающие, что мы должны с ними говорить. Во время революции приказания, которые раньше принимались к испол­нению, поднимаются на смех. В условиях вырождения те приказания, от которых ждали, что они поведут за собой, остаются без ответа и умирают.

Глухота по отношению к врагу,

немота по отношению к другу,

стремление заглушить криком старую артикуляцию,

нечувствительность по отношению к новой жизни -

все это вызывает войну, кризис, революцию, декаданс, если мы ана­лизируем это как болезни языка. В качестве глухоты, немоты, крика и нечувствительности эти явления имеют имена, явно указывающие на язы­ковые процессы.

Представляется законным возражение, согласно которому война - это не глухота, кризис - не косность и т д. Пушечные залпы и торпеды, разорение банков и безработица сами по себе суть то, чем они являют­ся. Они являются огромным злом, даже катастрофами величайшего мас­штаба. Если я хочу обозначить эти катастрофы как болезни функциони­рования языка, то разве это не выглядит так, как если бы я пытался стре­лять в линкор стрелами? Симптомы этих взрывов социального порядка и наш диагноз, констатирующий недостаток живой циркуляции слабо­го, тихого голоса, кажутся несопоставимыми.

Конечно, я не хочу отвлекать внимание от того содрогания, которое сопутствует этим поворотам. И мне не приходит на ум требовать, чтобы мы не испытывали потрясения от таких апокалиптических процессов, как экономический кризис 1929 г., большевистская революция, мировые войны или поражение Франции в 1940 г.

Но я вынужден настаивать на своем диагнозе. То, что диагноз верен, может быть проверено в процессе лечения. Война заканчивается подпи­санием мирного договора Революция заканчивается с появлением ново­го общественного порядка. Упадок Франции был преодолен ее верую­щей, ценящей счастье семейной жизни молодежью, а кризис завершает­ся в результате восстановления доверия и денежного кредита, например, благодаря введению рентной марки 1923 г., сразу же сделавшейся плате­жеспособной!

Так что все эти процессы исцеления имеют лингвистическую или грамматическую природу. Когда подписан мирный договор, люди снова разговаривают друг с другом и снова слушают друг друга. Омолодивши­еся французы даже проявляют волю к совместному планированию! Боль­шевистская революция создала новый порядок, посредством которого она признала в качестве первопричины общественной жизни то, что прежде считалось простым результатом наложения случайностей: произ­водство. А кризис 1929 г. открыл путь новым видам денежного кредита, и с помощью этих новых видов кредита доверие со стороны обществен­ности было восстановлено. Мир, кредит, социальный порядок, новый план - все это содержит в себе отличительные признаки грамматичес­ких элементов и сбывшихся надежд, и все это обязано своим появлени­ем более совершенному порядку речевого общения.

Мир побуждает нас слушать человека, прежде бывшего врагом. Кре­дит - это наш словесный ответ человеку, который просит, чтобы ему было доверено выполнение некоего поручения (10). Новый социальный порядок означает ослабление революционной лихорадки и превращение большевистских выкриков в высшей степени «артикулированные» голубые банкноты для повседневного использования в отношениях между революционером и нереволюционером. Выход на передний план моло­дежи и Сопротивления воспрепятствовал возврату к оцепенению пере­жившей саму себя Третьей республики. Если мы сопоставим болезнь и состояние здоровья, то получится следующее:

1. Война - это глухота по отношению к мирному состоянию.

2. Революция - это призыв к новому порядку.

3. Кризис - это равнодушное отношение к отданию приказаний.

4. Декаданс - это господство фразы.

Таким образом, апокалиптические катастрофы сжимаются до мас­штаба человеческой жизни. Они необычайно сильны лишь до тех пор, пока существуют препятствия для свободной циркуляции языка. Ког­да этот поток снова циркулирует, состояние нашего социального ок­ружения внезапно перестает вызывать содрогание. Там, где хорошо функционируют мир, кредит, порядок, представительство, мы чув­ствуем себя как дома, т.е. в системе соразмерных нам соотношений величин: ведь в условиях полноты силы именования мир не кажется ни слишком большим, ни слишком маленьким. Это чувство меры сра­зу же исчезает, когда язык утрачивает живительные соки. Тогда мы чувствуем себя подавленными, бессильными, испуганными; тогда со­стояние общества представляется нам сродни землетрясению, пожару, наводнению, и в ощущении собственной ничтожности мы видим себя маленькими и затерянными в море бедствий. Если слово является нам по-новому, то мы чувствуем себя хозяевами положения. Дыхание ста­новится ровным. Шторм утих. Поток, который, казалось бы, вот-вот поглотит нас, предстает как безопасный пруд. При этом мера собы­тий, насколько об этом может судить третье лицо, совершенно не из­меняется. От двух до трех миллиардов человек населяют одну и ту же планету. Но поскольку мы снова чувствуем в себе силы обратиться с речью к каждому, излишек исчезает. Наш голос снова преодолевает изначальные процессы в обществе. Тогда становится ясно, что четы­ре «нет» речи являются великими переломами в жизни народов. И в наши дни, после двух мировых войн, мы вынуждены шепотом гово­рить о холодной войне, поскольку никакой новый мир, никакой но­вый порядок, никакое новое представительство и никакое новое дове­рие не заполняют собою нашу планету. Даже в 1964 г. Бонн отвечает Востоку окриками или молчанием

Таким образом, мы говорим о четырех потоках «да», которые должен создать язык и затем поддерживать их жизнь. Но это означает, что веч­ный источник нового языка возникает из грозящих нам четырех форм смерти: декаданс - это тление и распад, не знающие свободы. Револю­ция - это забегание вперед без возрождения. Война - это убийство без жалости. Анархия - это отвержение всего и вся без сострадания. Во всех четырех катастрофах исчезает совместное время: люди, попадающие в эти водовороты, перестают быть друг для друга современниками или обитателями одного пространства. Следовательно, возникновение всяко­го языка может быть понято как победа над этим злом. Потому мы и хо­тим сделать это исходным пунктом. Если наш диагноз верен, то струк­тура языка подтвердит его политические цели. Прежде, чем проверить это, необходимо поставить еще один вопрос, который также возникает из нашего собственного опыта. Следует ли рассматривать каждое из че­тырех состояний, обусловливающих появление нового языка, независи­мо от других? Должны ли война, кризис, революция, упадок рассматри­ваться в качестве различных болезней? Надлежит ли использовать четыре различных языка: один - для заключения мира, другой - для преодоле­ния кризиса, третий - для ликвидации революции, а четвертый - для того, чтобы остановить упадок? Похоже, что ответы на эти вопросы бу­дут отрицательными.

Когда я доверяю некоему человеку 50 000 долларов, когда ты рассмат­риваешь его в качестве моего доверенного лица, когда твои сыновья одобряют руководимое тобой дело и когда мы разрешаем нашим сыно­вьям выбирать себе невесту из незнакомой нам среды, то и я, и мой дол­жник, и ты, и наши сыновья, и наша невестка, - все мы должны гово­рить на одном языке. Несмотря на это, мой кредит устраняет экономи­ческие трудности; твое доверие к моим действиям доказывает, что мы находимся в мире друг с другом; наши сыновья поступают на основе не­которого принципа, свидетельствующего об их уважении к родителям; а мы оказываем разумное уважение требованиям новой, только начинаю­щейся жизни.

Война, кризис, революция, вырождение - это разные проявления заболе­вания одного и того же, а именно, языка. Язык, на котором, кроме нас, ник­то не говорит, ведет к войне. Язык, который не используется для объеди­нения необходимых линий жизни внутри его собственной области, ведет к кризису. Язык, на котором не говорили вчера, свидетельствует о револю­ции. Язык, на котором не будут говорить завтра, ведет к упадку.

Язык, если он не хочет умереть, должен жить, двигаясь по четырем пу­тям выздоровления. Это справедливо для наших дней и справедливо для всего времени существования человечества. Это - вневременная исти­на. Но она является таковой лишь потому, что язык учреждает времена. Язык направлен на то, чтобы заключать мир, оказывать доверие, почи­тать стариков и делать свободным следующее поколение. Языковые фор­мы должны служить этим целям, поскольку без них любой человеческий язык разрушается. Это воистину так с тех пор, как тысячи лет назад на­чалась человеческая история. Сила языка действовала всегда.

Если теперь обратиться к начальным моментам истории, когда люди с помощью формального языка достигли мира, уважения, свободы и до­верия, то следует упомянуть о еще одной границе, отделяющей нас от прошлого. Речь старше, чем письмо. Поэтому устная речь должна была обеспечить то, что сегодня нам совместно обеспечивают и произносимое слово, и письмо. Вся наша цивилизация с ее устным и письменным язы­ком должна быть рассмотрена вместе с ее мирными договорами и парла­ментскими речами, с ее законами и параграфами, с ее моральными про­поведями, с ее медицинскими свидетельствами и церковными свиде­тельствами о браке, с ее слухами о забастовках и трудовыми договорами. И затем ее необходимо сравнить с изначальным, только устным языком племени. В племени формальный язык был одновременно устным сло­вом и напечатанной книгой. Кроме того, он был пением и разговором, поэзией и прозой одновременно. Он был формальным языком именно по той причине, что формальное и неформальное, книга и шепот, пение и разговор, проза и поэзия, закон и любовь в языковом отношении еще не были отделены друг от друга. Формальный язык племени, состоявше­го из «нецивилизованных» людей, не мог создать выражений вроде «sugar daddy» (11), «кто это такой?» или «бе-е» (блеяние), поскольку он призван был служить целям церкви и государства на устной стадии существова­ния этих институтов. Аутентичное место языка - только там, где созда­ются мир, порядок, доверие и свобода. Эти акты образуют основу чело­вечности человека. Шведская школа религиоведения говорит в связи с этим о «месте в жизни». Но место - это уже особенность «положения» или «точки». Если мы посмотрим на современность, то, пожалуй, смо­жем понять, что такие катастрофы, как большевистская революция, ми­ровые войны, мировой экономический кризис и, скажем, крах Франции в 1940 г., означают тот или иной вид отсутствия языка. Ущерб имел раз­личный вид, его причины имели различную специфику, и из-за своего конкретного своеобразия он утратил свой бесцветный, всеобщий харак­тер. Отчетливо проступили те особые виды энергии, которые и форми­руют общество.

Если мы теперь обратимся к рассмотрению языковых форм прошло­го, то используем аналогичные методы. Нехватка языка высветила те положительные качества речи, благодаря которым преодолеваются все четыре ущербных состояния. Поэтому формы племенного языка станут прозрачными, если мы будет трактовать их как формы, создающие отно­шения групповой жизни. То понимание, которым мы обязаны анализу современных катастроф, объясняет логику языка, его аутентичную цель и его логическое положение в качестве ответа на определенную необхо­димость. Аналогичную роль в осуществляемом нами исследовании его истории играют ритуал и церемонии племен. Таким образом, язык мо­жет проявить свою суть лишь в своем отношении к другим институтам: если он действует совместно с другими формами, то излишни попытки приписывать ему те или иные дополнительные общественные функции. Поскольку язык связан с другими формами, не на него одного возлагается ответственность за достижение тех результатов, которых люди ждут от своей групповой жизни.

В этом разделе язык открылся нам как ответ на определенную необ­ходимость. Теперь нам необходимо выявить его собственные конкретные свойства и его собственную аутентичную форму.