14. Уход в отставку, отмена полномочий (лишение силы)

А. Каждые четыре года мы выбираем президента. Американская консти­туция не разрешает, чтобы в течение последующих четырех лет президент обращался к народу с целью нового подтверждения доверия. Он имеет, удерживает и сохраняет власть все четыре года. Если у него появится же­лание уйти в отставку, вице-президент займет его место и таким образом воспрепятствует непосредственному обращению к народу уходящего в от­ставку президента. Когда в 1938 г., непосредственно перед второй миро­вой войной, президент чувствовал себя настолько несчастным, насколько он мог быть несчастен в связи с законом о нейтралитете, - а его секретарь Халл (Hull) плакал, поскольку сенатор Боура (Borah) блокировал проведе­ние какой-либо разумной политики, - он все же не мог уйти в отставку и в ходе отважной кампании побудить страну начать быстро вооружаться. Черчилль или премьер-министр какой-нибудь другой страны мог бы по­ступить так. Иными словами, американская конституция непреклонна, она не позволяет человеку вывести народ из того душевного состояния, в которое он пришел в итоге выборов, результаты которых действительны в течение четырех лет. Нет никакого способа лишить силы эти результаты. Президент не может уйти в отставку, поскольку вице-президент - его второе «я». Телесно президент может уйти в отставку. Но дух той платформы, на которой он был избран, продолжал бы жить в личности вице-президен­та. Не во власти президента Соединенных Штатов с помощью отставки провести перегруппировку политических сил, - а ведь именно эта пере­группировка была мощнейшим оружием таких людей, как Дизраэли (91), Клемансо или Бриан (92).

Это ограничение власти президента - если принять во внимание ко­роткий промежуток времени продолжительностью в четыре года - не ка­жется необоснованным. Возможно, до 1938 г. не было момента, когда от­сутствие этой власти лишения силы вообще было ощутимым. Признавая ныне, что эта власть в пережитом нами мировом кризисе превратилась в серьезный вопрос, мы начинаем понимать великие дела других эпох. Если даже мы так сильно верим в законность духа, считая, что он не может быть изменен в течение четырех лет, то древние вообще не могли его отменить. Шабаш ведьм является очень характерным в этом отношении примером. Древний танцевальный ритуал племени был вытеснен христианством. Но как эти магические песнопения, относящиеся к ритуалам плодородия, могли когда-либо утратить свою силу и свою власть над душами людей? Этого не могло случиться до тех пор, пока живой оставалась непосред­ственная инициация. В «Фаусте» Гёте, в сцене Вальпургиевой ночи, опи­саны последние остатки традиции. Ибо ведьмы, о сжигании которых мы сожалеем, глубоко верили в то, что они являются ведьмами. Сила их кол­довства происходила из лишенных корней, оторванных от своих истоков ритуалов дохристианского общественного порядка.

Клайд Клакхон (93) написал замечательную монографию о колдов­стве у индейцев племени навахо (94). Он перечислил факты очень доб­росовестно. Однако и он допускает, что разрушение строения племени передало древний ритуал в руки лишенных корней индивидов. В колдов­ство превратился ритуал, выполняемый без надлежащей ответственнос­ти, поскольку авторитет сохранился, а ответственность исчезла. Испол­нителей колдовских песнопений нельзя было лишить силы.

Когда Эриний в Афинах нужно было умиротворить с помощью при­готовленного им в городе убежища, то Эсхил сначала описывает маги­ческий закон их колдовских песнопений и затем позволяет им обрести новое, более красивое имя. Они были названы Эвменидами. Никакое однажды созданное колдовство не могло быть уничтожено, оно могло быть только надстроено новыми знаниями и значениями.

Таким образом, колдовство - это выдающийся пример одухотворе­ния, которое нельзя объективировать и похоронить, прежде чем группа, давшая ему жизнь, не утратит свою жизнеспособность.

В. Проблема ухода в отставку государя, короля или императора - это вторая великая проблема «лишения силы». Фактически история связывает это выражение с вынужденным отречением императора Людовика Благо­честивого в 834 г. Языческих римских кесарей, становившихся невыноси­мыми, просто убивали. Но на пороге христианского мира Диоклетиан впервые отказался от императорского достоинства как от обязанности, которую можно с себя снять. В 305 г. он сложил с себя пурпурное одеяние «Августа». Когда его соправитель впоследствии заклинал его вернуться к власти, Диоклетиан презрительно говорил об этой высокой должности: «Если бы ты увидел прекрасные овощи, которые я выращиваю в Сплите, ты бы мне этого не предлагал». Благодаря своей религиозной твердости Диоклетиан поставил себя позади того времени, когда из кесарей делали богов. Он был гражданином старой Римской республики и говорил так: «Моему благочестивому и религиозному сознанию представляется, что институции, созданные римскими законами, должны будут вызывать ува­жение вечно. Я не сомневаюсь, что бессмертные боги и в будущем будут покровительствовать имени Рима и защищать его, если только эта благо­честивая и религиозная, мирная и благородная жизнь продолжится». Это написал не «бессмертный» бог, а смиренный человек.

Благодаря этому великодушному поведению он практически вывел себя за пределы магического круга, в который была заключена божественная фигура кесаря. Тот же самый Диоклетиан, последний император, который преследовал христиан, в своей собственной жизненной практике предвос­хитил требование новой веры, а именно то, что кесарь должен считаться смертным человеком. В этом смысле Диоклетиан был настоящим христи­анином. Константин, пришедший ему на смену и ставший первым христи­анским императором, в своей практике был менее христианином, чем Ди­оклетиан. Трагическая сторона преследования Диоклетианом христиан зак­лючается именно в том факте, что в течение его правления христиане стра­стно стремились к власти, а он - нет. Его историю написали его враги, но они заметили эту дилемму «лишения силы»: «Когда Диоклетиан увидел, что его имя будет уничтожено при его жизни, чего не случалось ни с одним дру­гим императором, он решил умереть» (95). Exauctoratio, отставка, невозмож­на до тех пор, пока есть вера в то, что одухотворение живо. В Соединенных Штатах выборы считаются одухотворенным актом. По этой причине ни один президент не может отменить итогов выборов, прежде чем не закон­чится соответствующий промежуток времени. Однако Диоклетиан освобо­дился от магического действия одухотворения, связанного с божественным именем императора Августа, уйдя в тень как архаический республиканец; подобно Цинциннату (96), он вернулся к своей пашне. С этой точки зрения, в целом не было значительным шагом решение Константина, что импера­торы могли бы становиться христианами. Огромное препятствие, мешавшее его крещению - обожествление на все время жизни, - было устранено преследователем христиан Диоклетианом. Через пятьсот лет после Диокле­тиана епископы Галлии попытались лишить наихристианнейшего из всех императоров его ранга. Они отобрали у него меч и его пояс воина, они вы­нудили его подписать заявление об «exauctoratio». Все это было напрасно. Народ не верил, что помазанный на царство государь может когда-либо пе­рестать быть законным правителем. Епископы были вынуждены вновь по­садить его на трон. В конце того же IX в. шабаш ведьм разразился внутри самого института папства. Это означает, что папа даже этим тевтонским прелатам казался человеком, владеющим вечной, не подлежащей отмене магией. Папа Формоз был вызван из епископства в Далмации и в течение короткого правления в Риме рукополагал священников. Его враги пытались доказать, что епископ не может быть переведен из одного места в другое без нарушения присяги. И действительно, это было древним священным осно­воположением церкви. Поэтому они выкопали его труп, посадили его на трон, провели тщательное обследование тела и отрезали ему руку. Отделив от тела руку, которая осуществляла рукоположение священников, они сами верили, что теперь эти действия аннулированы и уничтожены. Труд­ность уничтожения авторитета этого папы казалась настолько непреодо­лимой, что он должен был потерять свою руку, прежде чем смогла возник­нуть вера в утрату им его колдовской силы! Но нам следовало бы остано­вить мгновение и уважительно отнестись к тому раздору, во власти кото­рого оказались эти люди, если учесть, что индейцы племени навахо были близки к тому, чтобы убивать друг друга с помощью колдовской силы, и что из этих ритуалов могла бы возникнуть невообразимая анархия, если бы в дело не вмешалось американское правительство (97). А теперь мы рассмотрим присущие нашему собственному миру трудности противопо­ложного свойства, которые вызваны слишком ранним публичным обна­ружением творческого поведения.

С. Я сам пережил на опыте провал двух предприятий, к осуществлению которых казался предназначенным. Причиной стало преждевременное раз­глашение замысла. Никакой императив не способен стать действенным, если за ним не может последовать некоторое посвященное исключительно ему действие, причем еще до рефлектирующего рассуждения и публичной критики. Освещенная светом приказания «чаша времени» должна быть за­щищена от огня и тепла, прежде чем начнется первый объективный ана­лиз, - иначе силовое поле, в котором человеческая группа может сотруд­ничать, никогда не образуется. В одном из двух упомянутых случаев мы умоляли маленького человека, который сорвал нашу работу, не писать о нас слишком рано. У него был шанс заработать тридцать долларов за статью о нас в «Нью Йорк Геральд Трибьюн». Эта статья появилась на четыре неде­ли раньше того, как дело пошло. Тот человек думал, что он мог бы помочь себе и уменьшить урон, написав с похвалой о президенте и о нас. Но дове­рие к спокойному, огражденному от всяческих споров началу было подо­рвано. Хвалили ли нас или критиковали - при появлении преждевремен­ной публикации это было безразлично. Только что появившиеся из-под земли ростки салата нельзя освещать дуговой лампой. Но я не хочу навязы­вать читателю этот свой опыт. Ведь читатель привык считать доказательную силу личного опыта слабее доказательной силы статистических данных. Однако огромное напряжение сил США во время войны может послужить примером. Осенью 1944 г. губернатор Дьюи попытался воспрепятствовать четвертому переизбранию президента Рузвельта, сказав: «Если вы выбере­те президентом меня, то я вступлю в должность только 20 января 1945 г.; вторая мировая война тогда закончится». Таким образом, он попытался одержать победу с помощью аргумента, который год спустя в Англии фак­тически сверг Уинстона Черчилля. Императив, который в обоих случаях был призывом к единству в условиях войны, перестает действовать, как только мы оказываемся в состоянии увидеть его исполнение. Таким обра­зом, как только заповедь некоего промежутка времени кажется выполнен­ной, она утрачивает способность подвигнуть нас на самоотречение. И в са­мом деле, пятеро моих друзей в период между октябрем и Рождеством 1944 г. прекратили участвовать в войне, причем каждый выдвигал свои при­чины. Ведь едва только улетучиваются чары промежутка времени, причин становится так много, как ягод на кусте ежевики. Когда чары выборов и чары войны столкнулись между собой, осенью 1944 г. в Америке по праву еще победили чары войны. Наступление под Рундштедтом было еще впе­реди. Но для нас здесь этот случай имеет огромное значение. Он служит нам уроком и показывает, что никакое общество не может жить без такого кол­довства. И лучше для него, если оно будет знать об этом колдовстве.

D. Сегодняшнее общество испытывает большие трудности в связи с необходимостью признания этого колдовства, поскольку два великих чуда, профессия и брак, ныне лишаются своих чар - профессия в процессе бес­конечной смены места работы, а с браком это происходит вследствие раз­водов. Как только мы посмотрим на состояние, возникающее после такого брака, исчезает последнее стремление продолжать доверять брачному обе­ту. Как только жена начинает осознавать угрозу непостоянства своего мужа, она оказывается вынуждена вести себя совсем по-другому, чем нор­мальная женщина. Одна наша знакомая, страстно любившая своего мужа и имевшая от него двоих детей, должна была пережить уход мужа к дру­гой женщине. У нее не было жилья; дело в том, что ее сердце не позволя­ло ей оставаться с ним в одном городе. Она отправилась в летний лагерь, где оставалась три сезона, словно была ребенком. Это был единственный императив, который она воспринимала ввиду отсутствия подготовки. Бо­лее проницательные жены в мудром предвидении обзаводятся друзьями и окружением за пределами семейной жизни, получают профессию, преж­де чем случится худшее. У них должно быть что-то на крайний случай, во что они могли бы «уйти». Но именно поэтому они сами отпадают от бра­ка. Он становится одним из дел среди многих других.

Если брак становится чем-то относительным, то он оказывается де­лом относительной важности и может закончиться, как все относитель­ное. Просто он закончится по этой причине. Любое множественное чис­ло убивает рост. Живое растет только в условиях бесконечной самоотда­чи. То, что кажется окончательным, больше не может расти. Исчисляе-мость - это цель расхолаживающего настроения всех наших абстракт­ных изъявительных наклонений. Исчисляемость - это безымянный язык любого анализа: вот он, случай брака, а это - война среди других войн, план среди многих планов. Для брака то, что было здесь высказа­но, означает гарантию развода, для войны - вероятность ее развязыва­ния, для плана - неизбежность продажности и расхлябанности. Тот, кто хочет совершить нечто значительное, не должен исчислять ни время, ко­торое для этого требуется, ни хлопот, которые с этим будут связаны, ни средств, которые будут этим поглощены. Ибо исчисление разрушает чары промежутков времени, оно отделяет душу от ее языкового ритуала, и душа остается неродившейся. Большинство наших молодых рабочих живут в качестве неродившихся душ. Ибо работа - это дело N 23 или N 34. «Their souls remain unborn» (98), - написал один мой студент.

Грамматическое здоровье нуждается и в том, и в другом: в благогове­нии перед сложно структурированным временем и в способности лишать время чар, когда связь времен распадается. Великолепные слова Гамле­та сказаны совершенно серьезно. Ибо если «распалась связь времен», то дядя Гамлета - больше не король, а его мать - не королева. И они оба, страшась терзаний совести, в соответствии с этим уходят и из этой мни­мой жизни, которую они ведут. Отрекаясь и умирая, Гамлет снова свя­зывает времена. Здоровая душа говорит с верой о самой себе как о «ты», но в лирике - как о «я», а в социальной области или в политике как о «мы», тогда как в научной полемике и в технике - как об «оно» и «он», по возможности в пассивном залоге: «Здесь взято столько-то фунтов...». Она должна следовать четырем ритмам исполнения императива. У нас этому изменению отводится недостаточно времени, а у примитивных народов - слишком много. Души многих индейцев племени навахо слишком долго остаются под действием чар. Души жителей больших го­родов слишком долго остаются неродившимися.