3. «Церковь» и «государство» доисторического человека

В подходе, использованном нами для объяснения того процесса, в кото­ром язык стал формальным и артикулированным, есть нечто большее, чем просто спекуляция: мы увидим, что факты человеческой предысто­рии и антропологии согласуются друг с другом. Они доказывают, что люди начинали говорить для создания некоего перехода от могилы их собственного поколения к инициации следующего. Язык создал силовое поле между теми, кто некогда жил, и теми, кто когда-нибудь умрет. Обычно мы указываем на этот факт, признавая наличие некоторых отношений между мертвыми и живыми. Мы объясняем церемонии погребе­ния, говоря, что мертвый рассматривается как все еще живой. Но это не является истинным убеждением человечества. Вера человечества изме­нила соотношение между смертью и рождением на противоположное: мертвые становились объектом поклонения, поскольку они жили в каче­стве предков, а живущие получали свободу потому, что они были гото­вы умереть в качестве потомков.

Мир и порядок зависели от этого обращения в свою противополож­ность так называемого естественного порядка отношений между рожде­нием и смертью. Для современного просвещенного и научного сознания первичным является представление о том, что рождение предшествует смерти. «Ребенок - отец мужчины», - вот что мы можем сказать об этой чисто индивидуалистической точке зрения. Но при этом индивид, рас­сматриваемый как некая неизменяемая целостность от рождения до смерти, оставался бы безъязыким. Животные лишены языка именно по той очень важной причине, что они ни для кого не являются образцами или преемниками. Основной закон существования человечества основыва­ется на возвышении могилы до уровня материнского лона. Племена, цар­ства и церкви в этом отношении ничем не отличаются друг от друга. Ра­зумеется, они используют очень разные методы. И я без колебаний ска­жу, что методы нашей эры - это «правильные» методы, а методы, ис­пользовавшиеся племенами, устарели. Но если мы хотим объяснить грамматическое строение языка, то это различие имеет для нас второсте­пенное значение. Различие между устаревшим и «действительным», между эпохой до Христа и эпохой после Христа перед лицом общей за­дачи не играет никакой роли. Совпадение племени и Церкви является полным, если иметь в виду отношения между нами, теми, кто умрет, и теми, кто жил до нас. В обоих случаях эти отношения рассматриваются как противоположные зоологическим. У человека оспаривается наличие зоологического права находить свое место между своим рождением и своей смертью, - право, который любой просветитель считает незыбле­мым. Человек призван осуществить себя между смертью и рождением! Оба образования, и Церковь, и племя, противоречат методу науки, упо­рядочивающей эту встречу так, словно рождение предшествует смерти. И племя, и Церковь могли бы сказать и говорят: «Это богохульство, оно отбрасывает человека на тот уровень, где один волк пожирает другого, и с этого уровня благодаря используемому ими формальному языку Цер­ковь и племена подняли человека». Если человек считает промежуток от собственного рождения до собственной смерти своей жизнью, то он от­рицает прогресс. Прогресс зависит от радикального качества смерти в качестве лона времени Цивилизованный человек оказывается артикули­рован, прозревает, избирает себе ориентиры и направление движения в промежутке времени между могилой и колыбелью. Исходящее из моги­лы давление создает напор, благодаря которому воды жизни получают возможность достичь высот нового рождения. Животное рождается, но оно не может проникнуть в область, предшествовавшую его рождению. Плотная завеса отделяет его знание от его предков. Никто не рассказы­вает животному о его происхождении. Но мы, представители церкви, а с незапамятных времен - племена уничтожили зависимость огромного числа людей от простого рождения. Мы открыли им глаза на их проис­хождение, на их предшественников. Мы подвергли их рождение такому преобразованию, что они смогли выступить в качестве преемников хоро­шо известных и желанных предков. И мы преобразовали их смерть, пре­вратив ее из конца жизни в нечто, совершающееся прежде именно ради меня, благодаря чему освещается путь потомков.

Потомок обязан предку тем, что на его путь падает свет. Как это про­исходит? Благодаря тому, что потомок возносит над собою, как светиль­ник, имя предка. Ведь именно смерть предка предоставляет в распоря­жение потомка имена завоеванной предком жизни! Мы сообщили чело­веку сведения о его происхождении, создав для него язык. Происхожде­ние человеческой речи - это речь о происхождении человека. «Благодаря тому, что человек говорит на том или ином языке, он начал становить­ся человеком и далее пребудет им». Предки и потомки делают человека человеком. Если я научился говорить о своем происхождении, о тех про­цессах, которые предшествовали моему рождению, то я тем самым полу­чил власть обсуждать те процессы, которые последуют за моей смертью, и возвещать о них. И обе эти способности, то, что я кое-что знаю о со­бытиях, предшествовавших моему рождению, и то, что я могу отдать рас­поряжения относительно времени после моей смерти, отличают меня от животного С появлением языка «естественное» отношение между рож­дением и смертью преодолевается. Основная черта развития нашего язы­ка, т.е. всякого процесса говорения, всякого пения, всякого законода­тельства, всякой проповеди, всякой сошедшей с печатного станка лите­ратуры заключается в изменении соотношения, благодаря чему смерть начинает предшествовать рождению.

Когда мы рассмотрим, посредством какого процесса смерть превра­щается в нечто предшествующее, не составит труда охарактеризовать раз­личие между якобы «естественными» индивидами и историческим чело­веком. Чисто физическое прекращение жизни имеет отношение к телу, испустившему дух. Но погребение, надгробная речь, некролог превраща­ют прекращение жизни в язык и призыв к живым. Так в поле нашего зрения попадает удивительный факт: нет человеческих существ, которые не погребали бы своих мертвецов. Одним этим актом человек преодолевает свою собственную изолированность, перестает быть индивидом, прохо­дит сквозь облако своего собственного слепого существования благода­ря тому, что он признает родителей, которые произвели его на свет и жизнь которых он призван продолжить. Если мы говорим о могилах вме­сто того, чтобы говорить об умерших (12), мы уже хорошо знаем то са­мое изменение «естественного» порядка, к которому человек всегда стре­мился с тех пор, как он начал использовать формальный язык.

Погребение не является подарком «природы», оно - всеобъемлющая революция, выводящая за пределы природы. Оно создает знание друг друга, братство людей сквозь времена, не известное в мире животных.

Солидарность человека нашла выражение в том, что он превратил смерть в рождение, а это произошло тогда, когда он начал сооружать могилы как лоно времени. На другом конце жизни находится рожде­ние. Рождение - это судьба любого животного. Само по себе рождение не приобрело человеческого характера, у человека оно не имеет специфического качества, отличающего его от того, что оно означает у жи­вотных. Но рождение все же превратилось в свою противоположность - точно так же, как и смерть. Нет такой человеческой группы, в кото­рой не было бы ритуала инициации. Последней стадией этого универ­сального процесса является крещение. Параллели между погребением и крещением очевидны. То, что кажется только моим делом, становит­ся событием в жизни поколений. Мы сказали, что могила превращается в материнское лоно и что происхождение речи - это речь о происхож­дении человека. Теперь мы можем добавить к этому следующее: цель речи - это речь о цели. Проходящему инициацию говорится, куда он будет идти, и он научается заранее соприкасаться со своей смертью. Он научается так относиться к своей жизни, словно она уже простирается за пределы его собственной смерти. Ему дается имя, которое пережи­вет его физическую жизнь. К нему обращен призыв служить мостом, ведущим к тому времени, которое не может быть оценено с помощью понятий его собственного физического существования. Во всех ритуа­лах инициации могила как колыбель соответствует гробу. Христианское крещение связано с этой универсальной традицией. Ребенок должен умереть для этого мира еще до того, как он жил в нем. К нему обраща­ются так, что самим фактом этого обращения его проталкивают сквозь жизнь к состоянию, находящемуся по ту сторону могилы. Все наше физическое существование ясно предстает в обратном порядке благода­ря порядку погребения и инициации. Погребение - это второе рожде­ние, устанавливающее то, что произошло прежде. Инициация - это первая смерть, побуждающая человека думать о том, что он должен приобрести последователей. Оба акта находятся за пределами «приро­ды» (13). Язык усмиряет хаос природы, уничтожает распрю между от­дельными индивидами, присущие им разрывы существования и недо­статок свободы. В природе каждое существо рождается для себя и уми­рает для самого себя. Все подчиняется необходимости. Верх одерживает судьба. Язык создает мир, порядок, взаимосвязь и свободу. Он налага­ет на человека некоторые обязанности и обеспечивает участие в жизни, расширяя область самой жизни. Человек освобождается от того пред­ставления, что именно он является мерой жизни.

Использование слова «жизнь» в современных дискуссиях стало кор­нем многих зол. Оно одинаково применяется как по отношению к ин­дивидуальной жизни, так и по отношению к жизни вечной, с которой человек племени и член Церкви соприкасаются во время проведения и посещения богослужения. Наши современные скептики, восторгаясь витальностью и правом на жизнь, лишают достоинства такие выраже­ния, как «вечная жизнь», «жизнь сообщества» и «историческая жизнь». Жизнь расы и жизнь индивидов в нашем мышлении смешиваются друг с другом весьма запутанным образом. Наши энтузиасты простой при­роды, обладая преданностью настоящих почитателей, одновременно с обожествлением жизненной силы и энергий природы наивно ждут от нас, что мы все поголовно не будем принимать всерьез нашу жизнь между рождением и смертью. Ибо они все-таки ожидают, что мы будем покупать их книги, что мы будем слушать все их проповеди о законах природы, в соответствии с которыми жизнь человечества следует предпочесть жизни индивида. Они требуют от ученых, чтобы те в своих эк­спериментах поставили на карту свою жизнь, от первооткрывателей - чтобы они рисковали собственной жизнью в пустынях, а от изобрета­телей - чтобы они противостояли народным предрассудкам. Эти про­возвестники ценности природы всякий раз требуют, чтобы мы призна­ли их точку зрения правильной и единственно соответствующей самой природе. Таким образом, они обитают в хрупком здании, построенном нашими древними предками, с помощью которых мы, люди, выступи­ли против природы и сопротивлялись ее хаосу, ее беспорядку и ее гне­ту. Почитатели человеческой природы обитают вместе с нами на одном общем кладбище, на котором мы впервые вообще научились почита­нию. Они живут за счет нашего капитала, состоящего в силе почитания, - капитала, который мы скопили, когда формальный язык освободил наши глаза от пелены, скрывавшей от нас наше происхождение и пред­назначение. Но не все ли равно, как мы живем - между нашими соб­ственными рождением и смертью или между смертью и рождением? Современное сознание настолько рассудительно, что воображает, буд­то доисторический человек был слишком суеверным и слишком боя­щимся смерти. Этому доисторическому человеку также рекомендуется смотреть на все проще, не связывать все свое счастье с могилами пред­ков и не причинять столь многочисленных и жестоких страданий мо­лодым людям, проходящим инициацию. Если язык действительно сде­лал людей способными приносить в жертву 300 пленников и 100 лоша­дей, сжигать вдов на штабеле дров, наносить татуировки на лицо и ту­ловище, мучить и подвергать унижениям молодежь, то у него, похоже, на оправдание меньше шансов, чем на осуждение.

Действительно ли это силовое поле благодаря своей способности го­ворить о происхождении, предшествовавшем моему рождению, и о моем предназначении создает мир и порядок, свободу и прогресс? Есть ли универсальное доказательство этой истины?

Ни одно человеческое существо не имеет права жениться на своей ма­тери. В каждом племени или в каждой группе, о которых нам что-либо известно, имеются определенные ограничения, налагаемые на заключе­ние брака. Наша новейшая художественная литература впервые в исто­рии человечества пытается изменить смысл этого первого результата ис­следования нашего происхождения - инцеста. Романисты и психоана­литики ставят под вопрос запрет инцеста. Нас пытаются убедить, что не следует пренебрегать глубоко запрятанными инстинктами дочерей, об­ращенными к их отцу, и сыновей, обращенными к их матери, что их «вытеснение» вредит «индивиду». На самом деле все человеческие обще­ства начинали с создания островков мира. Эти островки мира были не­уязвимыми для военных действий, ревности, разбоя и анархии. Мир со­здавался на основе исключения полового соперничества. Уже наиболее примитивная группа нашла средства обеспечения мира между полами. Брак - это длящаяся связь между представителями обоих полов. В рам­ках этой связи могут чередоваться периоды страсти и равнодушия, но связь при этом не разрывается. Формы брака могут быть различными - от полигамии до моногамии, от временного до постоянного союза. Но не существует «племени дикарей», не знающего брака.

Брак означает отказ, отказ из уважения к нашей бренности, и он оз­начает разделение на поколения. Члены семьи испытывают некое при­нуждение. Семья, островок мира, как таковая является ограниченной, она создана чистой. Выражение «чистота», «castitas», связано не с нрав­ственностью некоего индивида, а с нравами внутри семьи, в которой усмиряется и успокаивается пол. Семья в качестве группы была чистой, если и поскольку не происходило инцеста. Поэтому чистота - это бо­лее раннее выражение, созданное человеком для обозначения мира. Такой островок возникает не случайно. Брак - это борьба против естествен­ных процессов, против инцеста. Племя завоевало себе мир, свойствен­ный прошедшим очищение группам, тем, что оно заплатило за этот мир некоторую цену. Оно свело свободу половой жизни к определенным случаям и допустило ее только в определенных группах. Нет племени без групповых танцев, оргий, в которых участвуют оба пола, т.е. без по­ловой свободы, посредством которой только и может быть сохранена чистота семьи.

Я никогда не замечал, чтобы в дискуссиях о браке упоминался бы тот простой факт, что в доисторическом обществе все семьи, не хранившие свою castitas, резко вырождались вследствие инцеста, допускаемого по отношению к своим детям. Эта необходимость - источник и основание всех семейных институтов. Никто не мог и думать о том, чтобы требовать чистоты от группы или семьи, если большое единство, единство племе­ни, не следило за соблюдением половых ограничений, налагаемых на членов каждой семьи. Племя создало основу для соблюдения чистоты каждой семьи точно так же, как оно создало погребение и инициацию. Этот мир разделил слепую жизнь полов на область чистоты и область животного состояния. Оргии племен нельзя просто сбросить со счетов как непристойные, порочные или безнравственные, а с другой стороны, их нельзя понимать упрощенно. Они, как и всякая проституция, - это цена, которую надлежит уплатить за мир внутри семьи; об этом, по-ви­димому, знал св. Августин, и об этом он написал в своем труде «Аса-demica». Всякий мир имеет определенную цену, плату за преодоление природного хаоса. Мир внутри семьи основан на том, что на племенных празднествах отдается дань свободе половых отношений. На самом деле разделение жизненных периодов человека на праздники и будни осно­вано на этой первой необходимости уравновесить мир внутри семьи и оргии за ее пределами. Календарь всех человеческих групп не случайно проводит различие между праздничными и рабочими днями (тропой войны, временем охоты). Люди признали друг друга в качестве братьев и сестер лишь благодаря тому, что они особо выделили семьи как остров­ки мира, но иногда соединялись за их пределами. Эти неминуемые встречи были их праздниками.

Таким образом, брак был организацией жизни в промежутке между чистотой и оргией. Брак нельзя понять сам по себе. Он - полюс изме­няющейся организации племени. В семье молодые люди не вступают в половые контакты произвольно. Во время праздника у них есть такая возможность. Семья успокаивает, праздник возбуждает. Без этой общей защиты, осуществляемой племенем, семья не может исполнить свое предназначение. Разрушение наших современных семей происходит по той простой причине, что эта полярность исчезла. Если от людей ждут, что они останутся чистыми без масленицы и карнавала, то инцест стано­вится трудной проблемой. Тогда нарушается тот ритм, с помощью кото­рого мы заключили перемирие, разновидность мира между матерью и сыном, отцом и дочерью, братом и сестрой, поскольку оргии уравнове­сили собой этот мир.

Островки чистоты скрывали от мужчины и женщины их взаимную половую привлекательность (14). И они достигали этого, помимо проче­го, с помощью присвоения обитателям этих островков имен. Великие имена «семья», «отец», «мать», «сестра», «брат» имеют одно отличитель­ное свойство: в своем соотношении друг с другом они построены как слова «другой» или «лучше». Французский языковед Кюни (Сипу) уделил особое внимание этому симптому. Похоже, что аналогия с нашими срав­нительными словами, окончание «-er» у каждой нашей сравнительной степени указывает, что первоначально люди рассматривали себя не толь­ко как пары, а еще интимнее, поскольку они даже называли себя в со­единении с другими. Лишь там, где есть отец, может, строго говоря, быть и мать. У кобылы есть жеребенок, у женщины может быть потомство. Но это обстоятельство в доисторический период еще не делало женщину матерью в полном смысле слова. Материнство - это слишком почетный титул для того, чтобы применять его к незамужним женщинам в эпохи, предшествовавшие нашей. Взаимодействие отца и матери, сестры и бра­та - это для нас постоянная проблема. Наиболее отчетливой она стано­вится тогда, когда число разводов резко возрастает, и дети снова начина­ют видеть своих родителей в качестве индивидов, в качестве особей муж­ского и женского пола. Устройство семьи скрывало от детей это отличие. Родители рассматривались в качестве людей, исполняющих определен­ные обязанности - обязанности хозяина и хозяйки дома. Их связь в ка­честве сексуальных партнеров выступает как что-то второстепенное. Дети не могут рассматривать своих родителей, в первую очередь, как сек­суальных партнеров. Если малыш Карл обращается к отцу как к мужчи­не, который спит с его матерью, то подлинное значение семьи уничто­жается. Имена «отец» и «мать» имеют как раз тот смысл, который позво­ляет в этом отношении изменить ситуацию. На самом деле мы имеем жениха и невесту. Но перед всем остальным миром они должны пред­стать в виде мужа и жены и в качестве отца и матери. Эти служебные имена - «отец» и «мать» - скрывают внутреннее содержание и устанав­ливают дистанцию.

Тот странный факт, что все люди во все времена скрывают законы природы с помощью установлений и имен, теперь предстает в новом свете. Мы отменяем законы природы. Когда лицо невесты закрыто ву­алью, всему остальному миру запрещено думать о ней, как о женщине, которая будет спать с этим конкретным мужчиной. Она - часть неко­его целого, и потому естественные связи вытесняются новыми отноше­ниями между мужем и женой. Исходя из этого единства, жена пред­ставляет мужа, а муж - жену, поскольку детям и соседям не должны быть видны даже следы половых отношений. Мужчина ложится в по­стель, изображая роженицу, когда рождается его ребенок. Этот знаме­нитый обычай, «кувада», - всего лишь крайняя форма предпринятого нами изменения закона природы. В отсутствие супруга всем распоря­жается жена. В римском праве она приравнивается к одному из детей своего супруга, что есть лишь другой способ обозначения чистоты ее положения. Она носит имя мужа, она разделяет его судьбу. Они - еди­на плоть, как возвещает Церковь, вновь утверждающая нерушимость мирного соглашения, преодолевающего индивидуальность или, лучше сказать, ее «dividedness» (15).

То, что жизни и мужчины, и женщины не поддаются грубой класси­фикации на основе полового признака, и то, что они могут быть призна­ны обществом супругами, является плодом языка. Это в высшей степе­ни неестественно. Это выявляет ту связь, которая не дана природой, а создана верой. Опыт доисторического общества, раскрывающий творчес­кие способности человека, сосредоточивается вокруг могилы, колыбели и брачного ложа. По сравнению с нашей теологией вера этого общества в богов, может быть, была слабой и непрочной, но его вера в брак - не­поколебимой.

Между тем, верить в брак труднее, чем верить в Бога. Натиск есте­ственного влечения, заставляющий каждого мужчину до шестидесяти лет стремиться к каждой женщине до сорока лет, - это действие, тре­бующее того же качества, в котором нуждается и вера в богов: оно тре­бует доверия. Доверие - это наша устойчивая способность оказывать сопротивление мимолетным мыслям, стремлениям или настроениям. Мышление, для которого все в области мужского является мужским, а все в области женского - женским, временами очень близко каждому нормальному мужчине и каждой женщине. Современный мир полон такого мышления. Доверие создает брак в качестве противовеса такому мышлению. Никакой брак не может существовать без такого доверия. И в случае брака самое большое значение имеет не пустое слово «дове­рие», а его повседневная сила и действенность. По этой причине мы и сказали, что вера в брак дается труднее, чем вера в Бога, тем более что слово «вера» в его обычном сочетании со многими другими словами уже деградировало. Лишь когда мужчина и женщина могут стать супру­гами, дочь и сын будут видеть в них своих отца и мать и по этой при­чине смогут увидеть себя в качестве брата и сестры в зеркале чистоты своих родителей. Группа, создавшая это, изменила естественный ход событий. Конечно, половое влечение - это в определенном возрасте сильнейшая человеческая страсть. Но язык, присваивая титулы «суп­руг» и «супруга», подчинил себе природу. Он открывает тем, кто веру­ет, новый способ жизни, который различает пол, исходя из некоторо­го единства.

Институт брака образует самую сердцевину раннего человеческого общества. Но почему брак является результатом изменения отношения человека к рождению и смерти, вызванного языком?

Римляне вступали в брак liberorum procreandorum causa (16). Отпрыс­ки назывались liberi (17), а по-гречески - eleutheros, т.е., буквально, чле­нами подрастающего поколения (18). Таким образом, свобода и брак вза­имосвязаны. Почему дети, рожденные в браке, являются свободными, а вне брака - обычно нет? Это снова тот вопрос, который был затемнен натурализмом Руссо и его пристрастием к найденышам. Единственным основанием является то, что быть «свободным» означает загодя считаться принадлежащим к грядущему поколению, быть ожидаемым и желанным в качестве «подходящего» преемника. Родители действовали как предки, не как слепые производители, а как верующие податели жизни. Пелена была сброшена с глаз, и они знали, что делают, когда они зачинали этих детей. Брак раскрывает слепую мимолетную страсть навстречу близящему­ся незримому будущему Аборты и средства предохранения от беременно­сти неестественны потому, что любовь - это безграничная преданность, или она - не любовь. Ограниченная преданность разрушает любовь.

Греческая мифология, равно как и мифы всех народов, не уклоняют­ся от указания на то, как был зачат тот или иной персонаж, законно или незаконно. Никто в те дни не был столь наивен, чтобы думать, что по­ловая связь ограничена брачным ложем. Эта нелепая фантазия характе­ризует исключительно наше время. Но люди чувствовали, что соперни­чество между браком и снимающей сексуальные запреты оргией в дей­ствительности является соперничеством между верой и естественным влечением. Вера установила мир брака, естественное влечение защища­ло проявления захватнического инстинкта в половых отношениях. Кон­фликт между верой и рассудком вечен. Мы неправильно понимаем его как конфликт между теологией и наукой, и в этом виде он теряет все свое значение. Но незаконные дети Зевса и дети Геры, рожденные ею в бра­ке, имели огромное общественное значение - это может увидеть и осоз­нать любой. Титул свободных людей, принадлежащих грядущему поко­лению, не мог быть присвоен тем, чье будущее не было открыто благо­даря свободному воздержанию старшего поколения и его подготовке к приходу молодых. Будущее и свобода, свобода и «приход» - это два ас­пекта одного и того же явления. Без предшествующей веры нет никакой свободы. Вера моего отца - это моя свобода, она дает мне свободу (19). Мое собственное будущее стало возможным благодаря любви предше­ствующего поколения. Дети и появляются тогда, когда есть самозабвен­ная любовь. Я не понимаю, как наше время хочет отменить это, не от­меняя самого себя.

Римская брачная формула «liberorum procreandum causa», «ради рож­дения свободных», в моей молодости представлялась мне ужасно проза­ичной. Ведь теперь мы можем вступать в брак по любви, поскольку в на­шем распоряжении имеется множество общественных институтов - от детских садов до страхования на случай болезни, - на которые и возло­жены обязанности заботиться о наших отпрысках. Между тем, я не могу не видеть того факта, что первоначально все эти институты, включая даже и медицинскую помощь, были частью семьи. Поэтому всякое зак­лючение брака означало создание небольшой общины вместе с прису­щим ей уважением свободы своих будущих членов, свободных и закон­ных детей. Родители жертвовали временем своей жизни и посвящали все свое существование этому учреждающему акту. Неудивительно, что они получали титул, знаменующий собой переход в новое состояние, - ти­тул мужа и жены; основой заключения брака было публичное право, а не частный договор. А защита должна была иметь религиозную природу, если родители не хотели, чтобы их дети подпали под власть рождающе­го распри, тиранического деспотизма. Иными словами: брак был главной опорой публичного права, а, с другой стороны, это публичное право было укоренено в промежутке между смертью одного поколения и рож­дением следующего поколения. Брачный обет останется непонятным, если он не будет возвращен на свое место. Он произносится, поскольку основатели нового видят себя находящимися между предками и потом­ками, считают себя посредниками между дедами и внуками. Вне этого исторического порядка обет не мог быть произнесен. И это так, посколь­ку каждое его слово делало его звеном созидаемой по доброй воле свя­зи, соединяющей могилу и колыбель, частью акта уважения, воздаваемо­го равно и древней традиции, и грядущей свободе.