9. Особые темы исследований в области птср: межпоколенческая трансляция травмы, культурная травма, викарная травма.

Межпоколенческое воздействие тяжелой травматизации: Крайняя травматизация превышает психические возможности травматизированных людей, которые не в силах переработать ее. Она проникает в жизнь их детей и тем самым порождает специфические конфликты поколений. Исследовать их подробнее удалось в первую очередь благодаря психоаналитическому лечению детей лиц, переживших Холокост. У родителей, которые могли защититься от массивной травматизации только с помощью замалчивания, отрицания и дереализации, дети бессознательно перенимали выстраданное, перерабатывали его признаки в своей фантазии и отыгрывали эти фантазии во внешнем мире. Такие дети живут в двух реальностях – в своей собственной и в той, которая принадлежит травматической истории их родителей. Далее я хотел бы обратиться к подобным трансгенерационным процессам идентификации. Начну с нескольких общих замечаний относительно концепции идентификации.

Родители передают свои представления ребенку как нечто само собой разумеющееся, следят, чтобы он перенял их и вел себя в соответствии с этими представлениями. Здесь следует назвать когнитивные и аффективные имаго членов семьи, ценностных представлений, принципов воспитания и картины мира. Многое из этого передается осознанно, другое – неосознанно, как, например, представления о собственном ребенке, которые у родителей неосознанны и часто восходят к истории собственной социализации. Ребенок, привязанный к своим родителям, перенимает их представления, потому что ему хочется быть таким, как его родители, или таким, каким они его хотят видеть. В этом случае мы говорим об идентификации как об одном из центральных механизмов, связывающих поколения между собой. В процессе идентификации субъект модифицирует сознательным и бессознательным образом свои мотивы и способы поведения, так же как свои саморепрезентации. Тем самым, укрепляя свою фиксацию на объекте, субъект пытается завладеть любимым объектом.

С помощью этой классической концепции идентификации можно описать очень много нормальных трансгенерационных ситуаций. В последние десятилетия, в первую очередь благодаря изучению процессов раннего развития, в психоанализ было введено понятие проективной идентификации. Оно оказалось продуктивным для понимания тяжелых душевных патологий и важно также для исследуемых здесь нами феноменов. Так обозначают процесс фантазирования, при котором нежелательные или непереносимые представления выталкиваются из собственного образа и перемещаются на объект, на другого (Gegenüber), который таким образом идентифицируется. Нежелательная часть наблюдается и контролируется затем в другом. Благодаря этому субъект чувствует облегчение, однако без этой части себя становится беднее. Объект этого процесса не может ассимилировать чуждую ему часть и переживает ее как инородное тело. Этот выталкивающий и в то же время интрузивный процесс в разной степени характеризуется агрессией и насилием.

С учетом этих концепций идентификации мне хотелось бы описать теперь некоторые особенности, встречающиеся нам в отношениях между родителями и детьми после коллективных катастроф.

1 Идентификация у ребенка происходит не с одной только личностью или свойствами отца или матери, но и с их жизненной историей, в особенности с той ее частью, которая относится ко времени до его рождения. Опираясь на психоаналитическое обследование детей лиц, переживших Холокост, Джудит Кестенберг говорит о «транспозиции», бессознательном участии в прошлом травматическом периоде жизни родителей (Kestenberg, 1989), Х. Файмберг обозначает этот тип идентификации как складывание (télescopage) трех поколений друг в друга (Faimberg, 1987).

2. Как показывает Илани Коган в анализе своих случаев (Kogan, 1995), ребенок часто полностью идентифицирует себя с одним из родителей, однако эта идентификация навязывается ему со стороны родителей, если ребенок необходим им для регулирования их критического нарциссического равновесия. Вамик Волкан и соавт. говорят в таких случаях о «депонированной репрезентации», которую родитель выталкивает в саморепрезентацию ребенка, внутренняя система репрезентации которого превращается тем самым в резервуар для нежелательных составляющих отца или матери (Volkan et al., 2002). Когда история другого проецируется на ребенка и тот идентифицирует себя с ней, в какой-то части своей самости ребенок переживает чувство отчужденности. Такие идентификации не могут быть ассимилированы в самости, они образуют инородное тело. Николя Абрахам и Мария Торок говорят об «эндокриптической идентификации» (Abraham, Torok, 1979).

3. Речь идет о бессознательной идентификации, которая порождена, однако, не работой вытеснения, а возникает непосредственно как вчувствование в бессознательное, как замалчиваемое или как объявленное умершим содержание родительского объекта. Можно назвать это тайной или «фантомом» (Abraham, 1991), угнездившимся в динамическом бессознательном ребенка. Собственные чувства и собственное поведение,                                                                                                           динамически связанные с этим фантомом, обнаруживают себя как заимствованные и относятся, собственно говоря, к родительской истории.

4. Этот тип нарциссических идентификаций характеризуется также непризнанием границ между поколениями. Размытость границ между поколениями приводит к тому, что у детей нарушается восприятие времени. Эти дети живут в двух реальностях, и прошлое смешивается у них с настоящим. Следствием этого является частичная спутанность идентификации или чувство фрагментированной идентичности. Людям, принадлежащим к этим двум поколениям, часто недостает ощущения времени собственной жизни.

Понятие культурной травмы, введенное Петером Штомпкой [15, 16], разработано им как понятие социологическое. Под культурной травмой он понимает состояние напряжения, связанное с социальными изменениями, переживаемыми группой или целым обществом. Социальное изменение, связанное с травматическими событиями, характеризуется четырьмя признаками: 1) неожиданностью и быстротой; 2) глубиной, радикальностью и всесторонностью; 3) оно воспринимается как событие экзогенное, неподвластное нашему влиянию, «мы страдаем от травмы» и, наконец, 4) оно воспринимается как нечто шокирующее и отталкивающее [15, с. 8].

Соотнесение феномена культурной травмы с близкими по смыслу феноменами заслуживает отдельного внимания. Необходимо, с одной стороны, сопоставить феномен культурной травмы с такими понятиями, как психическая травма [11], посттравматический стресс [12], т. е. явлениями, уже глубоко изученными в общей, клинической психологии и в психоанализе. С другой стороны, в кросскультурной психологии существует понятие культурного шока, возникающего у человека при погружении в иную культурную среду, и также связанное с острыми переживаниями.

Доскональная концептуальная работа по соотнесению всех этих понятий с понятием культурной травмы не входила в задачи нашего исследования. Необходимо только заметить, что социально-психологические понятия и феномены, относящиеся к культурной травме, будут рассматриваться нами на коллективном уровне, а не на индивидуальном, как в случае упомянутых родственных понятий. Коллективные феномены будут пониматься в нашем контексте как феномены, разделяемые членами больших социальных групп, как типичные для групп острые, даже болезненные, переживания людей, имеющие последствия не только на уровне индивидуальной психики, но и на уровнях групповом и социетальном.

Разрабатывая концепцию культурной травмы, Штомпка выделил три сферы ее проявления в резко изменяющемся обществе на примере Польши. Это сфера демографическая, сфера социальной структуры и собственно культурная сфера. Мы находим симптомы культурной травмы в современном российском обществе во всех трех сферах, выделенных Штомпкой. Общеизвестны негативные демографические изменения, наступившие в результате общественных трансформаций в нашей стране. Они регулярно отмечаются в Государственных докладах о состоянии здоровья населения.

Симптомы травмы в сфере социальной структуры проявляются в нарушении ранее устоявшихся социальных связей. Изменившаяся структура общества и новые экономические отношения, «заставшие врасплох» большую часть населения страны, полностью опрокинули привычную стратификацию общества. Возникли новые влиятельные социальные группы, изменился социальный статус прежде уважаемых в обществе групп.

Третья сфера – культурная – понимается Штомпкой как «раны на ткани культуры», по его собственному выражению, в самом широком смысле слова, включающем коренные и травмирующие изменения уклада жизни, обычаев, традиций, характера массовых коммуникаций, языковые новации и т. п.

Мы считаем целесообразным выделить в культурной сфере социально-психологический и индивидуально-психологический аспекты. Каждый из них содержит свои специфические признаки и может быть рассмотрен в этом контексте соответственно своему предмету и субъекту. Индивидуально-психологические явления травматического характера подробно изучены как отечественными, так и зарубежными специалистами и не затрагиваются в нашем исследовании. Мы остановимся на особенностях социально-психологического аспекта анализа культурной травмы.

В качестве признаков культурной травмы в социально-психологическом аспекте нами были рассмотрены следующие феномены: высокая степень социальной фрустрированности отдельных групп населения [4, с. 273-276]; резкие изменения в социальной идентичности [8], в частности, падение уровня гражданской идентичности россиян; негативная окраска эмоциональных компонентов социальных представлений, сконструированных рядом социальных групп о новых политико-экономических явлениях [4, с. 294-300]. Совладание с травмирующими переживаниями потребовало включения механизмов коллективного коупинга, в частности, через конструирование социальных представлений. Когнитивные механизмы коллективного коупинга включают ментальное расщепление травмирующего события или явления (богатство, предпринимательство, справедливость, демократия и др.) на их идеальный и реальный образы [там же, с. 239-242]. Включение этого защитного механизма также может косвенно свидетельствовать об остром неблагополучии, проявляющемся в обыденном сознании групп. Следствием действия коллективного коупинга и конструирования специфических в данных условиях социальных представлений, выступает диверсификация названных ключевых понятий в различных группах, дробящая общественное сознание и, в конечном счете, раскалывающая общество [там же, с. 302-304].

Методические приемы выявления названных признаков состояли в использовании качественных и качественно-количественных методик изучения обыденного сознания больших социальных групп. Они будут изложены применительно к каждой из составных частей нашего комплексного исследования.

Стадиальность в развитии травматического состояния представляет собой особую проблему. Каждая из стадий имеет, на наш взгляд, вполне определенное психологическое содержание в форме соответствующих феноменов и процессов. Прежде всего, важно отметить, что культурная травма возникает не случайно, не спонтанно, а имеет некую предысторию или социальный фон, провоцирующий ее актуализацию. Что касается перестройки, то, как показывают опросы спустя 20 лет [9, с. 24], ее идеи были поняты и поддержаны меньшинством населения, а именно, гуманитарной и творческой интеллигенцией, студентами, а также малочисленными группами инженерно-технической интеллигенции и военнослужащих. Среди противников перестройки были в основном представители рабочих и крестьян, а также пожилые люди, для которых перестройка означала разрушение их привычного мира.

Проведенное нами сравнительное исследование уровня социальной фрустрированности с использованием опросника Л.И. Вассермана, где респондентами выступили представители групп неработающих пенсионеров, рабочих, студентов, интеллигенции и безработных (всего 105 человек), показало, что по выраженности социальной фрустрированности группы распределились следующим образом: безработные (3,2), неработающие пенсионеры (3,18), рабочие (3,02), представители интеллигенции (2,95), студенты (2,77). Высокий уровень социальной фрустрированности первых трех групп может быть, в частности, связан с тем, что Г.М. Андреева определяет как чувство растерянности, исчезновение уверенности в том, что от рядового человека вообще что-нибудь может зависеть [1]. Представители интеллигенции благодаря ресурсу образования, а студенты – ресурсу возраста лучше справляются с травмирующей ситуацией.

Исследование структуры социальных представлений (СП) о различных периодах истории СССР, включая перестройку, проводилось с помощью ассоциативного метода, результаты которого обрабатывались техникой самораспределения для выявления ядерных элементов СП. Исследование показало, что представители тех же групп в качестве наиболее благоприятного для населения страны называют время правления Л. И. Брежнева. Причем каждая из групп сконструировала разные по структуре СП об этом периоде с различным набором ядерных элементов. У безработных это «любить», «дешевый», «стабильность», «продукты», «поездки». В группе неработающих пенсионеров - «бесплатное лечение», «молодость», «защищенностью», «веселье», «вольная жизнь», «кассы взаимопомощи», «достаток», «благоухание». В группе рабочих - «гарантии», «расцвет», «стабильность», «спокойствие», «бесплатное медицинское обслуживание», «гарантии в медицине», «бесплатное лечение». У представителей интеллигенции - «безмятежность», «романтика», «мечты», «стабильность», в группе студентов - «достаток», «гарантированность работы в Советском Союзе». В то же время о периоде перестройки лишь представители интеллигенции и студенты обнаруживают позитивно окрашенные элементы в структуре СП.

Что же явилось наиболее травмирующим для неподготовленной части граждан России? В отличие от менталитета жителей Центральной Европы, наши соотечественники за редким исключением чувствовали свою причастность к великой державе, ее распад вызвал ощущения утраты и разочарования. Советские граждане в массе своей не были готовы «учиться демократии», к которой осознанно стремилось население Центральной Европы. Наше исследование содержания СП о демократии в группах рабочих, студентов, неработающих пенсионеров и работников бюджетной сферы, проведенное с помощью метода шкалирования, показало, что ключевыми, ядерными элементами представления о демократии явились негативные экономические последствия социальных преобразований (возникновение диктатуры денег, обнищание населения, появление безработицы, рост коррупции), а собственно демократические процессы (развитие демократических институтов общества, возможность свободного волеизъявления, появление различных свобод, рост политической активности населения) оказались на периферии СП с низкими значениями коэффициента позитивных оценок, вычисленных по методу Абрика [4, с. 230-270].

Негативная эмоциональная составляющая в структуре социальных представлений о демократии, подмена политических категорий экономическими, а также выявленное в интервью и фокус-группах расщепление демократии на потенциально позитивную «идеальную» и негативно окрашенную «реальную» российскую демократию – все это свидетельствует о болезненно переживаемом внутреннем кризисе обыденного политического сознания [там же].

По результатам ряда независимых исследований можно сделать вывод, что наиболее травмирующими факторами новой социально-экономической ситуации для большей части граждан являются социальная несправедливость, утрата стабильности, падение морали, утрата чувства защищенности, уверенности в завтрашнем дне, ослабление порядка в стране, нарастание межнациональных конфликтов [9, с. 30].

Культурная травма, перенесенная в годы перестройки, породила посттравматические феномены, появление которых можно рассматривать как отдельную стадию процесса. Они выступили в виде рефлексии произошедших событий и перемен, изменений в социальной идентичности, изменившейся структуры ценностных ориентаций, подробно изученных в отечественной социальной психологии. Можно выделить два основных аспекта кризиса социальной идентичности россиян, наблюдаемого в настоящее время. Первый, естественно, связан с распадом прежнего и возникновением нового государства, изменением экономико-политической системы и структуры общества. Этот аспект кризиса идентичности можно назвать «кризисом утраты». Его основные составляющие – снижение показателей гражданской идентичности, изменения в характеристиках этнической идентичности и т. д. Другой аспект кризиса идентичности касается переживания людьми проблем, связанных с установлением более непосредственных контактов с западным миром. Мы определили бы данный аспект кризиса идентичности как «кризис вхождения».

Совладание населения с возникшими проблемами выступает очередной стадией развертывания посттравматического процесса. Помимо готовности к изменениям важными факторами успешности явились также социальный капитал и ресурсы личности. Среди ресурсов обществоведы выделяют возраст, образование, которое коррелирует с применением активных форм адаптации. Немаловажное значение также имеет ресурс семьи, проживания в крупном городе, занятость в частном секторе. Кроме социологических параметров, на наш взгляд, определяющее значение имеют психологические ресурсы: политические установки, ценностные ориентации и сконструированные в новых условиях социальные представления. По нашим данным, группы студенческой молодежи и интеллигенции (представители экономически преуспевающих слоев не опрашивались) оперируют наиболее позитивно окрашенными социальными представлениями о новых экономических и политических реалиях, оказываются наименее травмированными и наиболее психологически благополучными, из групп с невысоким экономическим статусом. Между тем, в ряде исследований [6, 10, 14] замечена характерная динамика ценностных ориентаций как одного из психологических ресурсов успешности совладания.

При сравнении трех периодов постсоветской эпохи до 1996 г. в массовых опросах фиксировалось ожидание государственных гарантий для населения, традиционные духовные ценности оставались доминирующими, интерес к предпринимательству, ведению собственного дела в 1994 г. обнаружили только 6 % опрошенных [10], т. е. психологическая готовность к политическим и экономическим изменениям практически не проявилась.

1996-1998 гг. стали пиком бифуркации: общественное ценностное сознание резко изменило свое состояние, приобрело новый вектор движения. В это время общественная трансформация сопровождалась активным размыванием традиционных для России ценностей, сопоставимым с обвалом. Преобладали прагматические ценности, ценности индивидуализма и материального благополучия. Духовно-нравственные ценности активно вытеснялись из российского менталитета,

После 1998 г. наблюдается новый виток трансформации ценностных ориентаций россиян, который заключается в возврате к традиционным ценностям. Этот поворот может трактоваться как духовная компенсация дефицита справедливости и материального достатка. Ценности традиционной культуры особенно сильны после 1999 г. в регионах, хотя отмечается и движение к модернизации. Поворотный характер такой динамики ценностных ориентаций может свидетельствовать как о культурной потребности возврата «к корням», так и об острой потребности в преодолении накопившегося дискомфорта, о стремлении что-то противопоставить травме утраты «своих» ценностей.

Подобного рода коллективный коупинг достаточно типичен для поворотных периодов в жизни обществ. Термин «коллективный символический коупинг», как известно, первоначально использовался в контексте изучения способов преодоления посттравматического стресса через взаимное раскрытие пациентами друг другу своих психологических проблем. В плане изучения социально-психологических процессов в больших социальных группах этот термин применил австрийский социальный психолог Вольфганг Вагнер с коллегами [18].

Под коллективным символическим коупингом они понимали процесс коллективного разрешения ситуаций, связанных с появлением в социальном поле проблемного незнакомого феномена или беспокоящих обстоятельств, представляющих угрозу для нормального хода каждодневной практики социальной группы. Новый, незнакомый и, следовательно, угрожающий феномен требует надежной интерпретации и объяснений, которые вырабатываются коллективно. Этот символический процесс совладания достигается при помощи дискурса на межличностном уровне общения и на уровне массовой коммуникации. Символическое совладание на коллективном уровне приводит к конструированию социального представления, к системе метафор, оценок и объяснений, существующих для того, чтобы сделать угрожающее явление понятным и знакомым [там же, с. 331-351]. Вагнер связывает понятие коупинга с символическим овладением жизненными ситуациями [17].

Коллективный символический коупинг в условиях общественной трансформации выполняет также функцию защиты. Наше исследование социальных представлений о Великой Отечественной войне показало, что в наиболее культурно травмированной группе ветеранов социальные представления выполняют функции стабилизации эмоционального состояния, нейтрализации актуальных травмирующих переживаний за счет акцентирования позитивного образа собственной группы, ее героической роли в победе над фашизмом [3].

Следующая стадия – последствия культурной травмы. Главное, что фиксируют отечественные исследователи в последние годы – это крайняя слабость общественной солидарности, или, выражаясь в терминах Дюркгейма, аномичное состояние общества. В подобной ситуации многие люди чувствуют себя выброшенными за пределы устоявшейся упорядоченной жизни, они начинают вести себя эгоистично, у них усиливаются склонности к девиантному поведению. Общественная аномия имеет свои социально-психологические симптомы, важнейшими из которых являются разделяемые негативные эмоциональные состояния (дискомфорт, страхи, деструктивные чувства, «социальная астения» и др.). Кроме того, отсутствие общественной солидарности на уровне менталитета проявляется в диверсификации базовых социальных представлений, конструируемых группами. Наше исследование структуры СП о социальной справедливости позволяет сделать вывод о диверсификации этой важнейшей категории общественного сознания. В исследованных нами группах предпринимателей, неработающих пенсионеров и студентов интерпретация социальной справедливости оказалась различной.

На первом этапе исследования проводилось экспресс-интервью на тему «Что такое, по вашему мнению, социальная справедливость?», на основе данных интервью были составлены шкалы «Понимание социальной справедливости». Данные обрабатывались с помощью подсчета коэффициентов позитивных ответов по методике Абрика для выявления ядерных элементов СП. Полученные результаты обнаруживают существенную диверсификацию интерпретации справедливости в различных социальных группах: для предпринимателей справедливость — это больше благ для тех, кто зарабатывает, для пенсионеров — равенство возможностей в потреблении, для студентов — свобода зарабатывать и грамотная социальная политика. Таким образом, справедливость интерпретируется либо на основании уравнительного принципа (в группе неработающих пенсионеров), либо на основании принципа трудового вклада (в группе предпринимателей), либо как возможность приложения усилий и получения адекватного вознаграждения (в группах студентов и предпринимателей). Эти результаты подтверждают предположение о том, что все социальные группы при оценке современной социальной ситуации апеллируют к этическим нормам, но вкладывают в них различное содержание. Диверсификация свойственна, как уже упоминалось, понятиям приватизации, а также богатства, бизнеса и др. В частности, среди наиболее распространенных типов СП о демократии выделены такие как «идеальная (хрестоматийная) демократия», «демократия как причина всех зол», «демократия как анархия» и «демократия как миф» [2]. Диверсификация наиболее важных социальных категорий приобрела, таким образом, широкое распространение, что свидетельствует о социально-психологической дезинтеграции общества.

Кроме того, редуцируются чувства солидарности с другими людьми, с обществом в целом, нарастает индивидуализм, ценности автономии, не развиваются ценности гражданского участия. Отмечается враждебность к властям, фиксируется отсутствие доверия им. Каждый из этих симптомов аномии составляет важную проблему для общества, связанные же в едином комплексе, составляя своего рода «аномичный» синдром, они порождают устойчивые негативные феномены обыденного сознания, новые поля социальной напряженности и так называемую «негативную мобилизацию». Так, многие исследования свидетельствуют о наличии страхов у населения. Очень распространенным является страх потери работы. Страх россиян вызывает также рост жилищно-коммунальных платежей. Типичным видом страха является и страх утраты здоровья, потеря которого ввиду социальной незащищенности может привести к снижению уровня и качества жизни, к хронической бедности [13]. Характерно, что доля россиян, никогда не испытывавших подобных страхов, составляет всего 5 %.

Обилие негативных переживаний ожесточает людей. Исторически характерные для россиян чувства милосердия, сострадания к тем, кому хуже, уже не являются распространенными в обществе. По результатам опросов, лишь 25 % россиян готовы платить более высокие налоги, чтобы обеспечить бесплатную медицинскую помощь всем нуждающимся в ней гражданам. Такой низкий уровень социальной солидарности противоречит традиционным ценностям, порождает негативизм и так называемый «реактивный индивидуализм». Другой стороной общественной дезинтеграции является ослабление социальных связей между людьми, снижение объемов кооперации для решения насущных проблем, что выступает одним из показателей «социального капитала». В рамках международного проекта (ISPS) при исследовании сети межличностных связей разного рода в России (7, с. 369) было обнаружено, что 95 % россиян никогда не включались в политические взаимосвязи. Еще показательнее тот факт, что с утверждением: «Мало тех, кому можно доверять» были согласны 73 % и не согласны 11 % респондентов. Массовое недоверие к людям вообще имеет не только абстрактный социально-психологический смысл, но и вполне реально проявляется в профессиональном, бытовом даже семейном общении. Такую деградацию человеческих отношений нельзя не признать грозным симптомом неблагополучия общества.

В поисках путей исправления ситуации, выхода из тупиков общественной аномии надежды специалистов связываются с повышением эффективности социальной политики государства и с формированием основ гражданского общества. Два основных фактора развития институтов гражданского общества (поддержка этого процесса со стороны властей и зрелость самого общества как совокупности граждан) тесно взаимосвязаны. Действительно, доказано, что так называемая «респонсивность» как особая способность власти воспринимать воздействие общественности и отзываться на него оптимальным образом напрямую связана с социальной мобилизацией общества на конструктивное преобразование ближайшего окружения, т. е. с его способностью выдвигать требования. В 2006-07 гг. работающие граждане требовали выплаты долгов по зарплате, пенсионеры протестовали против монетизации льгот, а обманутые вкладчики требовали вернуть их деньги. Таким образом, отдельные группы общества оказываются в определенных условиях способными на организованные активные действия в защиту своих прав.

Можно думать вслед за А. Л. Журавлевым [5], что существуют различные уровни субъектности больших социальных групп – от простого осознания ее членами факта принадлежности к группе до их готовности к организации социально значимых конструктивных коллективных действий, направляемых зрелым гражданским сознанием. Проведенный теоретический анализ позволяет выделить четыре гипотетических фактора (разумеется, нуждающихся в эмпирических доказательствах) становления коллективных субъектов. Первый фактор – развитие демократических процессов. Второй фактор выражает актуальную общественную ситуацию (например, стабильную или нестабильную). Третий фактор заключается в существовании традиции совместных действий, организуемых изнутри самой группы. Четвертый фактор представляет собой устойчивую систему взглядов, идей, которые разделяются членами группы и становятся в этом случае регуляторами их социального поведения.

Одной из перспективных линий исследования представляется изучение того, как эти социальные факторы воздействуют на проявление социально-психологических феноменов гражданской идентичности, самооценки перспектив своей группы и возможностей ее влияния на общественную жизнь и, тем самым, преодоления последствий культурной травмы.

викарная травма - это трансформация, которая происходит с терапевтом или представителем другой профессии, работающим с травмированными субъектами, в результате эмпатической вовлеченности в работу с травмой клиента и ее последствиями (Pearlman, MacIan, 1995). Отличие викарной от вторичной травмы заключается еще в том, что викарная травма включает, кроме стандартного набора симптомов ПТСР, еще и нарушения, происходящие в когнитивных схемах и базовых убеждениях терапевта. Так называемая викарная травматизация схожим термином является («выгорание») встречается у людей, занятых в так называемых профессиях риска (пожарных, медицинских работников скорой помощи, спасателей, милиционеров, психиатров и психологов, работающих с людьми, перенесшими психическую травму). Викарная травматизация может выражаться в состояниях, которые напоминают симптомы ПТСР (посттравматического стрессового рассройства).