Две структуры мифологического сознания: постановка проблемы. (е.А. Режабек2)

По характеристике С.Л. Рубинштейна, структурная единица сознания – это образование, «сложное по своему составу; оно всегда в той или иной мере включает единство двух противоположных компонентов – знания и отношения, интеллектуального и «аффективного»…, из которых то один, то другой выступает в качестве преобладающего³.

Скажем, дикарь, первобытный человек в грозу испытывал страх перед громом и молнией, но у молнии нет состояния страха. Страх – чисто человеческое переживание, а не онтологическое, бытийное определение молний. Иначе говоря, онтологическое бытие вещей принципиально нетождественно его экзистенциальной представленности сознанию. Осознавая наше отношение к предмету внешнего мира, мы наделяем его смыслом, приписываем ему некоторое экзистенциальное содержание, т.е. совершаем экзистенциальную дескрипцию (англ. descriptive – «описательный»): «Молния может убить». Но у молнии есть не только экзистенциальное, но и референтное содержание⁴. Зигзаг молнии пронизывает тучи и темной ночью освещает окрестность. Итак, мы различаем наличные признаки предмета и субъективно-смысловое отношение к этим признакам. Вот почему когнитивное образование включает в себя два структурообразующих элемента (блока): референтное содержание и экзистенциальный смысл (нашу оценку предмета, что он значит для нас).

Применительно к мифологическому сознанию сразу же следует подчеркнуть, что в мифомышлении, в мифокогнитивности преобладали смыслоформы, созданные воображением первобытного человека, в котором переплетались элементы физической реальности с элементами, очень далекими от повседневной реальности. В мифологическом сознании весь мир наделялся нуминозным качеством.

Понятие «нуминозного» (das Numinose) было введено в научный оборот Рудольфом Отто в его книге «Святое»⁵ По представлениям Р. Отто, «нумен – это знак высшей силы, даваемый человеку через мгновенное созерцание некоторой персонифицированной или неперсонифицированной (безымянной) силы в природе»⁶. По Отто, нуминозные силы внушают не только страх и трепет (или, как выражается Р.Отто, tremendium (лат.) - «страшный, ужасный», но и fascinosum (лат.) - «завораживающий, околдовывающий».

Особое значение понятию нуминозности придавал современный исследователь мифов Курт Хюбнер. В его книге «Истина мифа» (мюнхенское издание 1985 г., русский перевод 1996 г.) целые разделы посвящены интерпретации мифа как нуминозного опыта.⁷

Как возникает нуминозное отношение к миру? Вот как об этом писал Сенека Луций Анней младший (I в. до н.э.).

В мрачном безлюдном месте, в чащобе векового леса, у истоков больших рек, перед безмерной глубиной озер с темными водами душа человека ощущает присутствие святыни: чего-то выходящего за пределы повседневности, за пределы конечного бытия. Это ощущение чего-то Иного, потустороннего, но такого Иного, с которым слита душа человека. Такой порыв в безбытийность, в надбытийность одухотворяет человека чувством преодоления конечности всего сущего.

Священный трепет перед превышающими человеческие силы субстанциями мира гипостазировался и принимал либо миксантропические, либо антропоморфные черты. Гипостазирование есть приписывание образам сознания самостоятельного существования, рассмотрение выделенных сознанием когнитивных характеристик некоторого источника презентируемой информации как самостоятельных предметов, существующих вне сознания (греч. hypostasis – существование).

Референтное содержание когнитивного образа, относящегося к физической реальности, не нуждалось в гипостазировании. Оно и так находилось вне сознания. А вот экзистенциальные дескрипции, как правило, подвергались гипостазированию. Именно операция гипостазирования придавала вербальным дескрипциям особую достоверность наличного бытия. Так, на о. Делос мать Аполлона – Лето – представала необработанным поленом. На о. Самос Гера почиталась в виде доски. Гераклу поклонялись, как наличествующему в камнях и кусках дерева.

Референтное содержание и нуминозный (экзистенциальный) смысл находятся в разных когнитивных измерениях: они не совпадают, а лишь радиально расходятся, удаляются друг от друга. Референтное содержание сообщает, что перед вами полено (с таким-то сучковатым узором), а нуминозная дескрипция внушает, что это совсем не полено, а воплощение нуминозной силы, явленность бога «здесь и теперь». Сакральное восприятие полена перевешивает референтное содержание и полено становится предметом поклонения, предметом культа. Нуминозная суть живет во всех поименованных артифактах. Ради чего не тождественно бытию, каково оно само по себе, как оно существует без человека. Вот почему смешение референтного содержания и нуминозной (экзистенциальной) дескрепции чревато серьезными когнитивными просчетами. Физическое значение когнитивного образования может обогащать экзистенциальный смысл, но они не могут заменить друг друга. Более того, экзистенциальный смысл трансформирует референтное содержание сознания. Под воздействием экзистенциальной установки референтное, объективно-презентируемое содержание приобретает превращенный вид: что-то в нем выпячивается, что-то затушевывается вплоть до полной неузнаваемости исходного восприятия. Нуминозное восприятие распухает в ущерб референтным признакам. Нуминозное отношение к предмету на самом деле околдовывает, завораживает субъекта восприятия и само восприятие искажается: наполняется неприсущим ему содержанием. В основе искажения рецепции лежит особое отношение к нуминозным объектам. Сами мифологические образы возникают из ритуалистической практики.

Главные этапы в жизни каждого человека: это рождение, зрелость, смерть. В первобытном обществе самоидентификации индивида на разных этапах его жизни придается ритуальный характер: таковы обряд рождения, обряд инициации, обряд похорон. Для ритуалистического сознания все космологизировано, поскольку все входит в состав космоса, причастно ему, и именно космос определяет высшую ценность человеческого существования. Земной мир и загробный мир едины, мы все принадлежим потустороннему миру, создавшему нас самих. Существенно, реально лишь то, что нуминозно отмечено, входит в состав космоса как его часть, выводимо из него. Печать нуминозности – продукт этого акта творения любой единичности космическим универсумом.

То, что было вызвано к бытию творением нуминозных сил, воспринималось как благо.

Смысл любой идентификации индивида с космосом состоял в том, что акт творения вот этой единичности универсумом переживался заново, знаменовал собою вхождение индивида в космический порядок, каким тот был создан изначально: с момента его Первотворения. Для архаического сознания ритуал (и его центральная часть – жертвоприношение) связывал здесь и теперь с там и тогда, обеспечивал преемственность бытия человека в сегодняшнем мире, его связь с космической справедливостью, вхождением в неё оправдывал саму мимолетность его жизни.

В этом плане ритуал был вполне «прагматичен»: он становился главной операцией по сохранению «своего» космоса, по управлению и регулированию им, по контролю над ним, удостоверял степень соответствия единичного бытия Космическому Порядку. Отсюда первостепенная роль ритуала в нуминозной модели мира. Только в ритуале достигалось переживание целостности бытия и целостности знания о нем, понимаемыхкак благо и отсылающее к идее нуминозных сил в качестве гаранта этого блага. Это было переживание сущего в особой жизненной полноте, дававшей человеку ощущение окончательной укорененности в наличном универсуме. Ритуал был неотделим от чувства вовлеченности в сферу Благого. Это чувство составляло жизненный нерв таинства, основу священнодействия.

Как коллективное действо, ритуал предшествует мифу. Архаическая культура отдавала явное преимущество делу перед словом: ставила выше «говорения» «делание» и лишь с появлением профессиональных служителей культа перешла к вербализации психомоторики ритуальных ритмов. Общение с нуминозными силами, телесно разыгранное в ритуале, получало закрепление в мифе: миф рождался как «произносимый» ритуал, выводился из ритуала, втягивал в словесную программу общения с потусторонним миром весь коллектив.

Происхождение мифа из ритуала указывает, что экзистенциальная дескрипция имеет неутилитарный характер: она социально санкционирована во имя «высших целей».

В то же время у мифа есть особое качество, выделяющее его среди остальных образований сознания. Это качество получило наименование «вербального реализма».

В мифоритуальной практике произнесение слова приравнивается к производству самой вещи: к производству её нуминозной сути. Именно из нуминозной сути (как из зародыша) «произрастает» сама вещь. Иначе говоря, в мифе слово и вещь тождественны.

Ссылаясь на наблюдения этнографов, Э. Кассирер подчеркивал: «Мифологическое насквозь определяется …неразличением образа и вещи, и по способу бытия одно не может отделиться от другого, поскольку им обоим присущ единый способ воздействия – потому что во всеобщем мифологическом переплетении вещей образу дана такая же сила, как и какому-нибудь физическому существованию …Вера в объективную весомость и в объективную силу знака, вера в магию слова и образа, в магию имени и надписи образует фундаментальный элемент мифологического взгляда на мир»⁸.

Для мифологического сознания характерно переживание глубокого внутреннего родства со всеми вещами и явлениями окружающего мира. Нуминозность неотделима от ощущения полной слитности с объектом восприятия, слитности с жизнью других людей и природы как Своего Иного. Эта оценка – ощущение полного единства со всем миром – привносится в мир, а не извлекается из него. Ощущение слитности моего существования с миром наполняет душу человека благоговением, радостью, восторгом. Человек не будет задаваться вопросом о достоверности самого ощущения: чтобы его сохранить, он откажется от анализа и критики.

Так, ведийские арии (I тысячелетие до н.э. – I тысячелетие н.э.) деифицировали, обожествляли жертвенный огонь – Агни. Образ костра, возносящего жертву богам ведийского пантеона, включал в себя и референтное содержание и экзистенциальный, нуминозный опыт. Вещественные характеристики Агни поражали воображение человека, вставшего на путь ознакомления с названной стихией природы. В «Ригведе» – своде гимнов, сконцентривавших мифологию ариев, – с особой тщательностью отмечалось своеобразие огня как природной силы. Огонь виден издалека («Ригведа», RV, VII, 1.1), с какой стороны не подойти к нему, он всегда обращен лицом к человеку (RV, VII, 12.1). Его пламя и блеск нельзя схватить руками (RV, VIII, 23.1). Огонь светит даже ночью, Агни легко справляется не только с мягкой, но и с твердой пищей. Сама яркость, стремительность огня, подвижность, жар пламени отождествлялись с одушевленностью и жизненностью. Необычные свойства объясняют нуминозную природу Агни. От поколения к поколению в ведийском социуме передавались предания о священном огне, о его открытии (Огонь – сын двух арани, дощечки и палочки, из которых он добывается трением), о перенесении его с небес на землю, о неоценимых услугах и благодеяниях, которые он оказал людям. Агни сделал людей оседлыми и устроил их жилище (располагавшееся вокруг очага) (RV, III, 1.17). Он делает супругов согласными (RV, V, 32). Работа воображения антропоморфизирует Агни. В «Ригведе» говорится о волосах, бороде, рте, языке, челюстях, зубах Агни. По представлениям ариев, огонь – живое существо, одаренное разумом и волей. Агни – любимый старший бог ведийского пантеона. Нуминозные дескрипции Агни рассказывают о том, что Агни – бог, «возносящий воздаяния» и молитвы людей. Агни принадлежит достоинство jatavedas – «знающего существа». Такое определение встречается в «Ригвиде» 110 раз. Так как Агни находится во всяком существе, он – kavi – «мудрец», «вещий», «поэт» (эпитет kavi встречается в тексте «Ригвиды» 50 раз). Более того, он – kavitama – самый мудрый, «самый вещий», «первый из вещих мудрецов».

В пантеоне богов Агни принадлежит особая роль – он источник бессметрия для других богов. Агни именуется «стражем», «хранителем бессмертия» (RV, VI, 77; VI, 9.3). В VI мандале мы находим такое обращение к огню: «Твоей силой (боги) достигли бессмертия» (RV, VI, 7.4).

Не менее существенно ещё одно нуминозное достоинство Агни: он – ракшохан, т.е. бесоистребитель. Сполохами огня Агни обнаруживает демонов, скрывающихся в ночи и заставляет их спасаться бегством. Кто из демонов не успел исчезнуть достаточно быстро, будет корчиться в муках всепожирающего Пламени. Демоны, как правило, именуются дасью, т.е. «черными». Они принадлежат к невидимому миру, пребывая в царстве Ночи. Все эти ракшасы, кимидины, пишачии, вритры преследуются и уничтожаются Агни. Итак, небесный бог Агни очищает землю от демонов зла, населяющих Ночь. Нуминозная природа Агни принадлежит мифическому миру, она не обнаруживается сенситивными средствами. Никто не задаст себе вопрос: подстригает ли свою бороду Агни? Антропоморфный облик Агни не подлежит обсуждению: он приписывается огню дескритивным содержанием мифической конструкции. Если источником реальности является слово, а слово уже произнесено, кто же может усомниться в реальности того, что произведено словом?

Между референтным содержанием и нуминозным содержанием слова пролегает непроходимая грань: референтное содержание может быть исправлено эмпирическими средствами, но чувственный опыт не имеет силы над нуминозной дескрипцией. Нуминозное отношение к миру пронизывало все мифологическое сознание, но сознание человека распространяется не только на сакральные (выдающиеся) объекты, а и на менее значимые объекты повседневного бытия, на предметы мирского обихода, связанные с приемом пищи, защитой от холода и другими составляющими быта. К таким предметам было постоянно приковано внимание людей, и в сфере мирского бытия на первый план выходила проблема релевантности когнитивных образов обстоятельствам дела, проблема релевантности означаемого утилитарной значимости предметов. Но утилитарная значимость как раз и составляет референтное содержание когнитивных достижений. Референтное содержание призвано указывать на класс объектов, к которым принадлежит означаемое, фиксировать те наличные признаки, по которым внешнее бытие выделенного объекта, отличается от всего остального, входящего в область быта и повседневной жизни. На первый план сознания выдвигались различия, а не сходства. Дифференциации требовали как вещественные носители полезных свойств, так и познавательные орудия, позволяющие человеку отличать одну вещь от другой. Сама эта способность выделения вещей внешнего мира требовала осознания, и такая рефлексия над своими собственными способностями давалась архаическому человеку с большим трудом. Для иллюстрации сказанного обратимся к представлениям архаического человека об органе психики. В представлениях о собственных телесных функциях у архаического человека отсутствовала какая бы то ни было ясность и полнота репрезентации. Эволюция референтного содержания таких представлений, на наш взгляд, исключительно показательна. И такая эволюция четко прослеживается в рефлексии над собственными способностями в эпоху античности. Заметим, что культура рефлексии в наибольшей мере была присуща древнему греку. История античной культуры – это история постоянных трансформаций изначально неразвитого представления по поводу атрибутов, свойств как бытия, так и сознания. Постоянное наращивание положительного знания о собственных способностях индивида – вот что отличают эту культуру.

Первые представления о способностях человеческой души были крайне примитивными. Человек заметил, что при сильном волнении учащается дыхание, это дало повод заключить, что колебания диафрагмы, изменяющие наше дыхание – это и есть орган, отвечающий как за наши чувства, так и за мысли. Такова «прототипическая» категоризация Гомера. Если человек у Гомера гневается, то это означает, что гневается его диафрагма (phren). Диафрагма – носительница умственной и аффективной деятельности человека («Илиада, I, 103). Человек радуется диафрагмой (I, 474), боится (I, 555), печалится и горюет (I, 362. 243). Память человека (I, 297) и его ум (I, 55) это не что иное, как диафрагма Phren и prapis (синомичные обозначения диафрагмы) – это: мысль (III, 108); мысли (XIII, 115); (I, 608; XVIII, 482); творческие замыслы (XX, 12; VII, 120; IX, 184; XII, 324); разум (XIII, 55; XIV, 92-95); ум (XIII, 432); знание (VIII, 366, 446), размышление (169, 559); хитрость (IX, 313), решение (IX, 434); радость (XI, 683). Таков телесно-гилетический подход к объяснению психических состояний (греч. hyle - вещество, дерево). Гилетизм приписывал психическим состоянием и качествам телесное, пространственное бытие. Но это уже был отход от чисто нуминозного восприятия мира, объясняющего все и вся вмешательством сверхъестественных сил. На этом примере мы убеждаемся, что в области пространственного, гилетического бытия выявить подлинные причинные связи было очень трудно. Пространственное бытие предполагает когерентность, связность каких-то двух телесных обстоятельств. Но если в постоянно сопровождает A, это ещё не значит, что A есть причина В. Такая ошибка в логике называется Post hoc, ergo propter hoc (после того, следовательно, по причине этого). Логическая ошибка заключается в том, что временная последовательность событий принимается за причинную зависимость. Потребовалось несколько веков продвижения по пути рационального понимания мира, чтобы отказаться от логической ошибки в гомеровской интерпретации психики. Только тогда, когда человеческий ум стал лучше разбираться в характере причинных связей, греческая медицина отказалась от примитивно-гилетического представления об органе психики.

В 20-е годы V в. до н.э. на этом вопросе останавливается автор сочинения «О священной болезни» (т.е. эпилепсии) выдающийся врач и видный представитель гиппократова кружка медиков. К сожалению имя этого врача утрачено для истории. По интересующему нас предмету указанный автор высказывается вполне определенно: «…Я утверждаю, органом, который придает разумению отчетливость, является головной мозг. А диафрагма напрасно носит это имя, полученное вследствие случайности и в силу обычая, но не истинное. Я, во всяком случае, не знаю, какую роль может играть диафрагма в понимании и рассуждении. Разве, что если человек неожиданно обрадуется или огорчится, она начинает прыгать и причиняет тем самым неудобство, ибо она тонка. Натянута более всех органов и лишена полости, в которую могла бы вместить благо или несчастье».

Но из-за того и другого диафрагма приходит в смятение и по причине слабости её строения, ибо она не может воспринимать что-либо ранее, чем прочие части тела. Итак, она напрасно носит это имя (среди значений слова pheren мы находим «владеющий умом», « в здравом уме», «разумный» - Е.Р.) и считается причинной [понимания и рассуждения], подобно тому, как так называемые «уши» близ сердца (так именовались сердечные клапаны – Е.Р.) не имеют никакого отношения к слуху»⁹.

Со своей стороны отметим два обстоятельства: наш ученый медик не боялся вступать в спор с Аристотелем, который центром психики считал не головной мозг, а сердце. Характеризуя диафрагму, он очень точно определяет референтное содержание современного ему знания о диафрагме: «тонка, натянута более всех органов и лишена полости». Наконец: о смелости нашего ученого говорит ещё одно обстоятельство: в его время встречались приверженцы мнения, что именно диафрагма, а не сердце играет центральную роль в психике. Имя этого врача сохранилось: его звали Аристон¹⁰.

Итак, проблема функций тех или иных телесных органов в V-IV вв. до н.э. в Древней Греции была еще остродискуссионной, но она получала разрешение на основе опыта и теоретических рассуждений, а не опиралась лишь на фантастические допущения, как у Аристона.

Итак, референтное содержание получает эмпирическое обоснование и может уточняться, корректироваться таким образом, что менее адекватное существу дела референтное содержание уступает место новому референтному содержанию более реалистичному, более отвечающему потребностям практики (лечения), потребностям наиболее эффективного использования природных сил.

Так произошло с представлениями о центре психических способностей человека. В коллективном опыте накапливались сведения о травмах головы и тех последствиях, к которым они приводят. Зарождалось подозрение в частичной или полной несостоятельности представления о диафрагме как центре психической жизни. Эти сомнения получали все новое и новое подкрепление в наблюдательных данных. Целители, занимавшиеся лечением травм и болезней, убеждались, что состояние диафрагмы никак не связано с течением болезни и успехом лечения. От взгляда на диафрагму как на центр психической жизни приходилось отказаться в интересах дела. Это общее правило корректировки референтного содержания ранее уже сделанных допущений. Пересмотр неоправдавших себя взглядов приводил и приводит к забвению нерелевантного объяснения тех или иных фрагментов реальности.

Совершенно иначе складывается историческая судьба экзистенциальных дескрипций.

В противоположность референтному содержанию экзистенциальное содержание когнитивных образований не требует эмпирического обоснования: оно целиком обращено к внутренним переживаниям субъекта, релевантно желаниям и субъективным предпочтениям. Субъективные предпочтения могут быть полностью иррациональны.

Ошибка референтного содержания может быть выявлена, рационально проанализирована, подвергнута критике. Но природа экзистенциального отношения такова, что оно не допускает какого-либо пересмотра, ревизии. Экзистенциальное отношение целиком внутри нас и сам интерес, который лежит в его основе, не угасает. Экзистенциальный смысл никогда не предается родовому забвению, поскольку он коренится в самой субъективности родового человека

Экзистенциальные смыслы в полной мере отвечают самолюбию человека, они льстят ему, возвышают его, и потому так укоренены в сознании. Экзистенциальные дескрипции поддерживаются институционально, поддерживаются традицией и потому крайне консервативны. По большей части они утверждаются вопреки чувственной очевидности, а значит радикальная деконструкция им не угрожает.

Само сомнение в высшей предназначенности нуминозного смысла равносильно святотатству. Иррациональная устойчивость характеризует мифологические предписания воплощающие безоглядное, непреоборимое подчинение мощи нуминозных сил. Наполненный нуминозным содержанием когнитивный образ становится символом, утрачивающим связь с реальностью. Назначение символа манифестировать приверженность чему-то высшему, нетутошнему. Когда реальность выступает под знаком вечности, от нее мало что остается. Все, что принадлежит вечности, не может быть более истинным, или менее истинным, это – Истина Навсегда, в которой нельзя усомниться, в которую нельзя не верить.

Возьмем, к примеру, образ бога Агни. На протяжении всей своей истории, начиная с древнейших времен, индийцы верили, что божества слышат их молитвы и просьбы и отвечают на них, посылая им приплод скота, детей, хорошее здоровье и проницательный ум (Ашвалаяна, I, 7, 19; Шанкхаяна, I, 14, 6) Гимном Агни открывается «Ригведа». Как пишет Н.Р. Гусева, начиная с конца II тысячелетия до н.э. и вплоть до наших дней, всегда имело место религиозное преклонение перед Агни» и всегда ему «приписывались одни и те же чудодейственные свойства и его ставили в один ряд с самыми влиятельными и могущественными богами»¹¹.

У всех индусов, за исключением некоторых народов, живущих главным образом на юге, свадебный обряд завершается тем, что жених и невеста обходят вокруг священного огня.

Не менее значима траурная санскара. Индуизм утверждает: «Ведь принесение человека в жертву огню – наиболее приятное для него жертвоприношение».

Согласно ведийской мифологии, когда человек умирал, нужно было его тело отправить на Небо. Это можно было сделать только посредством Агни. Когда тело пожиралось огнем и превращалось в пепел, покойный мог получить новое тело в мире Ямы и присоединиться к предкам («Ригведа», Х, 14, 8).

Исследователь древнеиндийских ритуалов – Р.Б. Пандей – указывает: в эпоху средневековья даже малейшее отклонение от установившегося порядка санскар (домашних жертвоприношений – Е.Р.) индийцы считали грехом и «чувствовали, что не могли изменить ни одной мелочи, произнести ни единого слова без указания древних риши».¹²

Итак, источник веры в десприктивно-экзистенциальное содержание мифологической конструкции это сам миф, а вернее – его автор. Все, что заповедано мифом, следует воспринимать как высшую данность. Ни один автор не будет сообщать миру о своем озарении, и тут же от него отказывается, тут же подвергать его критике.

Идея инкарнации в новое тело через кремацию настолько привлекательна, что завораживает сознание адепта индуизма. И точно также обстоит дело со всеми аксиологическими истинами, провозглашенными мифом у любого народа, в какую бы историческую эпоху ни возникала мифологическая конструкция.

Есть резон в понимании мифического по Л. Колаковскому. Для Л. Колаковского мифом является все, что исходит из абсолютного, далее необосновываемого решения.¹³

Мифы, - утверждает Колаковский, - нас попросту учат тому, что «представляет собой та или иная ценность». Они «неизбежны до тех пор, покуда существует человеческое общество».¹⁴

В мифе, как верно замечает К. Хюбнер, рвется наружу «неопреодолимая тяга к одушевлению мира, к целостному, не разорванному на отдельные функции бытию и жизни, и быть может, даже тоска по глубинному божественному смыслу».¹⁵

Вот почему истина мифа выступает как «истина жизни», которая не подлежит сомнению. Но вот каково происхождение этой непреложности мифической истины? – в этом следует разобраться. На примере ведийской мифологии происхождение непререкаемости, абсолютности мифической истины выступает очень отчетливо.

От истины веры невозможно отказаться потому, что она абсолютна. Но каков источник этой убежденности. На поверку оказывается, что источником абсолютности веры служит лишь субъективность личных предпочтений реально жившего автора мифологической конструкции. Мифологическая конструкция оказывается продуктом субъективного построения, у которого есть вполне реальный автор. В ведийской мифологии таким автором был поэт – риши. (от корня rs/ars «устремляться», «течь», «изливаться» в песне). Иначе поэт назывался dhira – «обладающим dhi, мудрым, одаренным». Значение глагол dhi можно сформулировать как рассматривать «внутренним взором». В ведийской картине мира у знания – визуальная природа, а «узнать» значит «увидеть», «узреть». Способностью видеть наделены поэты – риши, в распоряжении которых находилась dhi.

Истина внезапно открывается тому, кто обладает dhi. То, что видит риши, имеет вневременной характер, т.е. трансцендентно, и в равной мере может быть отнесено к настоящему, прошедшему или будущему или ко всем временам сразу. С помощью dhi риши приходит в соприкосновение с непроявленным, в результате чего перед его мысленным взором открывается божественная картина того, что есть «по истине», но это такая «истина», высказывание которой творит сам мир. Мифомышление – единичное событие, заданное как прецедент, возводило в ранг всеобщего, сущностного бытия. Тем самым «мифомышление» переворачивало отношение единичности и всеобщности, под видом всеобщности отдавало предпочтение уникальному прасобытию, которое «узрел» риши.¹⁶

Гимн должен был побудить высшие силы к действию, но для этого нужно было правильно обратиться к тому или другому богу, т.е. знать его «величайшее имя». Всевластие слова таково, что произнесение священной речи есть ритуал и вызывания божества, и узрения истины.

Вот почему о придании одному из первых богов ведийского пантеона – Индре – наивысшей энергийности риши повествует так: Я возношу речь, «снаряжая тебя (Индру – Е.Р.) к бессмертию») (RV, III, 31, 2).

Свою силу, крепость, рост и всякое благоденствие боги воспринимают от культа, который посвящает богу риши. Культ – «дающий рост, развивающий». Именно культу (единству слова и жертвоприношения) приписывается «сила, благоприятствующая развитию». Кого из богов вознести, кого принизить, оказывается делом, зависимым от стараний исполнителей гимнов. «Индра, поощренный молитвой, возрос (окреп) телом и наполнил собой два мира» (Небо и Землю «Ригведа», III, 31, 1). «Индру взрастили (упитали) гимны, как реки-океан (RV, VIII, 63, 5)», «Посредством жертвоприношения я привлек Индру; я мог бы склонить его к новому благодеянию, его, который укрепился гимнами древними, средними и новыми» (RV. III, 32). Итак, исполнение гимна, вербализация нуминозного события деифицирует и перестраивает сам мир богов и людей.

Конструктивные потенции риши, их конструктивная способность – вот источник возникновения нуминозного смысла, проецируемого на реальность. Свое представление о мире, продукт личного dhi риши возводит в ранг Вечной Истины. Субъективная природа непреложности Вечной Истины мифа обнажается здесь в полной мере, nec plus ultra. Весь конструкт мифотворчества пронизан субъективностью, историческими приcтрастиями эпохи. Если у Ариев Вед творцами мифов были риши, то в более позднюю эпоху генераторами нуминозных смыслов делались «пророки» и основатели религий.

Модель мифологического сознания показывает, как когнитивность наделяет объекты внешнего мира экзистенциальной дескрипцией. Но чтобы нечто наделять смыслом, нужно знать, что это такое. Экзистенциальное наделение смыслом когнитивного объекта вторично по отношению к репрезентации, оно вторично по отношению выделения объекта из всей массы чувственных впечатлений. Так, ритуал кремации дает очень четкую картину выведения ценностной дескрипции из измерения «здесь и теперь» и подведения акта кремации под прямо противоположное измерение: категоризуя его как способность, которая имеет силу лишь subspecie aeternitatis: акта актуального не только в настоящем, но и в прошлом и будущем. Однако референтное содержание образа огня (вспыхивающих языков пламени) и уверенность, что Священный Огонь является дорогой к инкарнации умершего – совсем не одно и то же. Референтное содержание образа – объективно, уверенность – субъективна.

Однако целое направление когнитивизма утверждает, что наши образы субъективны и только субъективны. Таковы выводы философии конструктивизма. Эта философия утверждает, что человек реагирует не на действительность как таковую, а на то, как она репрезентирована, отражена на нашей «карте» мира. «Эти карты состоят из убеждений, ценностей, установок, языка, воспоминаний и других психологических фильтров», (которые нас отделяют от действительности – Е.Р)¹⁷. В этой концепции философского и психологического конструктивизма принимается, что «поведение человека определяется не столько «объективной» реальностью, сколько «реальностью – для – субъекта», т.е. системой субъективных представлений человека о реальности»¹⁸.

Мы ни в малейшей мере не собираемая оспаривать, что «когнитивная карта» включает в свою структуру установки, ценности, индивидуальные убеждения, но все эти дескрипции вторичны по отношению к репрезентации характеристик объекта, как он существует вне нашего сознания. Кунштюк, к которому прибегает конструктивизм, заключается в том, что эта концепция выдает вторичное отношение за первичное и единственное. Подтасовка последовательности когнитивных операций лежит в основе той мистификации сознания, к которой прибегает конструктивизм. Ведь ценность нужно отнести к чему-то уже существующему, хотя бы в нашем воображении, а наше воображение пусть частично, соотносится с некоторой реальностью (таковы языки пламени в ритуале кремации). Иначе говоря, репрезентация объекта предполагает его выделение среди множества остальных объектов и отнесение выделенного объекта к некоторому классу объектов, данных в опыте. Заданность объекта в опыте уже не является субъективной (Опыт – это всегда отношение субъекта к объекту, фиксируемое телесными средствами). Но нам навязывают одностороннюю методологию, когда внушают: «Человек не просто воспринимает мир, но конструирует его. Мы созидаем мир с помощью нашей психики».¹⁹ С конструктивистской точки зрения, мы не просто пассивно или активно отражаем мир, но строим, или выстраиваем, его посредством языка и культурных систем. То есть это мы выстроили протяженность и длительность физических процессов, а не она задана нам в опыте. Отсюда вывод: Мы убеждены:, что объективность является химерой: мифологическим созданием, никогда не существовавшим и сохраняющимся в воображении тех, кто верит, что знание может быть отделенным от познающего²⁰.

Следствием такой мировоззренческой установки становится конструктивистский альтернативизм, т.е. признание бесчисленных возможностей концептуализации событий в мире и поведении людей. Важно подчеркнуть, в этой концепции вопрос о валидности, о практической истинности всех ментальных конструктов, которые могут быть изобретены людьми, снимается с повестки дня. Что же означает такой подход? Он означает согласие, что представление Гомер о диафрагме как центре психической жизни каждого отдельного человека и представления современной нейрофизиологии о деятельности мозга одинаково валидны. Весь вопрос в том, будем ли мы знаниями, присущими гомеровской эпохе, руководствоваться в сегодняшней медицинской практике? И к чему бы нас привела подобная фантасмагорическая практика? Ни один серьезный ученый не примет рекомендаций философа-конструктивиста. Наука постольку остается наукой, а не превращается в мифологию, поскольку она ставит валидность когнитивного образа в зависимость от полноты объективного содержания в его референтной составляющей. Вся история науки, вопреки конструктивистским поползновениям, свидетельствует, что приумножение объективных характеристик когнитивного образа делает более валидым его использование в познавательных и практических целях. Какую ценность мы придаем феноменам реальности - это зависит от нас, но характеристики реальности, которая существует сама по себе, от нас не зависят. Иначе нам никогда не приходилось бы натыкаться на сопротивление той жизни, которую мы ведем, нашим желаниям. Именно сопротивление природных вещей человеческому насилию заставляет людей пожалеть о своем неразумии. Остается наивный вопрос: неужели адаптам конструктивизма никогда не приходилось сталкиваться с неуспехом в повседневном поведении, а возможно и с катастрофами в личной жизни? Неужели провалы наших начинаний – в особенности в общественном масштабе – ничему нас не учат? Можно ли быть настолько ригоричными хоть в теории, хоть на практике?

Если мы откажемся от научных критериев разграничения истины и заблуждения, будем ли мы любое примитивное верование принимать за Вечную Истину?

Думается, что приняв конструктивистскую доктрину, современный человек никогда не сможет отличить науку от научных домыслов, граничащих с шизофреническим маниакальным бредом. Не стоит безоговорочно отдаваться на волю экзистенционального интереса. Он может стать предателем в какой-то вполне реальной жизненной ситуации. Экзистенциальный интерес следует поверять разумом.