7.4. Мифология «русской души»

Ты и убогая, ты и обильная,

Ты и могучая, ты и бессильная,

Матушка — Русь!

Н. А. Некрасов

Известные строчки русского поэта не случайно предваряют этот раздел, посвященный тому образу русского «национального духа», который сложился стараниями не столько ученых, сколько мыслителей и поэтов. Это тоже своего рода case-study, если с некоторой натяжкой применить этот социологический термин к мифологической реальности.

Некрасовский образ Руси как эманации русского человека для любого исследователя интересен прежде всего тем, что художник возможно впервые в нашей культурной традиции осмелился обнажить истинный смысл пресловутой загадки русской души — душа эта загадочна, потому что внутренне противоречива, именно этим и объясняется непредсказуемость поведения и отдельного человека, и народа в целом.

Вся история России — это непрерывная борьба взаимоисключающих противоположностей, заложенных в коллективное самовыражение не одним только необъятным пространством, но и евразийским характером культурно-исторической почвы.

По мнению английского исследователя М. Бэринга, «в русском человеке сочетаются Петр Великий, князь Мышкин и Хлестаков»²⁶. Это взгляд как бы «извне», а вот иное видение национального «духа», изнутри: современный российский философ В. Н. Сагатовский предлагает в качестве «нашего» коллективного портрета четырех братьев Карамазовых: «бескорыстие любви Алеши, неудержимость эмоционального порыва Дмитрия, до конца идущая рефлексия Ивана, подлая маргинальность Смердякова»²⁷ — все это, по его мнению, сочетается в характере русского народа.

И. Ильин так выразил сочетание в национальном характере основного противоречия и великих возможностей, возникающих при его разрешении:

«Доселе он колеблется между слабохарактерностью и высшим героизмом. Столетиями строили его монастырь и армия, государственная служба и семья. И когда удавалось им их дело, то возникали дивные, величавые образы: русские подвижники, русские бессеребренники, претворяющие свой долг в великую преданность, а закон — в систему героических поступков, и в них свобода и дисциплина становились живым единством»²⁸.

«Русские» достоинства и недостатки со свойственным ему изяществом перечислены Н. О. Лосским в заключительной части книги «Характер русского народа»: «гостеприимство, мягкость, любовь к детям, женственность, ловкость, любовь к пассивным удовольствиям, доброжелательность, гуманность, жалость к страдающим, широта натуры и щедрость»²⁹ парадоксально соотносятся в народной душе с экстремизмом, максимализмом, требованием всего или ничего, невыработанностью характера, отсутствием дисциплины, дерзким испытанием ценностей, анархизмом, чрезмерностью критики.

Эти свойства, по мнению философа, «могут вести к изумительным, а иногда и опасным расстройствам частной и общественной жизни, к преступлениям, бунтам, к нигилизму, к терроризму. Большевистская революция есть яркое подтверждение того, до каких крайностей могут дойти русские люди в своем смелом искании новых форм жизни и безрадостном истреблении ценностей прошлого»³⁰.

Словно продолжением этого перечня национальных «пороков» представляется тонкое замечание видного монархиста В. В. Шульгина: «Мы из тех пород, которым нужен видимый и осязаемый вожак. При соответствующем вожаке русские могут быть очень сильны. Их лучшие качества складываются, будучи толкаемы в одном направлении, их нестерпимые недостатки (грызня, взаимное недоброжелательство) парализуются. Ведомые подлинным вожаком, русские могут с успехом конкурировать с другими народами во всех тех областях, где вожаческая организация вообще пригодна»³¹.

Мысль В. В. Шульгина верна не только в отнесении к периоду «Совдепии», как называли русские философы советскую власть, она приложима и к нынешным временам: действительно, в условиях стихийного рынка, который сложился в современной России, «вожаческая организация», если воспользоваться терминологией Шульгина, т. е. государство-«отец» с харизматическим лидером во главе, — вряд ли пригодна, она рассчитана на иные социальные отношения и институты, но русский человек не может и не хочет отказаться от традиции «быть ведомым» и «толкаемым» в одном направлении. Сегодня он несчастен не одной лишь материальной неустроенностью своего бытия, но и неумением жить самостоятельно, без «страховки», не в этом ли женственность природы русского народа, о которой без устали толковали русские философы Серебряного века?

Наиболее емко и завершенно выглядит идея о внутренней противоречивости национального характера в концепции Н. А. Бердяева о русских «антиномиях»³².

По мнению Бердяева, высказанному в 1915 году, «для западного культурного человечества Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством»³³.

Эта непостижимая для европейца тайна, как полагает русский философ, состоит в том, что «Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству, к закреплению старой плоти мира. В ней нет дара создания средней культуры, и этим она действительно глубоко отличается от стран Запада»³⁴. Эта же мысль, сформулированная более лапидарно, лежит в основе заверений современных российских консерваторов в том, что в России невозможно построить западного типа рыночную экономику, ибо стремление к материальному благополучию и жизненный прагматизм изначально не присущи русским.

Что же касается «дара средней культуры», то с этом утверждением Н. Бердяева трудно не согласиться: действительно, на фоне блистательной «классики» Золотого и Серебряного века, традиционной образованности, начитанности русской интеллигенции, неуемного интереса любого русского человека к тайнам бытия и души (эту черту «русскости», кстати, в разное время, но равно талантливо отразили в своей прозе А. Платонов и В. Шукшин), в России практически отсутствует культура быта, культура благосостояния, «эстетики» частной жизни.

Суть этого явления вбирает понятие «жизненный комфорт», не имеющее русского аналога. Именно поэтому советские люди, пересекая тогда еще невидимую границу Эстонии или Латвии, открывали для себя совершенно незнакомый мир, устроенный не только удобно и целесообразно, но и эстетично, мир укоренившейся средней культуры.

В чем же, по Бердяеву, заключается антиномичность русского бытия?

Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире, анархизм — это явление русского духа³⁵. Русский человек, пишет философ, как будто бы хочет не столько свободного государства, сколько свободы от государства. Мы уже говорили о противоположных по сути понятиях «свобода» и «воля», свобода от государства — это и есть мечта «вольного» человека от Кропоткина и Бакунина до Нестора Махно. От государства уходили на Дон и Терек русские мужики, от государства скрываются современные сибирские «бичи», ибо не одна лишь социальная неприкаянность приводит большинство из них к бездомному существованию, но и психологическая приуготовленность к отказу от нормативного жизнеустройства. Да, они маргинальны, но разве не маргинальна и сама воля по сравнению со свободой?

Но Россия и самая государственная, самая бюрократическая страна в мире, утверждает Н. Бердяев, ибо все в России превращается в орудие политики, а самый безгосударственный народ покорен бюрократии и «как будто даже не хочет свободной жизни»³⁶. Действительно, чиновничество (а в советское время — «номенклатура») уже с петровских времен, когда была введена «Табель о рангах», стало становым хребтом государственной системы, оплотом ее стабильности. И сегодня, точно так же как и в гоголевские времена, разве не трепещет «коллежский асессор» перед современным «тайным советником»? Деление на «простых людей» (или «народные массы»), с одной стороны, и разного уровня и рода «начальников», — с другой, было и остается основой неявной, но всеми признаваемой социальной стратификации «по-русски».

Россия — «самая не буржуазная страна в мире, страна странничества и искания Божьей правды», в душе народной, полагает философ, существует «некое бесконечное искание невидимого града Китежа, абсолютной божественной правды и спасения для всего мира»³⁷. В каком-то смысле «невидимый град Китеж» — это и большевистское понимание коммунизма, где «каждому — по потребности», а мировая революция — чем не идеологизированный «абсолют», которого жаждет русская душа? Прививка большевистской интерпретации марксизма именно на русской почве потому-то и оказалась столь прочной и длительной, что вряд ли какой-нибудь иной народ столь истово, как наш, поверил бы в материализацию «Китежа» на нашей, хронически неустроенной и вздыбленной земле.

А вот и антитеза: Россия — страна «неслыханного сервилизма и жуткой покорности, страна лишенная сознания прав личности, страна инертного консерватизма (...) Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самостоятельности и активности, всегда полагаются на то, что другие за них сделают». — Думаю, что и это замечание философа не только констатирует прежнюю, ушедшую реальность, но и кажется провидческим: патерналистские ожидания в новых экономических условиях — и есть то отсутствие «самостоятельности и активности», которое отмечает Н. Бердяев. Понимание «прав человека» и, в частности, правосознание все еще не вошло в «психологическую оснастку» народа, не стало его модальной ценностью, что, кстати, в полной мере подтверждают и данные наших исследований³⁸.

Именно так «поэтическое» допущение философа неожиданно преобразуется в социологический факт, так что в действительности мифология и социальная практика не так уже и разделены, как это может показаться на первый взгляд. Ведь именно этой внутренней противоречивостью, которую концептуализировал Н. Бердяев в начале века, и можно объяснить, во всяком случае — отчасти, реальную непредсказуемость коллективного поведения русских особенно в кризисные, переломные моменты истории. Не потому ли столь приблизительны сегодня и вполне профессиональные прогнозы социологов относительно электорального поведения россиян, не потому ли не всегда срабатывают старания квалифицированных «имиджмейкеров», выстраивающих «публичный образ» политика по западным канонам представления о социальных ожиданиях «частного человека»?

Русскую непредсказуемость формировал сам склад земли и государства, который требовал централизации и подчинения всей жизни государственному («державному») интересу. Не пошла ли, к слову, модальная «широта души» от той «ушибленности ширью», о которой не уставал говорить Н. Бердяев? Ведь удержание необъятных пространств не могло не порабощать индивидуального человека: землепроходцы XVI-XVII вв., «работая» на приращение государства, в то же время, устремляясь в неизведанное, освобождались от мощной государевой «десницы» точно так же, как и мужики, бежавшие на Дон.

Издавна заложенное «державное» сознание воспринимает сегодня распад СССР как трагическое «сжатие» исторически освоенной территории, не случайно русские всегда значительно больше гордились размерами своей страны («одна шестая суши»), подсчитывая, сколько «франций» и «бельгий» можно поместить, к примеру, в Красноярском крае, чем культурными и экономическими достижениями своего народа. Не потому ли потеря статуса «сверхдержавы» ущемляет национальное самолюбие многих больше, чем бедственное состояние русской культуры или ставшее привычным бездорожье («было бы куда ехать»)?

Не меньшее значение традиционно имело и географическое расположение этого пространства — на стыке Европы и Азии. Философская концепция евразийства, которой отдал дань и А. Блок («да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами») основана на двойственности (а следовательно, противоречивости) природы народа и государства в равной мере и европейского, и азиатского.

По мысли «евразийцев», русских нельзя включить в любую, более широкую культурную зону, поскольку они формируют свой самостоятельный ареал, объединяющий утро-финнов, тюрков, славян и «туранский» Восток, при этом невозможно различить в этом культурном конгломерате чье влияние сильнее и существеннее³⁹.

Л. Н. Гумилев⁴⁰, говоря о Евразии, имеет ввиду не только континент, но и суперэтнос с тем же названием. По его концепции Россия стала наследницей в равной степени и Византии («третий Рим»), и Тюркского каганата, и Монгольского улуса, а ей традиционно противостоят — на Западе — Европа, на Востоке — Китай, на Юге — исламский мир. Разнообразие ландшафта Евразии повлияло и на этногенез ее народов. Русские осваивали поймы рек, финно-угры — водораздельные пространства, тюрки и монголы — степи, а палеоазиаты — тундру. Именно поэтому, полагает ученый, при разнообразии географических условий для народов Евразии объединение оказалось не только естественным, но даже выгодным процессом.

При всей спорности гумилевской теории, повторяющей в своих основных чертах классическое евразийство 20-х гг., необъятность Русской земли и ее порубежное состояние действительно во многом определило историческую судьбу народа и его психологию. Случайно ли эта немереная «земля» в русском языке — это и почва, и государство («Русская земля, ты уже за холмом» — восклицает князь Игорь), и народ, его населяющий («земляки»)?

В своей тысячелетней истории Россия подобно гигантскому маятнику то приближалась к Европе, то отдалялась от нее. Древнерусское государство бесспорно было государством европейским (кстати, и по географии своего расположения), причем опережающим многие европейские страны периода раннего средневековья хотя бы по уровню грамотности (свидетельством тому новгородские берестяные грамоты и, к примеру, тот факт, что Анна Ярославна, королева Франции, в отличие от своего неграмотного супруга кроме старославянского знала еще латынь и греческий язык).

После монголо-татарского нашествия «Московия» — вассал Золотой Орды как бы качнулась на несколько веков а Азию, чтобы вновь вернуться в Европу с началом петровских реформ, правда, прежде всего своим социальными институтами и образом жизни высших сословий.

Большевики вновь отгородились от Европы железным занавесом идеологии, хотя и родившейся от немецких философов, но основательно обращенной в «азиатчину» основателями Советского государства.

С середины 80-х гг. началось очередное возвращение России в Европу, отличное от петровского тем, что сегодня во многом насильственной «европеизации» подвергаются абсолютно все социальные группы без исключения. Правда, нельзя забывать о том, что принадлежность русских к христианскому миру как бы психологически всегда сдвигала Россию в Европу, хотя большая часть ее территории, особенно после распада СССР, расположена в Азии.

Пространность земли, на которой формировалось государство, обусловила и неравномерность развития отдельных частей политического пространства. Даже в современной России, несмотря на существование средств массовой информации, «столицы» и глубинка живут совершенно несхожей, особой жизнью, причем это касается не столько даже политических предпочтений, сколько стереотипов поведения. И сегодня Россия — это не Москва, и не Петербург, что, кстати, слабо учитывает «столичная» политическая элита.

«Порубежное» (между Европой и Азией) состояние русской культуры отразилось на языке, характерной чертой которого стала переимчивость: отторгая современные «холдинги» и «саммиты», современные языковые пуристы забывают о том, что почти каждое пятое-шестое русское слово не славянского, а тюркского происхождения.

Осваивать, переиначивая на свой лад — вообще свойство русской натуры. Вспомним блоковское: «мы любим все — и жар холодных чисел, и дар божественных видений, нам внятно все — и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений...»

Переплавка чужого до неузнаваемости видна ив заимствовании западных политических институтов в ходе общественных переустройств: первых русских «сенаторов» царь Петр собственноручно порол за нерадивость, Государственная Дума, и прежняя, и нынешняя, мало похожи на европейские парламенты, а разделение властей в России — не правовая норма, а инструмент политической борьбы, так же как президент не столько выборный и сменяемый глава государства, сколько (в ожиданиях граждан) — «отец Отечества», каким себя объявил еще первый русский реформатор Петр.

Характерной чертой национальной психологии является полемичность мысли, своего рода «русская логика» — противопоставление, а не сравнение, «Нет, я не Байрон, я другой...» или «не то, что мните вы, природа...» И если толстовский Кутузов — антитеза Наполеону, то и Россия в целом — антитеза Западу в философской первооснове большинства романов Ф. Достоевского.

Ту же полемичность нетрудно обнаружить и в политической традиции от первых коммунаров («весь мир насилья мы разрушим, а затем мы новый мир построим») до современных радикалов, для которых острое противостояние все еще предпочтительнее компромисса.

«Золотая середина», взаимные уступки воспринимаются большинством политиков как предательство, вызывая неприятие не только у них самих, но и в массовом сознании. Центризм для русского — в чем-то ущербен, какая-то «неметчина», будто не оппоненты, а враги выступают на политической арене как римские гладиаторы, и эта историческая нить тянется от первого «врага народа» князя Курбского до современных «красно-коричневых» или «агентов влияния».

Своего рода нравственным радикализмом можно назвать и традиционное на Руси правдоискательство: Даниил Заточник, Иван Карамазов, протопоп Аввакум и доктор Живаго — все эти и многие другие реальные люди и вымышленные герои в разные эпохи и в различной социальной среде строили свою жизнь согласно внутреннему «категорическому императиву». Своего рода крайними правдоискателями-фанатиками были ведь и народники, и большевики первого призыва, как бы к ним не относиться.

Различное понимание нравственности лежит в основе православного (т. е. русского) сознания, с одной стороны, и западного — протестантского, — с другой. Европеец формируется на ценностях протестантской этики с ее приоритетом личности, индивидуальной самореализации и совершенствования, между тем как православные добродетели — прежде всего коллективизм (общинность), скромность и трудолюбие («не для себя, для мира»). При всей борьбе с православием большевики, кстати, весьма грамотно использовали эти традиционные установки, просто направив их в иное, идеологическое русло.

Сергий Радонежский, наиболее почитаемый русский святой, как известно, сам растил хлеб, духовно подпитывал начинания Дмитрия Донского, со своей братией защищал и родную обитель от иноверцев. По-иному была устроена жизнь западных монастырей, где иноки жили подаянием, продажей индульгенций, а в мирские дела старались не вмешиваться.

Старчество, описанное Достоевским в «Братьях Карамазовых», традиции Оптиной пустыни, куда за духовным утешением и просветлением шли и крестьяне, и купцы, и дворяне—воплотило в себе национальные ожидания, понимание русскими роли духовных наставников в мирской жизни.

Однако в России, поистине в духе бердяевских антиномий, церковь в то же время стала орудием государственной политики, «ветвью» самой государственности, формируя с нею некий симбиоз, отразившийся в официальной формуле «православие, самодержавие, народность». Священный Синод, учрежденный Петром и встроенный в политическую структуру Российской империи, возглавляемый светским лицом — обер-прокурором, представляющим государство, закрепил это место церкви в российской жизни, превратив священника в своего рода «чиновника от религии», обеспечивающего преемственность государственной идеологии. Характерно, что и сегодня церковь, формально отделенная от государства, исподволь начинает выполнять свою прежнюю функцию, к которой ее светская власть как бы незаметно подталкивает.

«Мужество непротивления» и юных княжичей Бориса и Глеба, погибших по наущению брата, но не выступивших против него, и Михаила Тверского, убитого в Орде за непокорство, и староверов, сжигавших себя во имя истинной веры вместе с домочадцами — черта не столько религиозного, сколько национального самосознания русских. Стремление героев Достоевского во всем дойти до крайности, до предела, их бескомпромиссность — гениальное отражение, пожалуй, ядра национальной психологии.

Эту «предельность» как важнейшую для русских черту характера, справедливо отмечает Д. С. Лихачев⁴¹. Несомненно эта «предельность» шире одного лишь географически-пространственного приложения, двинувшего когда-то наших предков на Восток, «встречь солнцу» и достигших «земного предела» — Тихого океана.

Предельность искоренения религии в двадцатые годы сменяется такой же предельностью ее возрождения; безудержность «очарования» коммунистической идеологией — столь же безудержным ее отвержением, особенно в годы перестройки. Безудержная некритичность возводит политиков на пьедестал харизматического вождя, она же их оттуда с позором низвергает. И здесь мы вновь возвращаемся к внешней якобы схожести и внутренней противоположности понятий «свобода» и «воля» (случайно ли однокоренное «своеволие», т. е. воля для себя, эгоизм?) «Предельность», а выражаясь современным языком, радикализм — свойство вольного, но не свободного человека.

Действительно трудно оспорить то, что в своем практическом воплощении свобода в современной России — это не столько свобода сотрудничества и диалога, основанного на правосознании, сколько своевольное навязывание своего понимания свободы ради сокрушения чужой. Мыслима ли в России ситуация лондонского Гайд-парка, где на небольшом расстоянии друг от друга различные ораторы обращаются к своим слушателям зачастую с противоположных позиций? Свобода — терпима, воля — чаще всего агрессивна.

Сегодня, после отказа от идеологического единомыслия, две стороны национальной психологии, как бы сфокусированные в понятиях «свобода» и «воля», борются в каждом русском человеке, в каждом из нас.

Борются между собой и два образа русского народа: условно говоря, «азиатский», с чертами «инертного консерватизма» и вместе с тем «бунтарства» и «европейский», признающий права личности каждого, даже совершенно несимпатичного «мне лично» человека, в котором «моя» свобода подразумевает и свободу и соседа по дому, и соседа по многонациональной России.

Каков же истинный образ русского народа? С мифологическими преувеличениями или заключенный в сухие колонки цифр статистика, демографа, социолога?

Думается, и тот, и другой. Ибо, выискивая исторические аналогии и прецеденты, вчитываясь в страницы классических романов, мы невольно мифологизируем и саму реальность, воспроизводим символические архетипы в своих мотивах, установках, действиях. Но и наука, в особенности этническая социология и психология, пытаясь обнаружить научную истину в исследованиях коллективного сознания народа, тоже создает его «образ», более аналитичный и, хочется верить, объективный.