Глава 5. И борется «свобода» с «волей» или о русской мифологии

Национальная мифология, а это и есть устойчивый в сознании и в стереотипах поведения «образ» народа, конечно, фиксирует истинное, отсеянное временем своеобразие этноса, но в то же время, посредством предметных действий агентов социализации (семьи, школы, средств массовой информации), она как бы «насильно» воспроизводится в каждом следующем поколении. Мифологический «образ» обычно консервативен и ригористичен: то, что не укладывается в миф, «отбраковывается» как нетипичное, навязанное, заимствованное.

Опаснее всего, когда по законам мифологического «жанра» строится государственная политика, а это чаще всего происходит в кризисные для жизни народа и государства моменты, когда обретение стабильности усматривается в следовании национальной мифологии: так было в предвоенные годы в Германии и в Японии, сегодня незаметно мифологизируется и российская политика.

Тайна русского духа, по Н. Бердяеву [1], состоит в том, что «Россия не призвана к благополучию, к телесному и духовному благоустройству, к закреплению старой плоти мира. В ней нет дара создания средней культуры, и этим она действительно глубоко отличается от стран Запада». Эта же мысль, сформулированная более лапидарно, лежит в основе заверений современных российских консерваторов в том, что в России невозможно построить рыночную экономику по западному образцу, ибо стремление к материальному благополучию и жизненный прагматизм внутренне не присущи русским.

58

/

Что же касается «дара средней культуры», то и в этом утверждении трудно оспорить русского философа: действительно, на фоне блистательной «классики» как Золотого, так и Серебряного века, на фоне традиционной образованности, начитанности «среднего» человека, неуемного интереса русских к «тайнам бытия и духа», в нашей стране практически отсутствует культура быта, культура благосостояния, чувство эстетики окружающей среды. Именно поэтому советские люди, пересекая тогда еще невидимую границу Эстонии, Латвии или Литвы открывали для себя совершенно незнакомый мир, устроенный не только удобно и целесообразно, но и эстетично, мир укоренившейся «средней культуры».

Русские - дети России и поэтому связаны с нею незримой пуповиной, Россия же «непостижима для ума и неизмерима никакими аршинами доктрин и учений», в нее, по словам Тютчева, «можно только верить».

Загадку русской души Бердяев находит в противоречивости «антиномичности» русского бытия.

Россия - самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире, анархизм - явление русского духа. Действительно, только в русском языке соседствуют столь противоположные по значению понятия как «свобода» и «воля». Свобода в нашем понимании - понятие европейское, ограниченное некими правовыми рамками (свобода слова, свобода как плюрализм мнений, свобода как соблюдение прав человека), между тем как волю предполагает стихия, неупорядоченный взрыв «самореализации», прежде всего групповой, а не индивидуальной, никем и ничем неограниченное непокорство (довольно вспомнить хотя бы «казачью вольницу» или партию «Народная воля»). «Вольными людьми» по своему индивидуальному выбору были странники, калики перехожие, а сегодня, при всей спорности аналогии, сибирские «бичи», ибо не одна лишь социальная неустроенность приводит большинство из них к бездомности, но и психологическая готовность к отказу от нормативного устроения жизни. Да, они маргинальны, но разве не маргинальна и сама воля в сравнении со свободой?

Но Россия и самая государственная, самая бюрократическая страна в мире, утверждает Н. Бердяев, ибо все в России превращается в орудие политики, а самый безгосударственный анархический народ покорен бюрократии и «как будто даже не хочет свободной жизни». Действительно, чиновники (а в советские времена - номенклатура) уже с петровских времен стали хребтом государственного обустройства России. И даже

59

сегодня, как и в гоголевские времена, разве не трепещет «коллежский ассесор» перед современным «тайным советником»? Деление на «простых людей» (если угодно «народные массы») и «начальников» было и остается основой неявной, но всеми признаваемой, социальной стратификации «по-русски».

Россия, по Бердяеву, самая не буржуазная страна в мире, земля странников, искания Божьей правды. Странник - самый вольный человек на земле, свободный от быта, семьи и обязанностей перед обществом. В душе народной, полагает философ, - «некое бесконечное искание невидимого града Китежа, абсолютной божественной правды и спасения для всего мира». В каком-то смысле «невидимый град Китеж» - это и большевистское понимание коммунизма, где «каждому - по потребности», а мировая революция - чем не идеологизированный вариант того же спасения для всего мира? «Прививка» большевистской интерпретации марксизма на русской почве, возможно, именно поэтому и оказалась столь прочной и длительной, что в массовом сознании, прежде всего русских, существовала психологическая приуготовленность к восприятию именно этой идеологии.

Н. Бердяев предлагает и антитезу: Россия - страна «неслыханного сервилизма и жуткой покорности, страна лишенная сознания прав личности, страна инертного консерватизма». Пожалуй, этот тезис наиболее спорен, ибо коллективное поведение русских ив 1917 году, и в годы перестройки никак не укладывается в прокрустово ложе «покорности и консерватизма». Вместе с тем, понятие «права человека» действительно не освоено до конца общественным сознанием, не случайно позиция современных правозащитников (в частности, в чеченском конфликте) вызывает у многих непонимание и психологическое отторжение.

Бердяевские антиномии при всей их образности и завораживающей убедительности все же воспринимаются скорее как поэтическая метафора, попытка концептуально закрепить действительные и мнимые противоречия русской натуры. Однако именно этой мифологизированной противоречивостью традиционно объясняется абсолютная непредсказуемость коллективного поведения русских особенно в кризисные, переломные моменты истории.

В чем же состоит русская уникальность, имея в виду, конечно, что по-своему уникален каждый народ Земли?

Безусловно, склад земли и государства («русская душа ушиблена ширью») требовал централизации и подчинения всей

60

жизни государственному интересу. Удержание необъятных пространств порабощало индивидуального человека: землепроходцы XVI-XVII вв., «работая» на приращение государства, в то же время, устремляясь в неизведанные пространства, освобождались от мощной государственной «десницы» точно так же, как и мужики, сбегавшие на Дон, к казакам, не только от конкретного помещика, но, в конечном счете, от государства. Большинство же русских приучилось ставить государственные интересы выше собственных.

«Державное» сознание сегодня воспринимает распад СССР как трагическое «сжатие» исторически освоенной территории, не случайно русские всегда значительно больше гордились размерами своей страны («одна шестая суши»), подсчитывая, сколько «франций» и «бельгий» можно поместить в Красноярском или Приморском крае, чем экономическими и культурными достижениями своего народа. Не потому ли потеря статуса «сверхдержавы» ущемляет национальное самолюбие русских значительно больше, чем, в частности, бедственное состояние русской культуры или ставшее привычным бездорожье, поистине постыдное для цивилизованной страны в конце XX века?

Не меньшее значение традиционно имело и географическое расположение этого пространства - на стыке Европы и Азии. Философская концепция евразийства, которой отдал дань и Александр Блок («да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами») основана на двойственности природы народа и государства в равной степени и европейского, и азиатского.

Так, Л. Гумилев [21, говоря о Евразии, имеет в виду не только континент, но и суперэтнос с тем же названием. По его концепции Россия стала наследницей Тюркского каганата и Монгольского улуса и ей традиционно противостояли: на Западе - Европа, на Дальнем Востоке - Китай, на юге - исламский мир.

Разнообразие ландшафта Евразии повлияло и на этногенез ее народов. Русские осваивали поймы речных долин, финно-угорские народы - водораздельные пространства, тюрки и монголы - степную полосу, палеоазиаты - тундру. Поэтому при разнообразии географических условий, полагает ученый, для народов Евразии объединение оказывается выгоднее разъединения, условия жизни этноса воплотились для русских, по его мысли, в соборности (этническая комплиментарность распространялась не только на людей своего «роду-племени», но и

61

на соседей иной крови, объединившихся в едином государстве).

При всей спорности гумилевской теории, повторяющей в своих суждениях идеи классического евразийства двадцатых годов, необъятность русской земли, ее порубежное состояние действительно во многом определили исторические судьбы народа, его психологию. Не случайно эту «необъятность Земли» зафиксировал и русский язык: «Земля» - это и почва, и государство («Русская земля, ты уже за холмом», - восклицает князь Игорь), и народ, его населяющий («земляки»).

В своей тысячелетней истории Россия подобно гигантскому маятнику то приближалась к Европе, то отдалялась от нее. Древнерусское государство (Киевская Русь) бесспорно было государством европейским, причем опережающим многие европейские страны того времени хотя бы по уровню грамотности (свидетельством тому новгородские берестяные грамоты и, к примеру, тот акт, что Анна Ярославна, ставшая французской королевой, в отличие от своего неграмотного супруга кроме старославянского знала еще латынь и греческий язык). После монголо-татарского нашествия «Московия» - один из золотоордынских «улусов» - как бы качнулась на несколько веков в Азию, чтобы вновь возвратиться в Европу с началом петровских реформ, правда, прежде всего своими социальными институтами.

Что же касается мировосприятия и национальной культуры в широком смысле, то в начале XVIII века они как бы раздваиваются на две автономные линии - образ жизни высших сословий (так называемая дворянская культура), ориентированный на европейские образцы, идеалы и ценности, и образ жизни «простонародья», пронизанный общинной соборностью, бытовым православием, символами допетровской «азиатской» Руси. Здесь не место для подробного рассмотрения этого крайне любопытного явления, которому трудно найти аналога, во всяком случае, в европейской традиции, но именно это причудливое взаимодействие европейски рафинированного ампира и суровых монастырских скитов, байронической меланхолии Лермонтова и бесшабашной удали частушки, Александринки и ярмарочного балагана, фрака и косоворотки -именно эта культурно-историческая взвесь породила не только особый феномен культуры Золотого и Серебряного века, не только особое болезненно-требовательное отношение к художнику как к совести народа, но и саму русскую интеллигенцию, памятную не столько образованностью, сколько совест-

62

ливостью, обнаженностью души, как бы вслушивающейся в плачи своих соотечественников (вспомним радищевское: «И душа моя стонами человеческими уязвлена стала»). Европа и Азия, притираясь, сосуществовали в той России, хотя возможно именно раздвоенность в миропонимании двух «россий», непреодолимый барьер, даже не столько материальный, сколько социально-психологический между господином «в сюртуке», говорящим по-русски с французским «прононсом», и мужиком «в армяке» с медным крестом на груди и стали неявной причиной будущих революционных катаклизмов.

Большевики вновь отгородились от Европы железным занавесом идеологии, хотя и родившейся от европейских философов, но обращенной в «азиатчину» основателями Советского государства.

С середины восьмидесятых годов началось очередное возвращение России в Европу, отличное от петровского тем, что сегодня во многом насильственной «европеизации» подвергаются абсолютно все социальные группы без исключения. Правда, нельзя забывать и о том, что принадлежность русских к христианскому миру как бы психологически сдвигала Россию на Запад, хотя и большая часть ее территории расположена в Азии.

Пространность земли, на которой формировалось государство, обусловило и неравномерность развития отдельных ее частей - регионов. В статье, написанной в 1915 году, Н. Бердяев заметил, что «жизнь передовых кругов Петрограда и Москвы и жизнь глухих уголков далекой русской провинции принадлежит к разным историческим эпохам». Даже в современной России, несмотря на распространенность средств массовой информации, «столицы» и глубинка продолжают жить несхожей особой жизнью, причем это касается не столько политических, сколько поведенческих стереотипов. Думается, именно поэтому некоторые социологические прогнозы (в частности, в канун парламентских выборов 1993 и 1995 годов), построенные на данных опросов жителей столичных городов, так заметно расходятся с реальностью: Россия - это не Москва и Петербург, что, кстати, слабо учитывается и многими политиками, преимущественно москвичами и петербуржцами.

«Порубежное» (между Европой и Азией) состояние русской культуры отразилось на языке, характерной чертой которого стала переимчивость: отторгая сегодня современные «саммиты» и «холдинги», мы забываем о том, что всего-то лет сто тому назад точно такое же неприятие вызывали «парикмахерские» и

63

«бутерброды». Многие не знают, что почти каждое пятое-шестое слово русского языка не славянского, а тюркского происхождения.

Осваивать, переиначивая на свой лад - вообще свойство русской натуры. Вспомним блоковское: «Мы любим все - и жар холодных числ, и дар божественных видений, нам внятно все - и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений...».

Переплавка чужого до неузнаваемости видна и в Заимствовании западных политических институтов в ходе общественных переустройств: дореволюционная" и нынешняя Государственная Дума мало похожи на европейские парламенты, а разделение властей в России - не правовая норма, а инструмент политической борьбы, также как президент не столько выборный и сменяемый глава государства, сколько в идеале -«Отец Отечества».

Характерной чертой национальной психологии является полемичность русской мысли - противопоставление, а не сравнение в духе классической логики. «Нет, я не Байрон, а другой...» или «не то, что мните вы, природа...», Кутузов в «Войне и мире» - антитеза Наполеону, а Россия - антитеза Западу в философской первооснове большинства романов Ф. Достоевского. Что такое «особый путь» России? Россия - не Европа и не Азия, а нечто третье. Экономика должна быть не социалистической, но и не капиталистической, а ...

Ту же полемичность нетрудно обнаружить и в политической традиции от первых коммунаров («весь мир насилья мы разрушим, а затем ...») до современных радикалов и «левого» и «правого» толка, для которых полемика всегда предпочтительнее компромисса.

«Золотая середина», взаимные уступки воспринимаются большинством российских политиков как предательство, вызывая неприятие не только у них самих, но и в массовом сознании. Не потому ли так явственно «провалилась» середина политического спектра на последних выборах? Центризм для русского - в чем-то ущербен, какая-то «неметчина». Не оппоненты, а враги выступают на политической арене как гладиаторы, и эта историческая нить тянется от первого «врага народа» князя Курбского до современных «красно-коричневых» или («агентов влияния».

Своего рода нравственным радикализмом можно назвать и традиционное на Руси правдоискательство. Даниил Заточник, Иван Карамазов, протопоп Аввакум и доктор Живаго - все эти

64

и многие другие реальные люди и вымышленные герои в разные эпохи и в разной социальной сфере строили свою жизнь согласно внутреннему нравственному императиву.

Своего рода правдоискателями, категоричными до фанатизма, были и народники, и большевики первого призыва. Приспособление же к жизненным условиям, адаптация точно также отвергается национальной психологией как и политический центризм.

Нравственность - важнейшая социально-психологическая категория национального самосознания, не удивительно, что этический аспект сильнее онтологического и в работах русских философов «серебряного века».

Различное понимание нравственности лежит в основе православного (т.е. русского) сознания, с одной стороны, и западного - протестантского, с другой. Европеец формируется на ценностях протестантской этики с ее приоритетом лич-лости и индивидуальной самореализации и совершенствования, между тем как православные добродетели - прежде всего коллективизм, скромность, трудолюбие («не для себя, для мира»). При всей борьбе с православием большевики, кстати, весьма грамотно использовали эти традиционные ориентации, просто направляя их в иное, идеологическое, русло.

Сергий Радонежский, наиболее почитаемый русский святой, как известно, сам растил хлеб, духовно подпитывал начинания Дмитрия Донского, со своей братией защищал и родную обитель от иноверцев. По-иному была устроена жизнь западных монастырей, где иноки жили подаянием, продажей индульгенций, а в мирские дела, за редким исключением, не вмешивались.

Старчество, описанное Достоевским в «Братьях Карамазовых», традиции Оптиной пустыни, куда за духовным утешением и просветлением шли и дворяне, и купцы, и крестьяне -воплотили в себе национальные ожидания, понимание русскими роли духовных наставников в мирской жизни.

Однако в России, как нигде в Европе (поистине в духе бердяевских «антиномий»), церковь в то же время стала орудием государственной политики, «ветвью» самой государственности, формируя с нею некий симбиоз, отразившийся в официальной формуле «православие, самодержавие, народность». Священный Синод, учрежденный Петром I и встроенный в политическую структуру Российской империи, к тому же возглавляемый светским лицом - представителем государства, закрепил это место церкви в российской жизни, превратив

65

священника в своего рода «чиновника от религии», обеспечивающего преемственность государственной идеологии. Характерно, что и сегодня церковь, формально отделенная от государства, исподволь начинает выполнять свою прежнюю функцию, к которой ее светская власть как бы незаметно подталки-. вает. Глава церкви - патриарх благословил действующего президента в день его инаугурации, участвует в наиболее значимых протокольных мероприятиях российского государства; предполагаемое возвращение священников в российскую армию окончательно закрепит прерванную Октябрем идеологическую функцию церкви.

Не столько истинная вера, сколько православная религиозность все явственнее утверждается как непременный атрибут этнонациональной идентичности. Впрочем, для Руси - это не внове.

«Мужество непротивления» юных княжичей Бориса и Глеба, погибших по наущению брата, но не выступивших против него, Михаила Тверского, убитого в Орде за непокорство, староверов, сжигавших себя вместе с домочадцами во имя «истинной веры» - черта не столько религиозного, сколько национального самосознания русских. Стремление героев Достоевского во всем дойти до крайности, до предела, их бескомпромиссность - гениальное отражение, пожалуй, ядра национальной психологии.

Эту «предельность», как важнейшую для русских черту характера, справедливо отмечает Д.С. Лихачев в своей статье «О национальном характере русских». [3] Несомненно, эта «предельность» шире одного лишь географически-пространственного приложения, двинувшего когда-то наших предков на Восток, «встречь Солнцу» и дошедших до «земного предела» -

Тихого океана.

Предельность искоренения религии в двадцатые годы сменяется такой же предельностью ее возрождения; безудержность «очарования» коммунистической идеологией в годы перестройки сменилась столь же безудержным ее отрицанием. Безудержная некритичность возводит политиков на пьедестал харизматических вождей, она же их оттуда с позором низвергнет. Примеры - у каждого из нас на памяти.

И здесь мы вновь возвращаемся к внешней якобы схожести и внутренней полемичности понятий «свобода» и «воля» (случайно ли однокоренное «своеволие», т.е. воля для себя?)-«Предельность», а выражаясь современным языком, радикализм - свойство «вольного», но не «свободного» человека.

66

Действительно, трудно оспорить то, что в своем практическом воплощении свобода в современной России - это не столько свобода сотрудничества и доброжелательного диалога, сколько своевольное навязывание своего понимания свободы ради сокрушения чужой. Мыслима ли в России ситуация лондонского Гайд-парка, где на небольшом расстоянии друг от друга различные ораторы обращаются к своим слушателям зачастую с противоположных позиций? Свобода - терпима, воля - значительно чаще агрессивна.

Несколько лет назад американские психологи, изучая меру адаптации русских иммигрантов к непривычной для них среде, обратились к ним, в частности, с таким вопросом: «Как следует наказывать человека за свершенное им преступление?» Почти 100% наших недавних соотечественников дружно ответили: «Как можно строже, чтобы другим неповадно было», американцы, выступавшие в качестве контрольной группы, выразили совершенно иную точку зрения - «согласно правовым нормам». Известно, что сегодня высказываются мнения в пользу смертной казни как эффективного средства борьбы с организованной преступностью. Конечно, можно найти оправдание: бедный народ - жесток, и это естественно. Жесток не только бедный, но и внутренне несвободный человек, ибо свобода предполагает уважение к чужой жизни, даже если это жизнь преступника, т.е. человека недостойного. Сегодня после отказа от идеологического единомыслия две стороны национальной психологии, как бы сфокусированные в понятиях «свобода» и «воля», борются в каждом из русских, в каждом из нас.

Борются между собой и два образа русского народа: условно говоря, «азиатский», с чертами «инертного консерватизма» и вместе с тем «бунтарства» и «европейский», признающий права личности каждого, даже совершенно несимпатичного «мне лично» человека, в котором «моя» свобода подразумевает свободу и соседа по дому, и соседа по многонациональной России.

Каков же истинный образ русского народа? С мифологическими преувеличениями или заключенный в сухие колонки Цифр статистика, демографа, социолога?

Думается, и тот, и другой. Ибо, выискивая исторические аналогии и прецеденты, вчитываясь в страницы классических Романов, мы невольно мифологизируем и саму реальность, Воспроизводим традиционные архетипы в своем поведении.

Однако и наука, в особенности этносоциология и этнопсихология, пытаясь выявить научную истину в коллективном

67

сознании народа, тоже создает его «образ», более аналогичный и строгий.

Именно его мы попытаемся представить читателю во второй части книги, которая обобщает данные конкретно_: социологических исследований, посвященных национальному самосознанию русских.

68