Erlikh_S_E_DEKABRISTY_V_ISTORIChESKOJ_PAMYaTI

<…> Не “быша” в русском обществе дворянской революционности — и все тут!»248

Александр Солженицын выносит приговор одному из самых популярных русских исторических романов: «Вазир-Мухтар» — «большой удачей не назовешь». Претензий к работе Тынянова у автора безупречного по содержанию и форме «Красного колеса» множество: образ Грибоедова не отражен в желанной Александру Исаевичу полноте, полно стилистических огрехов, композиция рыхловата и т.д. Тынянов, несмотря на стилистическую и композиционную беспомощность, содействовал «обогащению русского романа».

Солженицын не только констатирует творческую неудачу «нужного романа». Он выявляет идеологические причины литературного поражения Тынянова. Главная — «холодность к России». Отсутствие душевной теплоты порождает «авторскую брезгливость и к материалу и к персонажам». Одним холодным умом нашу родину не понять. У Тынянова с его сугубо «рациональным расчетом» нет «высоты общего понимания российской истории».

Тынянову близка «противороссийская традиция» и свойственна основанная на ней «“декабристская” пристрастность взгляда»: «Русская тема затронута главным образом в форме критики и отвержения самодержавной государственности». Исторический романист «явно ложно изображает решительный, смелый характер Николая I».

У Соженицына «возникает предположение, что и Тынянов писал, смутным намеком, о себе». Он не дает труда развить его и представить, что современники, читая о подловатом белом царе, усматривали тараканьи усы красного императора. Александру Исаевичу словно невдомек, что в прекрасно известное ему время говорить о современности можно было только эзоповым языком исторических аналогий. Тынянов представляется Солженицыну подобострастным очернителем русской империи в интересах антирусской советской власти. Вовсе не «от беллетристического <…> неумения», а из ру-

248 Кошелев В.А. Рец.: Анненкова Е.И. Гоголь и русское общество. СПб.: Росток, 2012. 752 с. // Новое литературное обозрение. 2013. № 120. URL

111

софобских соображений автор «Вазир-Мухтара» не пожелал всесторонне «осветить нам характер Грибоедова и его загадки»: «Не много ли больше его занимает <…> возвышенный, как он видит, образец декабристов?» Солженицына раздражает сосредоточенность Тынянова на мятежниках против самодержавной власти: «Постоянная привязка всего происходящего в координаты декабристов — кажется уже и искусственной»249.

«Высота общего понимания российской истории» Солженицына не превосходит низменность православно-монархического контр-мифа декабристов. Царь, приведший крепостническую Россию к катастрофе Крымской войны, вызывает у Солженицына теплые чувства. Декабристы, стремившиеся направить страну по пути модернизации, выступают родоначальниками большевистских бесов. Мысль, что отмена крепостного права в декабре 1825 могла бы предотвратить октябрь 1917 и, следовательно, миллионы жертв «Архипелага ГУЛАГа», не приходит в голову специалисту по обустройству России, которую мы потеряли.

Глава 5. ПРОИЗВОДНЫЕ «ОСНОВНОГО МИФА»

5.1. «Пушкин — друг декабристов»

Одной из важнейших составляющих памяти русского народа является миф о Пушкине — основоположнике современной национальной литературы, демиурге литературоцентричной русской культуры. В советское время пушкинский миф был спаян с мифом декабристов: «Пушкин и декабристы —

http://magazines.russ.ru/nlo/2013/120/n30.html.

249 Солженицын А. «Смерть Вазир-Мухтара» Юрия Тынянова. Из «Литературной

112

такие же близнецы-братья, как Ленин и партия»250. Формула «Пушкин — друг декабристов» была затвержена общественным сознанием251.

Советская интерпретация пушкинского мифа атакуется СМИ право- славно-монархической направленности. Их Пушкин — истово верующий, без остатка преданный своему монарху, не может быть другом мятежных вольнодумцев252. Православно-монархическому подходу: «Пушкин без декабристов» — противостоит миф либеральной интеллигенции. Он модифицирует революционную советскую мифологему о вечной дружбе Пушкина с декабристами.

Мифологема «Пушкин — друг декабристов» в советское время наполнялась смыслами из двух противоположных источников. В официозе ленинских «трех поколений» декабристы вместе с Пушкиным выступали святыми предками «красных фараонов». Под этим прикрытием интеллигенция, особенно со времени хрущевской «оттепели», внедряла мятежные герценовские смыслы ненависти к советской власти. Такая «растяжимость» мифа — от мучеников до святых предков мучителей — создавала пространство и для научных построений. Многие исследователи не видят необходимости пересматривать устоявшиеся представления в постсоветских условиях относительной свободы научного поиска.

Показательны рассуждения выдающегося пушкиниста В.Э. Вацуро из написанной в 1998 и предназначавшейся для американского справочника «The Pushkin Handbook» развернутой творческой биографии поэта. Обзорный характер публикации и ориентация на иностранного читателя привели к тому, что личные оценки уступают общепринятым. Удивляет радикальное

250 Немзер А. Новые журналы // Литературные хроники. (Тексты для газеты «Время МН» и другие). 1999. 28 мая. URL: http://magazines.russ.ru:81/novyi_mi/redkol/nemzer/may.html.

251Загидуллина М.В. Пушкин и декабристы как мифологическая пара // 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. СПб. : Нестор-

История, 2010. Вып. VIII. С. 556–577.

252Эрлих С.Е. «Пушкин никогда не был связан с декабристами». Современная монархическая публицистика о мифологической паре «Пушкин—декабристы» // Вестник

113

формулирование пушкинско-декабристского мифа в исполнении столь глубокого исследователя: «Не будучи декабристом в точном смысле слова (т.е. членом тайного общества), Пушкин дал законченные образцы декабристской политической лирики». Получается, что в неточном смысле национальный поэт — даже больше, чем «друг» декабристов советского мифа?

Автор насыщает текст советскими клише, представляющими тайные общества вдохновителем «прогрессивной» литературной мысли конца 10-х

— первой половины 20-х годов XIX века, и, прежде всего, — Пушкина:

«С “Союзом благоденствия” были связаны и петербургские литературные, театральные и общественные объединения, с которыми близко соприкасался молодой Пушкин»;

«Тесными узами Пушкин связан в это время <…> с неформальным объединением, составлявшим домашний круг Н.И. Тургенева <…>, одного из создателей и лидеров Северного общества»;

«Зеленая лампа» не «кружок разгульной петербургской молодежи», а «объединение с <…> программой, близкой к программе “Союза благоденствия”»;

«“Вольность” и ряд последовавших за ней пушкинских стихов гражданского содержания (“Деревня”, “К Чаадаеву”) во многом определили самую поэтику гражданской лирики 1810—1820-х гг., в частности лирики декабристов»;

«Поэмы Пушкина <…> соответствовали эстетическим устремлениям декабристского романтизма».

Автор сгущает краски в картине влияния дюжинных декабристов на взгляды и творчество гения. На таком сплошь декабристском фоне тезис о смене идеологических вех поэта: «Радикализм его общественной позиции, достигающий апогея в начале 1820-х гг., сменяется “кризисом 1823 года”»,

— воспринимается как нечто невероятное. Выход из «кризиса», потрясшего

РГГУ. Сер. «Филологические науки. Журналистика. Литературная критика». М., 2012. № 13 (93). С. 206–216.

114

«основы просветительского миросозерцания», описан лаконично. Создается впечатление чувства неловкости, испытываемого пушкинистом, из-за расхождения взглядов поэта и пушкинских революционных «друзей».

Возвращение Пушкина из ссылки, почти совпавшее с казнью декабристов, требует оправдания с точки зрения мифа интеллигенции. В предложенной Вацуро интерпретации «неожиданного» освобождения получается, что это царь заигрывал с непреклонным «автором антиправительственных стихов». Пушкин не просил влиятельных друзей замолвить о нем словечко и не посылал прошений на высочайшее имя253. Обзорная статья знаменитого исследователя представляет концентрат декабристского мифа.

Уникальный по нашим временам образ революционера-Пушкина предлагает поэт и филолог из Дартмутского университета Михаил Гронас. Именно благодаря поэту-карбонари «9/10, если не 99/100, тогдашней молодежи» получили «первые понятия о безверии, кощунстве и крайнем приложении принципа, что “цель оправдывает средства”, то есть крайних революционных мерах». «Альтернативно-исторические» рассуждения «советских исследователей» на тему, посмел бы Пушкин выйти на Сенатскую площадь — бессмысленны: «Пушкин на площади присутствовал: память декабристов хранила его “вольные” стихотворения, которые служили<…> тайным знаком принадлежности к общему делу». Радикальному представлению революционизирующей роли Пушкина, возможно, способствует оторванность от родины соотечественника, ставшего американским профессором.

Новые веяния чувствуются в наличии двух трактовок формального «неучастия» поэта в делах тайных обществ. Наряду с советской мифологической интерпретацией — не желали «рисковать первым поэтом России», присутствует и демифологизирующая постсоветская — считали его «слишком

253 Вацуро В.Э. Пушкин и литературное движение его времени / Подг. т-та и публ. Т.Ф. Селезневой и А.Я. Чачбы // Новое литературное обозрение. 2003. № 59. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2003/59/vac-pr.html.

115

легкомысленным для столь серьезного дела»254. «Несоветскость» исследователя выражается в негативных характеристиках «крайних революционных мер», внедряемых Пушкиным в сознание «тогдашнеймолодежи». Гронас считает Пушкина революционером, но не считает благом революцию. Сотрясения общественных основ осуществляются по аморальному принципу «цель оправдывает средства».

На рубеже тысячелетий мифологема «Пушкин — друг декабристов» не была изжита академической наукой. Признаком влияния традиционной мифологемы является настойчивое встраивание в декабристский контекст всего творчества поэта, в том числе и «постдекабристского» периода. Чтобы обнаруживать декабристские аллюзии в самых неожиданных местах пушкинского наследия, необходимо проникнуться мифом до бессознательных глубин души.

Известный пушкинист Вадим Старк доказывает, что время действия «Евгения Онегина» (1823–1831) «расчислено по календарю». Он считает, что «самое главное» историческое событие, среди «должных так или иначе» отразиться в романе, — «восстание 14 декабря 1825 года». «Десятая глава» — «явное и главное тому свидетельство». Привлечение этого «главного» свидетельства противоречит утверждению автора о невозможности придания «черновикам того же статуса, что и печатному тексту».

Старк не видит противоречия своего «декабристского» аргумента со своим же методологическим постулатом. Он полагает, что известия о событиях 14 декабря «в корне повлияли на последующий хронологический расклад в романе». Первоначально планировалось отправить Онегина в трехгодичное путешествие в 1822. В этом случае он «должен был бы вернуться в Петербург прямо ко времени восстания». Стремясь избавить героя от добычи сибирских руд, Пушкин «переносит действие Пятой главы на 1825 год». Он отправляет Онегина «странствовать с таким расчетом, чтобы он мог вернуть-

254 Гронас М. Наизусть: о мнемоническом бытовании стиха (авториз. пер. с англ. А. Вдовина) // Новое литературное обозрение. 2012. № 114. URL:

116

ся уже после казни декабристов»255. В другой публикации тот же исследователь утверждает, что прием «моего Евгения» в тайное общество был отменен его создателем исключительно по цензурным соображениям: «Сделать Онегина членом тайных обществ Пушкин никак не мог, хотя и имел такое намерение»256.

На чем основана уверенность в том, что если бы Онегин был 14 декабря в Петербурге, то он неминуемо явился бы на Сенатскую площадь? Даже черновая «Десятая глава» не дает для этого поводов. Онегин в ее сохранившихся отрывках ни прямо, ни косвенно не упоминается. Из того, что он был добрым приятелем Пушкина и кутил вместе с членом Союза благоденствия П.П. Кавериным, не следует, что он был участником тайных обществ. Единственный аргумент в пользу «декабриста Онегина» — это неколебимая вера в декабристский миф.

Поэт Анатолий Найман обращается к «Друзьям» (1828), «Полтаве» (1828–1829), «Герою» (1830), «Пиру Петра Великого» (1835). В этих произведениях главным для Пушкина было «назидание» правящему императору, как бы от лица «пращура», «обучение “милости к падшим”, конкретно к осужденным декабристам». «Медного всадника» (1833) Пушкин сочинил «разумеется, не для одного Николая, но для него первого». Он «ловит царя на его же царской милости». Посылает ему, якобы для высочайшей цензуры, петербургскую повесть, чтобы тот узнал в ее стихах стихию мятежа, закамуфлированную под «мятеж стихий» (В.Я. Брюсов). С какой целью поэт заставляет императора вновь испытать «унизительный страх» 14 декабря?Пушкин «хотел пробить головой стену, когда, укоряя в бессердечности, челобитничал за

http://magazines.russ.ru/nlo/2012/114/g24.html.

255 Старк В. «Снег выпал только в январе...» Внутренняя хронология романа «Евгений Онегин» // Звезда. 2011. № 6. URL: http://magazines.russ.ru:8080/zvezda/2011/6/st15.html.

256Старк В. Новые прочтения в Десятой главе «Евгения Онегина» // Звезда. 2012.

№9. URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/2012/9/s16.html.

117

декабристов перед не внемлющим ему судьей»257. Поэту-шестидесятнику органична поэтика декабристского мифа. Пушкин отчаянными призывами о необходимости милости к падшим «искупал» перед друзьями-декабристами вмененную себе вину за невыход по уважительной причине на Сенатскую площадь.

Декабристовед Ольга Эдельман отмечает присущее П.И. Пестелю сочетание немецкой бережливости с наполеоновскими амбициями. В душе пушкинского Германна, при внешней умеренности и аккуратности, пылал вулкан страстей. Он напоминает знакомца Александра Сергеевича времен кишиневской ссылки. Страсть к игре, неважно — в карты или в политику, действительно свойственна как герою русской литературы, так и герою русской истории258. Гипотеза, из какого биографического сора росла проза гения, имеет право на существование. Делая свои «открытия», ученый забывает справиться с литературой по теме. Пушкинист Виктор Есипов более двадцати лет назад на страницах далеко не маргинального издания «Вопросы литературы» «застолбил» параллель Пестель — Германн259.

Есипов — автор книги «Пушкин в зеркале мифов»260 — парадоксально приходит к выводам, которые могут быть сделаны лишь под влиянием пуш- кинско-декабристской мифологии. Он сопоставляет эпиграф к «Пиковой даме» («А в ненастные дни// Собирались они// Часто») с агитационной песней А.А. Бестужева и К.Ф. Рылеева («Ты скажи, говори,// Как в России цари// Правят»). Благодаря уникальному размеру уже «всередине XIX века оба текста часто воспринимались как одно целое». Автор соглашается с Н.Я. Эйдельманом, что Пушкин сознательно воспользовался «легким размером» агитационной поэзии мятежников 14 декабря. Версия игривого отношения к па-

257Найман А. Русская поэма: четыре опыта // Октябрь. 1996. № 8. URL: http://magazines.russ.ru/october/1996/8/life111-p-pr.html.

258Эдельман О. Незнакомый Пестель // Новое литературное обозрение. 2011. №

111.URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2011/111/ei15-pr.html.

259Есипов В. Исторический подтекст в повести «Пиковая дама» // Вопросы литера-

туры. 1989, № 4. С. 206–217.

118

мяти друзей-декабристов исключена из рассмотрения: «Простая пародия была бы невозможным кощунством».

Есипов усматривает в использовании «декабристского» размера «указание на то, что картежная игра в повести <…> является <…> метафорой, <…> за ней скрывается другая игра <…>, еще более азартная, — борьба за власть». В «песне» Рылеева и Бестужева упоминаются «две <…> игры» — дворцовые перевороты 1762 и 1801. В «Пиковой даме» игра Германа «соответствует восстанию декабристов»:«Его безумие в финале повести может ассоциироваться с поражением восстания. <…> Точное указание “нумера” в Обуховской больнице — 17 <…> провоцирует нас сопоставить его с номерами тюремных камер вождей декабризма, в результате чего выясняется, что в номере 17 Алексеевского равелина содержался Рылеев»261.

Исследователь, увлеченный «нумерологическими» ассоциациями, исходит из маловероятного допущения, что поэту было известно размещение декабристов в камерах Алексеевского равелина. Есипов забывает, чтов статье, упомянутой выше, он отождествлял Германна с Пестелем по общему «наполеоновскому профилю». «Наполеоновская» метафора противоречит «нумерологической». Как объяснить, что в одном случае Пушкин ассоциировал своего героя с вождем «южан», а в другом — с руководителем «северян»? Можно предположить, что «демифологизатор» не избежал «вчитывания» пушкинского текста в контекст декабристского мифа.

Современные исследователи не проявляют большого интереса к ранним произведениям радикального характера, за которые поэт и был выслан из Петербурга. По мнению специалистов, его хрестоматийная «вольнолюбивая лирика» не так, чтобы очень вольнолюбива.

Сотрудник Пушкинского дома Ирина Чистова читает «подрывную» оду «Вольность» (1817), отказавшись от советской оптики декабристского

260 Есипов В.М. Пушкин в зеркале мифов. М.: Языки славянской культуры, 2006.

560 с.

261 Есипов В. «Не дай мне бог сойти с ума…» // Новый мир. 2014. № 3. URL: http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2014/3/12e.html.

119

мифа. Выясняется, что изложенная недавним лицеистом политическая программа, несмотря на нецензурные в условиях самодержавной России выражения о тиранах мира и пороке на троне, довольно скромна. На революционную пропаганду она не тянет: «Пушкин прославляет законность; <…>невыполнение законов <…> общественное бедствие, ибо именно беззаконие ведет к тирании и преступлению». Поэт, подобно советским диссидентам, требовал, чтобы режим соблюдал собственные законы. Певец воспевал «свободу миру» в несвободной стране. Современники усматривали в ней не пособие по предотвращению русского бунта, а призыв к мятежу: «”Вольность” воспринималась как произведение откровенно революционное». Царь воспринял упоминание «убийц потаенных» своего отца как личное оскорбление и позже «по совокупности» отправил поэта в южную ссылку262.

Омский филолог Сергей Поварцов предлагает компромиссный рево- люционно-либеральный вариант пушкинского мифа. Он пытается примирить стихи молодого Пушкина, исполненные жестокой радости по поводу грядущей погибели самовластительного злодея вместе с детьми, с его же «Стансами» (1826) периода «свободного консерватизма». Сочувствие «индивидуальному террору» отчасти объясняется «духом времени», отчасти — избытком сил в молодом организме. С возрастом возникает равное отвращение к «бунту и революции» и к «свирепому деспотизму самодержавной власти». Пушкин понимает, что в огромной патриархальной стране самодержавие — «единственный европеец». Без его благотворного влияния можно будет обойтись только в отдаленной перспективе. Исповедание тайной свободы зрелого Пушкина не было усвоено мейнстримом русской культуры. Радикальная традиция «Кинжала» возобладала. В результате мы пришли к тому, к чему пришли.

Трактовка основана на затертом афоризме: у того, кто в молодости не был революционером, нет сердца, у того, кто с возрастом не стал консерва-

262 Чистова И. Ода «Вольность» // Звезда. 1999. № 7. URL: http://magazines.russ.ru/zvezda/1999/7/pushkin.html.

120