Канетти.Э.Ослепление

ничтожество обладает зорким оком закона! А кто вы? Я имею в виду - по професеии?

Георг пожелал увидеть брата. Все убийства, все стра­ ЛИ, все козни мира рассыпались в прах. Привратник по­ нравился ему. Голова напоминала Георгу восходящее солнце сегодняшнего утра. Это было зрелище грубое, но освежающее, могучий малый, каких уже не часто уви­ дишь в культурных городах и домах. Лестница гремела. Вместо того чтобы держать ее на себе, Атлант бил бедную землю. Его мощные бедра давили ступени. Ботинки и ноги были у него каменные. Стены гудели от его речи. Как только выдерживают его жильцы, думал Георг. Ему было немного стыдно, потому что он не сразу распознал кретинизм отворившей дверь женщины. Как раз синтак­ сическая простота ее фраз убедила его в правдивости вздора, который она несла. Он свалил всю вину на доро­ гу, на вчерашнюю музыку Моцарта, впервые за долгое время вырвавшую его из каждодневного круга мыслей, и на ожидание увидеть больного брата, а не больную привратницу. Что Петер нарвался на эту смешную стару­ ху, было ему понятно. Он посмеялся над слепотой и не­ опытностью брата, радуясь, что беде так легко помочь. Вопрос к привратнику подтвердил его предположение: она несколько лет вела у Петера хозяйство и использова­ ла это свое первоначальное положение, чтобы пробрать­ ся к более почетному. Он исполнился нежности к брату, избавившему его от ужасных хлопот. Простая телеграмма имела простой смысл. Кто знает, не доведется ли Георгу уже завтра сидеть в вагоне, а послезавтра опять обходить свои палаты?

Внизу, в подъезде, Атлант остановился у какой-то

двери, вынул ключ из кармана и отпер ее.

- Я пойду первым.ь- прошептал он и приложил к губам толстый палец.- Господин профессор, дорогой друг! - услыхал Георг его голос.- Я привел тебе гостя! Что я за это получу?

Георг вошел, закрыл дверь и поразился убогой камор­ ке, которую он увидел. Окно было заколочено досками,

чать нельзя было ничего. К нему подполз отвратитель­ ный запах несвежей еды, он невольно зажал себе нос. Где Петер?

Послышалось урчанье, как в клетках с животными. Георг ощупью нашел стену. В самом деле, она была там,

где он и полагал, ужасно, такая теснота.

Атланта. Петер страдал, значит, все-таки из-за глаз, не только из-за жены; это объясняло темень, в которой он укрывалея. Где он?

- Сюда! Сюда! - Атлант ревел, как лев в логове.­ Он прилип к моей патентованной штуке!

Георг сделал два шага вдоль стены и наткнулся на ка­ кую-то кучу. Петер? Он наклонился и прикоснулся к че­ ловеческому скелету. Он поднял скелет, человек задро­ жал, или это потянуло ветром, нет, все было закупорено, теперь кто-то шепнул, глухо и слабо, как умирающий, как умерший, если бы он мог говорить:

-Кто это?

-Это я, Георг, твой брат Георг, разве ты не слы- шишь, Петер?

-Георг? - В голосе появилось звучание.

-Да, Георг, я хотел увидеть тебя, я приехал навес- тить тебя. Я из Парижа.

-Это действительно ты?

-Почему ты сомневаешься?

-Я плохо здесь вижу. Такая темень.

-Я узнал тебя по твоей худобе.

Вдруг кто-то резко и строго приказал, Георг немного

испугался:

Выйдите отсюда, Пфафф!

-Ишь ты!

-Пожалуйста, оставьте нас наедине,- прибавил

Георг.

-Сию же минуту! - приказал Петер, прежний Пе­

тер.

Пфафф вышел. Новый господин казался ему уж очень

шикарным, он выглядел как президент, наверно, чем-то

времени еще будет достаточно. В виде задатка он захлоп­ нул за собой дверь, из уважения к президенту он не стал

запирать его.

Георг положил Петера на кровать, почти не заметив, что уже не держит его на руках, подошел к окну и стал

отдирать доски.

-Я его потом опять затемню,- сказал он,- тебе ну­ жен воздух. Если у тебя болят глаза, закрой их пока.

-Глаза у меня не болят.

-Почему же ты их щадишь? Я думал, ты слишком

много читал и хочешь немного отдохнуть в темноте.

-Доски здесь только со вчерашнего вечера.

-Это ты так крепко приколотил их? Я с трудом от-

дираю их. Никак не думал, что у тебя столько силы. Это привратник, наемный воин.

Наемный воин? Продажный хам.

Мне он был симпатичен. Если сравнить его с дру-

гими людьми из твоего окружения.

-Мне тоже раньше.

-Что же он сделал тебе?

-Он ведет себя нагло, он мне тыкает.

-Я думаю, он делает это, чтобы доказать тебе свою дружбу. Ты же, конечно, не так давно в этой каморке?

-С позавчерашнего дня.

-Ты чувствуешь себя с тех пор лучше? В отношении глаз, я имею в виду. Надеюсь, ты не взял с собой книг?

-Книги наверху. Мою маленькую домашнюю биб­

лиотеку стащили.

- Просто счастье! А то бы ты пытался читать и здесь. Для твоих больных глаз это была бы погибель. Думаю, ты и сам теперь беспокоишься за их судьбу. Раньше твои глаза были тебе безразличны. Ты трепал их почем зря.

Мои глаза совершенно здоровы.

-Серьезно? У тебя нет никаких жалоб?

-Никаких.

Доски были содраны. Яркий свет залил каморку. Че­ рез открытое окно в нее потек воздух. Георг глубоко и удовлетворенно вздохнул. До сих пор обследование шло успешно. Все, что отвечал Петер на его хорошо рас-

считанные вопросы, было верно, разумно, немного сухо, как прежде. Зло заключалось в той женщине, только в той женщине, намек, метивший в нее, он нарочно про­ пустил мимо ушей. За свои глаза он не боялся, тон, ка­ ким он отвечал на расспросы об их состоянии, выдавал справедливое раздражение. Георг повернулся. Две пустые клетки для птиц висели на стене. Постельные принад­ лежности были в красных пятнах. В заднем углу стоял умывальный таз. Грязная вода в нем отливала красным. Петер был еще худее, чем то предположили пальцы. Две резкие морщины прорезали его щеки. Лицо казалось длиннее, Уже и строже, чем много лет назад. Четыре глу­ бокие складки пролегли у него на лбу, как если бы глаза его были всегда широко открыты. Губ совершенно не было видно, их место выдавала скорбная щелка. Глаза его, бледные, водянисто-голубые, испытующе глядели на брата с притворным безразличием, но в их уголках таи­ лось любопытство и недоверие. Левую руку Петер прятал за спиной.

-Что у тебя с рукой?

Георг отнял ее от спины. Она была обмотана тряпкой, сплошь пропитавшейся кровью.

-Я поранился.

-Как это получилось?

-Во время еды я вдруг хватил ножом по мизинцу. Две верхние фаланги я потерял.

-Ты, значит, резанул изо всей силы?

-Фаланги эти почти наполовину отделились от пальца. Я подумал, что они все равно потеряны, и отре­ зал их вовсе, чтобы сразу покончить с болью.

Что же тебя так испугало? Ты же сам знаешь.

Откуда мне это знать, Петер? Привратник сказал тебе.

Ясам нахожу очень странным, что он не сказал мне об этом ни слова.

-Он виноват. Я не знал, что он держит канареек. Клетки он спрятал под кроватью, черт знает почему. Один вечер и весь следующий день здесь, в каморке, сто­

яла мертвая тишина. Вчера за ужином, когда я как раз

разрезал мясо, поднялся вдруг адский шум. Первый испуг стоил мне пальца. Учти, к какой я привык тишине во время работы. Но я отомстил этому негодяю. Он лю­ бит такие грубые шутки. Думаю, что он нарочно спрятал клетки под кровать. Он мог бы оставить их на стене, где

они снова теперь висят.

-Как ты отомстил?

-Я выпустил птиц на волю. При моей боли не такая

жестокая месть. Наверно, они погибли. Он так рассви­ репел, что заколотил мне окно досками. Кроме того, я заплатил ему за птиц. Он утверждает, что им нет цены, что он приручал их годами. Конечно, он лжет. Ты когда­ нибудь читал, чтобы канарейки начинали петь по прика­ зу и по приказу же умолкали?

-Нет.

-Он хотел набить им цену. Как будто только бабы

зарятся на деньги своих мужей. Это большое заблужде­ ние. Видишь, чем я заплатил за него.

Георг сбегал в ближайшую аптеку, купил йод, перевя­ зочные средства и кое-какие мелочи для подкрепления Петера. Рана была не опасна; тревожило то, что человек и без того слабый потерял столько крови. Перевязать его следовало вчера же. Этот привратник был изверг, он ду­ мал только о своих канарейках. История Петера звучала убедительно. Тем не менее надлежало выяснить у винов­ ного, во всех ли подробностях она правдива. Лучше все­ го было бы подняться сейчас в квартиру и выслушать его версию вчерашних и более давних событий. Георга это отнюдь не прельщало. Уже второй раз за сегодняшний день ошибся он в человеке. Он считал себя, и его успехи в психиатрии подтверждали его правоту, большим знато­ ком людей. Рыжий малый был не просто силач Атлант, он был коварен и опасен. Его шутка с птицами, которых он спрятал под кровать, выдавала, насколько безразли­ чен ему Петер, чьим лучшим другом он изображал себя. У него хватило духу отнять у больного свет и воздух, заколотив ему окно досками. О ране он не побеспокоил­ ся. Одна из его первых фраз, когда Георг познакомился с ним, гласила: брат заплатил за четырех канареек, кото­ рые были за ним, хорошо заплатил. Заботили его деньги.

Он явно был заодно с той женщиной. Он находился у нее в квартире. Его грубый толчок и еще более наглые оскорбления, которыми он осыпал ее, она приняла не без радости, хотя и со злостью. Она была, значит, его возлюбленной. Ни одного из этих выводов не сделал Георг наверху. Так велико было его облегчение, когда он услыхал, что ни в каком убийстве Петер не виноват. Теперь ему опять стало стыдно, он оставил свой острый ум дома. Как это смешно - верить такой женщине! Как это глупо - держаться на короткой ноге с каким-то на­ емным воином! Метко Петер определил его. Конечно,

тот ухмыльнется ему в глаза; ведь он же перехитрил его.

Ухмылка так и перла из этих прохвостов, они же были уверены в своем превосходстве и в своей победе над Петером. Они собрались, конечно, завладеть квартирой и библиотекой, а Петера держать в дыре внизу. Ухмьm­ кой и приветствовала его эта тетка, когда отворила дверь.

Георг решил перевязать Петера, прежде чем идти к привратнику. Рана была важнее, чем то объяснение. Нового узнаешь немного. Какой-нибудь повод покинуть каморку на полчаса найдется позднее легко.

ХИТРОУМНЫЙ ОДИССЕЙ

ы, собственно, еще не

_~. поздоровались как сле­

дует,- сказал он, входя снова.- Но я знаю, что ты не любишь семейных сцен. Водопроводау тебя нет здесь? В подъездея видел кран.

Он принес воды и попросил Петера не двигаться.

-Я и без просьбы обычно не двигаюсь,- услыхал он

вответ.

-Я буду рад увидеть твою библиотеку. В детстве я не понимал твоей любви к книгам. Я был куда менее умен, чем ты, у меня не было твоей невероятной памяти.

Каким я был глупым мальчишкой, каким притворой и лакомкой. Я готов был днями и ночами ломать коме­ дию и целовать мать. Ты же с самого начала стремился к своей цели. Я не встречал человека, который развивал­ ся бы так последовательно, как ты. Я знаю, ты не лю­ бишь слушать приятные вещи, ты предпочел бы, чтобы

япомолчал и дал тебе покой. Не сердись, но я не дам тебе покоя! Двенадцать лет я не видел тебя, восемь лет

ячитал твое имя только в журналах, собственноручных

писем, считая их слишком драгоценными, ты мне не по­

сылал. Вполне вероятно, что в следующие восемь лет ты будешь обращаться со мной не лучше, чем прежде. В Па­ риж ты не приедешь, я знаю твое отношение к францу­

зам и к поездам. У меня нет времени снова навестить тебя вскоре, я перегружен работой. Ты, может быть, слы­ шал, что я работаю сейчас в одной лечебнице под Пари­ жем. Скажи сам, когда мне и поблагодарить тебя, если не теперь? А поблагодарить тебя я должен, ты слишком скромен, ты и не подозреваешь, чем я тебе обязан: своим характером, коль скоро у меня есть таковой, своей любо­ вью к науке, своей обеспеченностью, своим спасением

от женщин, тем серьезным отношением к великому и благоговейным к малому, которым еще в большей мере, чем Якоб Гримм, обладаешь ты. И то, что я пере­ метнулся к психиатрии, это, в конечном счете, тоже твоя вина. Интерес к проблемам языка пробудил у меня ты, а начал я с работы о языке сумасшедшего. Конечно, до

полной самоотверженности, до труда ради труда, до дол­ га ради долга, как того требовали Иммануил Кант и за­ долго до всех Конфуций, мне, в отличие от тебя, никог­ да не удастся дойти. Я боюсь, что для этого я слишком слаб. Хвала действует на меня благотворно, она мне, ве­ роятно, нужна. Достоин зависти ты. Ты должен при­ знать, что натуры с подобной силой воли встречается редко, до печального редко. Откуда взяться двум сразу в одной семье? Кстати, твою работу о Канте-Конфуции я читал с таким интересом, с каким не читал и Канта или беседы самого Конфуция. Она остра, исчерпывающе

многогранна, беспощадна ко всем инаковерцам, она подавляет глубиной и всеобъемлющей широтой знаний.

Часть третья. Мир в голове

529

Может быть, тебе попадалась на глаза та голландская рецензия, где тебя называют Якобом Буркхардтом вос­ точных культур. Только ты, мол, менее игрив и намного строже к себе самому. Я считаю твою образованность бо­ лее универсальной, чем буркхардтовскую. Отчасти это объясняется, может быть, более богатыми знаниями на­ шей эпохи, но главным образом дело тут в твоей личнос­ ти, в твоей силе для одиночества. Буркхардт был профес­ сором и читал лекции, этот компромисс повлиял и на его способ Формулировать свои мысли. Великолепно твое толкование китайских софистов! По нескольким фразам, которых от них осталось еще меньше, чем от греков, ты выстраиваешь их мир, вернее сказать - их миры, ибо они отличаются друг от друга так, как только философ

и может отличаться от другого философа. Приятнее все­ го была мне твоя последняя статья. Школа Аристотеля,

говоришь ты, сыграла на Западе ту же роль, какую сыг­ рала в Китае школа Конфуция. Аристотель, внучатый ученик Сократа, вбирает в себя и все прочие притоки греческой философии. Не последние среди его средне­

вековых приверженцев даже христиане. Точно так же позднейшие конфуцианцы перерабатывали всё, что бра­ ли у школы Мо-цзы, у приверженцев учения Дао и по­ зднее даже у буддизма, если это казалось им полезным и необходимым для сохранения своего имущества. Эклектиками поэтому ни конфуцианцев, ни преемников Аристотеля нельзя назвать. Они до жути близки друг к другу - как ты убедительно доказал это - по своему воздействию, здесь - на христианское средневековье,

там - на ту же эпоху, начинающуюся с династии Сун.

Я, конечно, ничего в этом не смыслю, я же не знаю ни слова по-китайски, но твои выводы касаются всякого, кто хочет понять Свои духовные корни, истоки своих мнений, духовный механизм, в нем действующий. Мож­ но узнать, над чем ты работаешь сейчас?

Моя и перевязывая руку, он упорно, но как можно

незаметнее следил за воздействием своих слов по лицу брата. После последнего вопроса он умолк.

- Почему ты так смотришь на меня все время?­ спросил Петер.- Ты путаешь меня с кем-то из твоих

пациентов. Мои научные взгляды ты понимаешь только наполовину, потому что ты слишком необразован. Не го­ вори так много! Мне ты ничем не обязан. Терпеть не могу лести. Аристотель, Конфуций и Кант тебе безраз­ личны. Любая женщина тебе милее. Если бы я имел на тебя какое-то влияние, ты не был бы теперь директором лечебницы для идиотов.

-Но, Петер, ты же меня...

-Я работаю над десятью статьями одновременно. Почти все они буквоедские, как ты про себя называешь всякую филологическую работу. Ты смеешься над отвле­ ченными понятиями. Труд и долг для тебя отвлеченные понятия. Ты веришь только в людей, предпочтительно­

вбаб. Чего ты от меня хочешь?

-Ты несправедлив, Петер. Я сказал тебе, что не

понимаю по-китайски ни слова. «Сан» значит «три», а «ву» - «пять», вот И все, что я знаю. Я должен смотреть тебе в лицо. Как мне иначе узнать, причиняю ли я боль твоему пальцу? Ты же сам не открыл бы рта. К счастью, твое лицо разговорчивее, чем твой рот.

-Тогда поторопись! У тебя самоуверенный взгляд. Оставь мою науку в покое! Не изображай интереса к ней. Оставайся со своими сумасшедшими. Я же тебя о них не спрашиваю. Ты говоришь слишком много, потому что ты всегда вертишься среди людей!

-Ладно, ладно. Сейчас кончу.

Георг чувствовал по руке, как хотелось Петеру встать, когда тот говорил эти резкости; так легко было вновь пробудить в нем чувство собственного достоинства. Сво­ их возражений он и десятки лет назад не оставлял при себе. Не прошло и получаса с тех пор, как он сидел скорчившись на полу, слабый, на ладан дышащий, кучка костей, из которой слышался голос высеченного школь­ ника. Теперь он защищалея скупыми, злыми фразами и явно не прочь был воспользоваться как оружием дли­ ной своего тела.

- Я хотел бы посмотреть твои книги там, наверху, если ты не против,- сказал Георг, покончив с повяз­ кой.ь- Пойдешь со мной или подождешь меня? Тебе

надо бы сегодня поберечь себя, ты потерял много крови. Приляг на часок! Потом я зайду за тобой.

-Что ты собираешься сделать за час?

-Посмотреть твою библиотеку. Привратник ведь наверху?

-На мою библиотеку тебе потребуется день. За час

ты ничего не увидишь.

-Я хочу только бросить общий взгляд, по-нас!ояще­

му мы осмотрим ее потом вместе.

-Останься здесь, не иди наверх! Я предостерегаю

тебя.

-От чего?

-В квартире воняет.

-Чем же?

-Женщиной, чтобы не выразиться грубее.

-Ты преувеличиваешь.

-Ты бабник.

-Бабник? Нет!

-Юбочник! Тебе это приятнее? - Голос у Петера

сорвался.

-Я понимаю твою ненависть, Петер. Она заслуживает ее. Она заслуживает гораздо большего.

-Ты не знаешь ее!

-Я знаю, что ты вытерпел.

-Ты говоришь как слепой о цвете! У тебя галлюцинации. Ты избавляешь от них своих пациентов и берешь их себе. То, что творится у тебя в голове, напоминает ка­ лейдоскоп. Ты смешиваешь формы и цвета как тебе вздумается. А ведь у каждого цвета есть свое название! Помолчи лучше о вещах, которых ты не испьпал сам!

-Я и помолчу. Я только хотел сказать тебе, что по­ нимаю тебя, Петер, я пережил то же самое, я не тот, что прежде. Потому я и переменил тогда специальность. Женщины - это беда, это вериги духа человеческого. Кто относится к своему долгу серьезно, тот должен сбро­ сить их, иначе он пропадет. Галлюцинации моих пациен­

тов мне не нужны, потому что мои здоровые открытые глаза видели больше. За двенадцать лет я кое-чему на­ учился. Тебе посчастливилось с самого начала знать все,

за что мне приходилось платить горьким опытом.

Чтобы брат поверил ему, Георг говорил менее настой­ чиво, чем умел. Его рот искривила застарелая горечь. Недоверие Петера росло, росло и его любопытство, это было видно по напрягшимся уголкам его глаз.

-Ты очень тщательно одеваешься! - сказал он в от­

вет на всю резиньяцию.

- Мерзкая необходимость! Такова уж моя профессия. Необразованным больным это часто импонирует, когда с ними на короткой ноге господин, который кажется им аристократом. Иных меланхоликов складки моих штанов воодушевляют больше, чем мои слова. Если я не вылечу людей, они останутся в своем варварском состоянии. Чтобы открыть им путь к образованию, хотя бы и по­

зднему, мне надо сделать их здоровыми.

-Вот как ты ценишь образование. С каких пор?

-С тех пор как знаю действительно образованного человека. Знаю, что он совершил и каждый день совер­ шает. Знаю безопасность, в которой живет его дух.

Ты имеешь в виду меня?

-Кого же еще?

-Твои успехи основаны на бессовестной лести. Теперь мне ясен шум, который вокруг тебя поднимают. Ты прожженный лжец. Первое слово, которое ты на­ учился говорить, было ложью. Ради удовольствия лгать ты стал психиатром. Почему не актером? Постыдись сво­ их больных! Для них их несчастье - горькая правда, они жалуются, не зная, как им быть. Я могу представить себе такого беднягу, страдающего галлюцинациями опреде­ ленного цвета. «У меня перед глазами всегда эеленоеь.э­ жалуется он. Может быть, он плачет. Может быть, он

уже месяцами мучится со своим нелепым зеленым

цветом. Что делаешь ты? Я знаю, что ты делаешь. Ты

льстишь ему, ты хватаешь его за его ахиллесовы ПЯТКИ,­

как им не быть у него, человек состоит из слабых мест,­ ты называешь его «любезный друг» и «мой дорогой», он смягчается, начинает уважать сперва тебя, а потом и себя. Он может быть последним беднягой на свете - ты осыпаешь его знаками величайшего уважения. Когда он уже кажется себе содиректором твоей лечебницы, лишь по случайной несправедливости лишенным единоличной

власти, ты выкладываешь ему правду. «Дорогой ДРУГ,­ говоришь ты ему,- цвет, который вы видите, вовсе не зеленый, он... он... скажем, синий'. - Голос у Петера сорвался.- Разве ты этим вылечил его? Нет! Дома жена будет мучить его точно так же, как прежде, она будет мучить его до смерти. «Когда люди больны и при смерти, они очень похожи на безумныхь--- говорит Ван Чун, светлая голова, он жил в первом веке нашей эры, с 27-го по 98-й год, в Китае позднего периода династии Хань и знал о сне, безумии и смерти больше, чем вы с вашей якобы точной наукой. Вылечи своего больного от его жены! Пока она при нем, он безумен и при смерти­ это, по Ван Чуну, два родственных состояния. Удали жену, если можешь! Этого ты не можешь сделать, потому что не схватил ее. А схвати ты ее, ты оставил бы ее себе, потому что ты юбочник. Засади всех жен в свою лечеб­ ницу, твори с ними что хочешь, прожигай жизнь, умри в сорок, расточив свои силы и отупев, но ты хотя бы вылечишь больных мужчин и будешь знать, за что тебе такой почет и слава!

Георг прекрасно заметил, когда срывалея голос у Пе­ тера. Достаточно было его мыслям вернуться к находив­ шейся наверху женщине. Он еще не говорил о ней,

а голос его уже выдавал кричащую, пронзительную, не­

излечимую ненависть. Он явно ждал от Георга, что тот удалит ее объект; эта миссия казалась ему такой трудной и опасной, что он заранее обругал брата за ее провал. Надо было заставить его выказать как можно больше скопившейся в нем ненависти. Если бы он, просто изла­ гая события, как они запомнились ему, дошел до самого их начала! Георг умел во время таких ретроспективных

рассказов играть роль ластика, стирающего все следы на

болезненном листе памяти. Но Петер ни за что не стал бы рассказывать о себе. То, что пережил, пустило корни в область его науки. Здесь было легче растревожить боль­

ное место.

- Я думаю,- сказал Георг, посыпая рану солью со­ чувствия, которое никак нельзя было не принять на свой счет,- что ты сильно переоцениваешь значение женщин. Ты относишься к ним слишком серьезно, ты считаешь их

такими же людьми, как мы. Я вижу в женщинах лишь временно необходимое зло. Даже некоторым насекомым лучше, чем нам. Одна или несколько маток родят на свет целую колонию. Остальные особи недоразвиты. Можно ли жить в большей скученности, чем та, к какой ПрИПЫК­ ли термиты? Какую страшную сумму половых раздраже­ ний представляла бы собой такая колония, будь эти на­ секомые наделены полом. Они не наделены им, а связан­ ными с ним инстинктами обладают в самой малой мере. Даже этого немногого они боятся. В полете роем, при котором тысячи особей гибнут как бы бессмысленно, я вижу освобождение от скопленной сексуальности стаи. Они жертвуют малой частью своей массы, чтобы изба­ вить большую от любовных смут. Колония погибла бы от любви, если бы таковая была разрешена. Я не представ­ ляю себе картины великолепнее, чем оргия в термитни­ ке. Снедаемые чудовищным воспоминанием, насекомые забывают, кто они - слепые ячейки фанатичного целого. Каждая особь хочет быть сама по себе. Это начинается с сотни, с тысячи, безумие распространяется, их безумие, массовое безумие, воины покидают входы, колония пы­ лает несчастной любовью, они же не могут совокупиться, у них нет пола, шум, волнение, каких не бывало, прима­

нивают полчища муравьев, через неохраняемые ворота

врываются смертельные враги, кто уж из воинов думает

об обороне, каждый хочет любви. Колония, которая жила бы, может быть, века, ту самую вечность, по кото­ рой мы так томимся, умирает, умирает от любви, от того самого влечения, благодаря которому продлеваем свою жизнь мы, человечество! Внезапное превращение самого осмысленного в самое бессмысленное. Это... сравнить это нельзя ни с чем... да, это все равно как если бы ты среди бела дня, при здоровых глазах и в здравом уме, сжег бы себя вместе со своими книгами. Никто тебе не угрожает, у тебя есть деньги, сколько тебе угодно и нужно, твои работы становятся с каждым днем шире и самобытнее, редкие старые книги сами идут тебе в руки, ты приобретаешь замечательные рукописи, ни

одна женщина не переступает твоего порога, ты чувст­

своими книгами - и вдруг, без всякого повода, в этом благословенном и непреходящем состоянии, ты поджи­ гаешь свои книги и преспокойно сгораешь сам вместе с ними. Это было бы событие, отдаленно сходное с тем смятением в колонии термитов, триумф бессмысленного, как и там, только не в столь великолепной мере. Преодо­ леем ли мы когда-нибудь пол, подобно термитам? Я верю в науку, все больше с каждым днем, и с каждым днем все меньше в незаменимость любви.

- Любви не существует! То, чего не существует, не может быть ни заменимо, ни незаменимо. С такой же уверенностью хотелось бы мне сказать: женщин не суще­ ствует. До термитов нам нет дела. Кто там страдает от женщин? Hic mulier, Ыс salta! Будем говорить о людях. Если самки пауков, надругавшись над хилыми самцами,

откусывают им головы, если кровь сосут только комары женского пола, то это не относится к нашей теме. Изби­ ение трутней у пчел - это варварство. Если трутни не нужны, зачем их разводят, если они полезны, зачем уби­ вают их? В пауке, самом жестоком и безобразном живот­ ном, я вижу воплощение женственности. Его сеть отли­ вает на солнце ядовитой синевой!

-Но ты же сам говоришь только о животных.

-Потому что я слишком много знаю о людях. Мне не хочется начинать. О себе я молчу, я - частный слу­ чай, я знаю тысячи похуже, для каждого его случай­ самый плохой. Действительно великие мыслители убеж­ дены в малоценности женщин. Отыщи в беседах Конфу­ ция, где ты найдешь тысячи суждений и мнений обо всех насущных и не только насущных предметах, хотя бы одну фразу, которая касалась бы женщин! Ты не най­ дешь ни одной! Мастер молчания обходит их молчанием.

Даже траур по поводу их смерти кажется ему, припи­ сывающему форме внутреннюю ценность, ненужным и неуместным. Его жена, на которой он женился в ран­ ней молодости, женился согласно обычаю, а не по убеж­ дению и тем более не по любви, умирает после долгих лет брака. Ее сын разражается над ее телом громкими воплями. Он плачет, он трясется, поскольку эта жен­

назаменимой. И тут Конфуций, отец, строго выговарива­ ет ему за его боль. Voila ип homme! * Его опыт позднее подтвердил это убеждение. В течение нескольких лет он служил министром У повелителя царства Лу. Страна рас­ цвела при его правлении. Народ оправился, вздохнул, взбодрился, проникся доверием к тем, кто вел его. Со­ седние государства охватила зависть. Они испугались, что нарушится издревле желанное равновесие. Что они сделали, чтобы обезвредить Конфуция? Самый хитрый среди них, повелитель царства Цзоу, послал в подарок своему соседу в Лу, на службе у которого состоял Конфу­ ций, восемьдесят отборных баб, танцовщиц и флейтис­ ток. Они опутали молодого князя своими сетями. Они ослабили его, политика ему наскучила, совет мудрецов стал ему в тягость, общество баб нравилось ему больше. Из-за них дело Конфуция пошло прахом. Он взял посох и, бездомный, стал скитаться по свету, отчаиваясь при виде страданий народа и тщетно надеясь вновь обрести влияние: властители везде оказывались в руках баб. Он умер в горечи; но он оставался слишком благодарен, что­ бы хоть раз пожаловаться на свои страдания. Я почув­ ствовал их в некоторых его кратчайших фразах. Я тоже не жалуюсь. Я только обобщаю и делаю необходимые

выводы.

Современником Конфуция быя Будда. Их разделяли огромные горы, как могли они узнать друг о друге? Один, может быть, не знал даже названия народа, к ко­ торому принадлежал другой. «Какая тому причина, ваше преподобие,- спросил Ананда, любимый ученик Будды, своего учителя,- почему женщины не заседают в собра­ нии, не ведут дел и не зарабатывают на жизнь собствен­ ным трудом?»

«Вспыльчивы, Ананда, женщины; ревнивы, Ананда, женщины; завистливы, Ананда, женщины; глупы, Анан­ да, женщины. Вот, Ананда, причина, вот почему женщи­ ны не заседают в собрании, не ведут дел и не зарабаты­ вают на жизнь собственным трудом».

Женщины молили принять их в орден, ученики хода­ тайствовали за них, Будда долго отказывался уступить им. Десятки лет спустя он поддался своей кротости, сво­ ей жалости к ним и, вопреки собственному благоразу­ мию, основал женский монашеский орден. Из восьми

строгих «правил», которые он установил для монахинь,

первое гласит:

«Монахиня, даже если она состоит в ордене сто лет, обязана почтительно приветствовать каждого монаха, даже если он принят в орден лишь сегодня, она обязана

встать перед ним, сложить руки, надлежаще почтить его.

Это правило она должна уважать, соблюдать, считать священным, чтить и не нарушать в течение всей жизни».

Седьмое правило, священная верность которому ей внушается такими же словами, гласит: «Ни В коем случае монахиня не смеет оскорблять или хулить монаха».

Восьмое: «Отныне монахиням закрыта тропа устного обращения к мужчинам. Монахам же тропа устного об­

ращения к монахиням не закрыта».

Несмотря на вал, который возвел для защиты от жен­ щин Возвышенный своими восемью правилами, им овла­

дела, как это случилось, великая печаль, и он сказал Ананде:

«Если бы, Ананда, по учению и уложению, которые провозгласил Совершенный, женщинам не дозволялось покидать мир и обращаться к бездомности, этот священ­ ный порядок сохранялся бы долго; истинное учение со­ хранялось бы тысячу лет. Но поскольку, Ананда, женщи­ на покинула мир и обратилась к бездомности, этот свя­ щенный порядок, Ананда, будет сохраняться недолго; только пятьсот лет будет сохраняться истинное учение.

Если на прекрасное рисовое поле, Ананда, нападает болезнь, которую называют мучнистой росой, поле это сохраняется недолго; точно так же, если какое-либо уче­ ние и уложение дозволит женщинам покидать мир и об­ ращаться к бездомности, этот священный порядок будет

сохраняться недолго.

Если на прекрасную сахарную плантацию, Ананда, нападает болезнь, которую называют синей болезнью,

какое-либо учение и уложение дозволит женщинам по­ кидать мир и обращаться к бездомности, этот священ­ ный порядок будет сохраняться недолго».

В безличной речи веры я слышу здесь большое лич­ ное отчаяние, звук боли, какого я нигде больше не встре­ чал, ни в одной из бесчисленных фраз, дошедших до нас от Будды.

Крив, как река, Упрям, как дуб, Зол, как женщина, Так зол и глуп,-

гласит одна из старейших индийских поговорок, сложен­ ная добродушно, как большинство поговорок, если учесть ужасный смысл такого высказывания, но харак­

терная для народного мнения индусов.

- То, что ты говоришь, ново для меня лишь в част­ ностях. Я восхищен твоей памятью. Из безбрежного ма­ териала преданий ты цитируешь то, что годится для под­ крепления твоих доказательств. Ты напоминаешь мне древних браминов, которые еще до возникновения пись­ менности устно передавали ученикам свои веды, более объемистые, чем священные книги всякого другого наро­ да. Ты хранишь в голове священные книги всех народов, не только индусов. Однако за свою научную память ты платишь одним опасным недостатком. Ты не замечаешь происходящего вокруг тебя. На вещи, случившиеся с то­ бой самим, у тебя памяти нет. Если бы я попросил тебя,

чего я, конечно, не сделаю: расскажи мне, как ты напал на эту женщину, как она надувала и обманывала, про­ давала и ломала тебя, опиши мне злость и глупость, из которых она, по твоей индийской поговорке, состоит, во всех подробностях,- ты оказался бы неспособен на это. Наверно, в угоду мне ты напряг бы свою память, но совершенно без толку. Пойми, этим отсутствующим у тебя видом памяти я обладаю, тут мое превосходство над тобой очень велико. Того, что мне однажды сказал человек, который хотел задеть меня или приласкать, я не забываю. Просто высказывания, обыкновенные замеча­ ния, которые в такой же мере, как ко мне, могут отно-

ситься К кому-то другому, со временем вылетают у меня из головы. Памятью чувства, как я назвал бы это, облада­ ет художник. Лишь то и другое вместе, память чувства

ипамять разума,- а последнее как раз твое - делают

возможным универсального человека. Я, наверно, пере­ оценивал тебя. Если бы мы, ты и я, могли слиться в одно целое, то из нас возникло бы духовно совершенное су­

щество.

Петер повел левой бровью.

- Мемуары неинтересны. Женщины, если уж они читают, питаются мемуарами. Я прекрасно запоминаю все, что со мной происходит. Ты любопытен, я - нет. Ты ежедневно выслушиваешь новые истории и хочешь сегодня для разнообразия услышать еще одну, от меня. Я отказываюсь от историй. В этом и состоит разница между нами. Ты живешь своими безумцами, я - своими книгами. Что пристойнее? Я мог бы жить и в лачуге, мои книги у меня в голове, тебе нужна целая психиатриче­ ская лечебница. Бедняга! Мне жаль тебя. По сути ты женщина. Ты состоишь из сенсаций. Бегай себе от одной новости к другой! Я стою неподвижно. Если меня беспо­

коит какая-то мысль, она не отпускает меня неделями. Ты спешишь обзавестись тут же другой! Это ты считаешь интуицией. Если бы я страдал какой-нибудь бредовой идеей, я ею гордился бы. Что больше свидетельствует о характере и силе? Испытай манию преследования! Я подарю свою библиотеку тебе, если ты поднимаешься до этого. Ты тертый малый, от всякой сильной мысли ты ускользаешь. Тебе не достичь мании. Мне тоже нет, но у меня есть необходимый для этого дар - характер. Тебе это кажется хвастовством. Но я доказал свой харак­ тер. Только благодаря собственной воле, без чьей-либо поддержки, об этом никто даже не знал, я освободился от некоего гнета, некоей тяжести, некоей смерти, некоей коры проклятого гранита. Где был бы я, если бы дожи­ дался тебя? Наверху! Я вышел на улицу, бросив на про­ извол судьбы книги, ты не знаешь, какие книги, сперва познакомься с ними, может быть, я преступник. С точки зрения строгой морали я преступник, но я беру это на себя, я не боюсь. Смерть разрушает браки. Почему мне

ДОЛЖНО быть дозволено меньше, чем смерти? Что такое смерть? Прекращение функций, отрицание, ничто. С ка­ кой стати мне Ждать ее? Каприза какого-то упрямого ста­ рого тела? Кто станет Ждать, когда посягают на его рабо­ ту, на его жизнь, на его книги? Я ненавидел ее. Я нена­ вижу ее и теперь, я и после ее смерти ненавижу ее! У меня есть право на ненависть; я докажу тебе, что нена­

висти заслуживают все женщины; ты думаешь, я смыслю

только в Востоке. Нужные ему доказательства он берет из своих специальных областей - так думаешь ты. Я до­ стану тебе синеву с неба, и не ложь, а правду, прекрас­ ную, жестокую, острую правду, правду любого размера

и вида, правду для чувства и правду для разума, хотя

у тебя, баба ты, работает только чувство, такую правду, что в глазах у тебя посинеет, не потемнеет, а посинеет, посинеет, потому что синий цвет - это цвет верности! Но оставим это, ты отвлек меня от нашего первого разго­ вора. Мы докатились до уровня неграмотных. Ты унижа­ ешь меня. Мне следовало бы молчать. Ты делаешь из меня сварливую мегеру, а ведь у меня нашлись бы доводы!

Петер тяжело дышал. Рот его искажала дрожь. Вид­ нелся язык, делавший отчаянные движения и напоми­ навший утопающего. Складки на лбу пришли в беспоря­ док. Он заметил это, когда говорил, и потянулся к ним рукой. Вложив в морщины три пальца, он несколько раз с силой провел ими справа налево. Четвертой морщине не повезло, подумал Георг. Удивительно, что при щели имеется рот. У него же есть губы и язык, как у всех у нас, кто подумал бы. Он ничего не хочет рассказывать мне. Почему он мне не доверяет? Какой он гордый. Он боится, что я втайне презираю его за то, что он женился. Еще мальчиком он всегда поносил любовь, став взрос­ лым, он полагал, что она не стоит того, чтобы о ней говорили. «Если бы встретил Афродиту, я застрелил бы ее». Основателя кинической школы, Антисфена, он лю­ бил за эти слова. И вот появилась какая-то старая шлюха и ввергла убийцу Афродиты в беду. Великий характер! Как твердо он стоял! Георг испытывал злорадство. Петер оскорбил его. К оскорблениям он привык, но эти эадева-

ли за живое. В словах Петера был смысл. Без своих больных Георг действительно жить не мог. Он был обя­ зан им б6льшим, чем хлебом и славой; они были основой его умственной и душевной жизни. Хитрость, на которую он пошел, чтобы развязать Петеру язык, потерпела

провал.

Вместо того чтобы рассказывать, он ругал Георга и обвинял самого себя в преступлении. От женщины он сбежал. Чтобы не слишком стыдиться этого позорного факта, он объявил себя преступником. Сознание пре­ ступления, которого не было, можно вынести. И силь­ ные характеры доказывают себе свою цельность околь­ ными путями. У Петера была причина считать себя тру­ сом. Из квартиры он выдворил не эту женщину, а себя самого. С улицы, где он некоторое время плачевно слонялся, долговязый, смешной, он подался в каморку привратника. Здесь он отбывал наказание за свое пре­ ступление. Чтобы сократить срок своего заключения, он заранее телеграфировал брату. Тому была предназначена во всем этом плане особая роль. Он должен был выдво­

рить и отшить женщину, поставить на место привратни­ ка, разубедить человека с сильным характером в том, что он преступник, и с триумфом водворить его в освобож­ денную и очищенную библиотеку. Георг увидел себя теперь важной частью механизма, запущенного кем-то для спасения своего задетого самолюбия. Комедия эта стоила одной фаланги пальца левой руки. Ему все еще было жаль Петера. Но эта симуляция помешательства, эта готовность пренебречь чужим достоинством ради восстановления собственного, эта игра, которую вели

с ним, привыкшим играть с другими, ему не понрави­

лась. Ему очень хотелось дать понять, что он понял. Он решил помочь Петеру вернуться к спокойной жизни уче­

ного, помочь самоотверженно и осторожно, как того тре­ бовала его профессия. Маленькую месть он отложил на будущее. Когда он снова навестит Петера,- а этот визит

он наметил уже теперь,- он дружески, но немилосердно объяснит ему, чт6 на саМОА, деле произошло между ними в этой каморке.