Глава 11 динамика культуры

1. Модель плавного развития

Просветители полагали, что культура развивается плавно, без внутренних коллизий. Она проходит разные ступени некоего божественно предопределенного процесса. Это не что иное, как стадии взросления человечества, требующие лишь духовного напряжения. Поднимаясь на очередную ступень, человечество навсегда расстается с прошлым, т.е. с предыдущими стадиями культурной динамики. Однако в XVIII в. культурологи обратили внимание на тот факт, что прогресс в культуре не так бесспорен. Дойдя до определенной стадии, культура переживает кризисное состояние, следствием чего оказывается появление принципиально нового культурного космоса. Кризисы в культуре, считал Ф. Ницше, прежде всего отвергают идею прогресса в культурном развитии человечества. В культурной динамике, стало быть, возможны сбои, возвраты в прошлое, тупиковые движения.

Следовательно, не всякое преодоление человеческого духа есть непрестанно поступательный ход. Не исключены паузы и провалы. «Человечество не представляет собою развитие к лучшему, или к сильнейшему, — писал Ф. Ницше, — или к высшему, как до сих пор верят. Прогресс есть лишь современная идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения, поступательное развитие решитель

но не представляет собою какой-либо необходимости повышения, усиления».

Многие мыслители разных веков оценивали появление христианства как огромный духовный сдвиг в развитии человечества. Разумеется, средневековые теологи осознавали, что в языческой Греции творили крупнейшие философы, ученые, писатели и драматурги. Они пытались взять все ценное из язычества. Однако при этом ни у кого не возникало сомнений в том, что истина христианства уже не позволяет людям возвращаться к язычеству.

Иначе рассуждал Ф. Ницше. Он полагал, что язычество — вообще гораздо ближе непосредственным человеческим запросам, нежели христианство. В самом деле, ведь религия предлагает человеку некий идеальный план поведения, который далеко не всегда поддерживается человеческими страстями, инстинктами и волевыми устремлениями.

«В язычестве — сокровенные вожделения, голос крови, необходимые аффекты. Язычество наиболее соответствует земной природе человека, — как пишет отечественный исследователь Карен Степанян, — поэтому оно — до определенного срока — вновь и вновь репродуцируется в истории человечества, и даже спустя много веков после утверждения христианства живет в людях, вступая в разного рода сочетания с христианским духом, зачастую исподволь беря верх над ним, вытесняя его по сути и действуя под его именем».

Можно ли полагать, что христианство сразу и необратимо одержало победу над язычеством? Разумеется, нет! Разве толпы в Древнем Риме не рукоплескали, когда гладиаторы убивали друг друга? Не доставляло ли язычникам неизъяснимое блаженство, когда первых христиан, завернутых в промасленные ткани, превращали в пылающие факелы? Человеческая жизнь в истории редко представляла особую ценность.

Миг современности и пласты вечности. Мы вглядываемся в пучину истории. Мы вызываем в сознании образ древней прародительницы. Ищем изображение человеческого лица в наскальных рисунках, в миниатюрах иссохшего пергамента, во фресках величественной усыпальницы фараона. Мы разглядываем предметы утвари, орудия погребения, украшения. Вот он — человек...

А это кто же? Кровная месть метит жертвы. Еще жив&х, дышащих людей засыпают землей. Пленников бросают в пламя. По сигналу хана неугодным переламывают позвоночник. Потом кошмарное изобретение — гильотина... Окровавленная голова вызывает восторженный рев толпы. Изощренные пытки в подвалах. Фабрики смерти. Убийство, поставленное на конвейер. Цивилизованное зверство, не имеющее аналогов в истории...

Это только мнится, будто какой-то компонент культуры вытравляется и растворяется без остатка. На самом деле конкретные состояния духа и души то составляют живой нерв культуры, то уходят в ее глубины. Ничто не исчезает, но может существовать в связанном состоянии. Вот почему язычество, этот блистательный феномен культуры, постоянно воскрешается в новых формах. Культура не забывает нечто преднайденное, выстраданное и даже однажды пойманное на лету.

По мнению русского философа Владимира Соловьева (1853— 1900), уже в античном обществе «прежнее действительно христианское общество расплылось и растворилось в христианской по имени, а на деле — языческой громаде». Но, может быть, в средневековом сознании язычество стало уже отходить на второй план? Мы знаем, что Средние века были временем безоговорочного господства религиозного сознания, даже философия стала тогда служанкой богословия. Нетрудно предположить, что распространение христианства потеснило язычество...

Многие культурологи так и думали о Средневековье, пока не появились более глубокие и разносторонние исследования о культуре той эпохи. В. Соловьев пришел к выводу, что мы вряд ли сможем правильно оценить культуру Средневековья, если будем видеть в ней только растекание христианства. По его мнению, новое духовное, т.е. христианское, начало не овладело старым, языческим. И это говорится про эпоху, когда мудрецы толковали о торжестве христианского мироощущения, о слиянии человека с Богом. «Я нахожу полезным и важным выяснить, — пишет Соловьев, — что христианство и средневековое миросозерцание не только не одно и то же, но что между ними есть прямая противоположность. Этим выяснится и то, что причины упадка средневекового миросозерцания заключаются не в христианстве, а в его извращении, что этот упадок для истинного христианства нисколько не страшен».

2. Возвраты и ренессансы

В. Соловьев показал, что именно в противоречивом сожительстве христианства и язычества заключаются коренные причины упадка средневекового миросозерцания. Мистика — этот древнейший тип сознания — никогда не угасала совсем вопреки авторитетным прогнозам и экспертизам. В истории европейцев отчетливо видны так называемые «волны мистицизма».

Есть эпохи, словно безразличные к тайноведению, а есть — буквально зачарованные им. Средневековье, например, одухотворено ренессансом древней мистики. Все мистические учения, которые сложились в Античности, вдруг были заново открыты Европой. Но ведь соединение мистики с христианством, по самой своей сути, парадоксально. Это означает, что культурное развитие невозможно без коллизий.

Ну ладно, отошло Средневековье. Теперь-то верховенство христианства. Куда там! Человек вдруг возомнил себя отделенным от Бога. Языческое освящение тела. Совершенство тела принимается за образ духовного совершенства, нагота — за образ чистоты. Художники эпохи Возрождения часто обращались к религиозной тематике. Они изображали Бога, Мадонну, Иисуса, библейские сюжеты. Однако при этом старались подчеркнуть языческое обоготворение тела. Вот по замыслу маленький Иисус. А изображен он как обычный хорошенький мальчик. Не религиозный сюжет, а домашний, лишенный божественного ореола.

Или, скажем, фреска на алтарной стене Сикстинской капеллы (1535—1541). Она принадлежит Микеланджело Буонарроти (1475—1564). Она нетрадиционна по своей концепции. Микеланджело изображает не сцену Суда, в которой уже произошло разделение на праведных и грешных, как это принято в канонической композиции, а непосредственно предшествующий ему момент: «...восплачутся все племена земные, и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою» (Мф. 24, 30—31). Происходящее в трактовке Микеланджело — грандиозная космическая катастрофа, вызывающая ужас у всех, кто в нее вовлечен: грешников не отличить от святых, ангелов — от людей, все втянуты в общий поток движения, которому придан решительный характер. Центром огромного водо

ворота, увлекающего гроздья могучих тел, становится поднятая в грозном жесте десница Христа.

Современники Микеланджело видели в круговом вращении фигур, в некоторых образах параллель с «Адом» Данте, люби- мейшим поэтом Микеланджело. Микеланджело удалось способом, никому до него не доступным, изобразить подлинный Страшный суд, подлинные проклятие и воскрешение. Однако еретическая фреска вызывала не только восторг, но и порицание. Так, великий испанский живописец Эль Греко (1541—1614), посетив Рим в 1570 г., предложил сбить фреску со стены и написать на ее месте другую, более глубокую и истинную с христианской точки зрения. О тяжелейшем кризисе, в котором пребывал сам художник во время шестилетнего труда, свидетельствуют не только его письма и сонеты той поры, но и «автопортрет» на фреске в виде кожи, живьем содранной со св. Варфоломея, у ног карающего Христа.

Но даже если живописцы не обращались к «адской» тематике, они стремились придать своим картинам земной смысл. Вот, скажем, «отец итальянской живописи» — основоположник новой эстетической концепции Джотто ди Бондоне (1266/67—1337). Главные принципы его искусства — передача трехмерного пространства, объемность фигур, стройность и симметричность композиции, подчиненной единому центру. Эти принципы стали определяющими для искусства эпохи Возрождения в целом. Соединение новаторства с лучшими достижениями Средневековья — возвышенной обобщенностью образов, виртуозным владением цветосветовой символикой, благородной сдержанностью художественных средств — придает живописи Джотто характер «голубиной чистоты», «райской гармонии».

В XVIII в. в европейской культуре воцарился культ разума. Мыслители той эпохи полагали, что каждый человек независимо от того, кто он — король или свинопас, — уже по своему рождению может осознавать величие универсума. Нет никаких тайн, которые не подвластны разуму. Надо только раскрывать огромные, неисчерпаемые возможности сознания. Это был своеобразный культ разума, который оказал огромное воздействие на культуру.

Мыслители той эпохи подвергли суду разума все — религию, культуру, человеческие страсти. Они даже любовь считали безумием. Стефан Цвейг полагал, что эпоха Просвещения была лишена интуиции. Вселенная представлялась просветителям как весьма интересный, но требующий усовершенствования механизм. Человек же воспринимался как курьезный, мыслящий автомат. Выходит, Просвещение было эпохой разума, вытеснившей мистику? Ничего подобного.

Цвейг пишет о том, что никогда не был Париж столь жаден до новшеств и суеверий, как в ту начальную пору века Просвещения. Перестав верить в легенды о библейских святых, люди стали искать для себя новых странных святых и обрели их в шарлатанах — розенкрейцерах, алхимиках и филалетах, толпами притекавших сюда; все неправдоподобное, все, идущее наперекор ограниченной школьной науке, встречает в скучающем и причесанном по философской моде парижском обществе восторженный прием.

За сумеречным, благоговейным сознанием Средневековья последовало упоение разумом. Просветители, по словам Цвейга, объявили нелепыми бреднями все, что нельзя ухватить пинцетом и вывести из тройного правила. Однако страсть к тайным наукам, к белой и черной магии проникает повсюду, вплоть до высших сфер.

Откуда же в людях столь стойкое и трудноутолимое влечение к экстазу и откровению? Отчего, заглядывая в себя, каждый может обнаружить в душе глубинную потребность в таинстве? Ответы на эти вопросы позволяют ощутить внутренние коллизии внутри культуры. Культура — это совокупный духовный опыт человечества. В этой сокровищнице собрано различное достояние, восходящее к специфически человеческому.

3. Истоки коллизии

Современная наука, как может показаться, приблизилась к раскрытию важнейших секретов природы. Исследовательская мысль все глубже проникает в тайны Вселенной, в загадки живой, одухотворенной материи. Но отчего же именно на взлете этой интеллектуальной традиции поднялась очередная мисти

ческая волна? Почему открывается бездна непостижимого? Что обеспечивает такой поразительно пестрый калейдоскоп верований?

Освоение космоса и космические религии. Успехи реанимации и интерес к загробной жизни. Новейшие космогонические теории и возрождение древнейших картин мироздания. Геологические открытия и возвращение к идее творения мира. Описание измененных форм сознания и увлечение мистическим опытом. Глобализация культуры, т.е. преобразование ее в общепланетарную, и воскрешение древнейшей экзотики. Отчего?

Гипотез в культурологии множество. Говорят, например, о тотальном всевластии только что распавшейся коммунистической идеологии, о последствиях ее краха. Это она, удовлетворяя естественную человеческую потребность в загадочном, рождала эксцентрические формы мистики.

Долгие годы, как пишут некоторые культурологи, у нас искусственно насаждалось атеистическое сознание. Теперь, мол, у нас настало время другого полушария мозга, которое как раз и держит в себе нити интуиции, воображения, полноводного чувства. Не здесь ли исток мистического вала?

Само собой понятно, что сумеречный сон тоталитаризма рождает собственных чудовищ. После горьких изверий возникает потребность в литургийно-стройной и прекрасной картине мира. Утесненная вера, освободившись от оков, ищет насыщения в евангельской традиции, космическом мираже, в тантрическом тексте, в йогическом просветлении, в драматургии тибетской «Книги мертвых»...

1. Атеизм действительно стремился выжечь любую тайну бытия. Он приучал нас даже о вечном думать как о повседневном. Мы научились предъявлять богам наши человеческие помыслы, даже вчинять им иски. Увлечение мистикой в нашей стране очевидно всем. Но ведь еще раньше оно началось на Западе. Именно здесь с конца 1960-х гг. возникли духовные брожения, новая религиозность.

Итак, причину мистической волны надо искать в каких-то иных сферах, общих для тоталитарных и демократических стран. Некоторые культурологи считают, что мистика возрождается в результате негативных следствий технической модернизации. Разрастание рационализма, связанного с научно-технической

революцией, естественно, мол, вызвало возрождение мистики. Однако такая версия не позволяет проанализировать подобные феномены, возникавшие и в другие времена — в эпоху заката Римской империи, Возрождения и Реформации.

Конечно, диктат рационализма не мог не вызвать воскрешения архаических форм сознания. Не случайно культурологи пишут о долгом верховенстве аналитического разума в европейской культуре, что не могло, как они считают, не породить и мистического противовеса. Всплеск неординарной религиозности, язычества, несомненно, общецивилизационный феномен. Однако мистика возрождалась не только в эпоху информатики. Она, как мы видели, по крайней мере, окаймляла все века, реализуясь порою в настоящем пиршестве веры...

Можно назвать и еще одну культурологическую версию. Мистику рассматривают как катализатор социальной динамики. Культура не может существовать без потрясений. Источником ее коллизий является внутренняя противоречивость, наличие в ней коллизии. И вот когда кризис достигает зенита, когда рождаются новые ценностные ориентации, несомненно, возрождается и мистика. Она всегда предлагает некие, пусть смутные, но все- таки модные образы.

На ранних этапах развития человечества культура характеризовалась известной сбалансированностью, соразмерностью ее различных элементов. Специфическая бедность социально-ис- торической практики не давала возможности проявиться внутренним коллизиям духовного наследия. По мере развертывания исторического процесса относительная сбалансированность культуры, ее внутреннего строения нарушается.

Капитализм как этап истории внес в культуру новые ценности. К. Маркс и Ф. Энгельс указывали, что буржуазия «в ледяной воде эгоистического расчета потопила... священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности». Религиозные, мифологические, романтические, идиллические компоненты культуры оказались потесненными.

Однако возникающая односторонность культуры не устраняет тоски по утраченным элементам духовного опыта. Она вновь и вновь ищет «восполнения». Вытесненные на ее периферию слагаемые совокупного наследия то и дело воскрешаются. Так, мистические компоненты средневековой культуры в эпоху Про

свещения оказались «почти изжитыми», но в период романтизма вновь оживились. Кроме разума, человек наделен даром воображения, глубинным постижением запредельного мира. Не случайно Н.А. Бердяев утверждал, что мистическое погружение в себя всегда есть выход за пределы себя, прорыв за грани. В мистической традиции, по его словам, есть духовное дерзновение и почин внутреннего человека, глубочайших глубин духа.

4. Неоязычество

Ну а возрождение неоязычества? Я сижу у телевизионного экрана. Идет передача «Тема»... Обсуждается проблема смертной казни. Кое-кто из присутствующих пытается даже сорвать обсуждение. Он, например, говорит о том, что насильственное отторжение жизни нисколько не влияет на снижение преступности. Этот довод наталкивается на вал моих чувств.

Неукротимая волна возмездия захватывает меня. На смертника надевают ремни. Взгляд его беспомощный, обреченный... Он пытается ухватить последнюю тайну в этих приготовлениях. На глаза натягивают повязку, чтобы они не выскочили из орбит. Вот он, час расплаты. Жертва настигнута. Занесен нож. Полыхает костер. Сейчас сорвется гильотинный нож. Завязан висельный узел. Ударит ток, и жертва забьется в последних конвульсиях... Это вековое так живо во мне, что я пропускаю мимо , ушей безумную фразу: «Вокруг так много жестоких людей, я бы их всех поубивала...»

Язычник не знает пощады. Весь опыт его жизни убеждает: есть нечто бесконечно сладостное в преследовании жертвы, в неутомимом и предумышленном отрезании возможных путей спасения. Но что может сравниться с тем непередаваемым мигом, когда жертва наконец связана! Какой восхитительный возглас срывается с моих уст! Нет, жизнь все-таки прекрасна. Об этом, кажется, догадывался Сталин, когда рассказывал о своих политических противниках в только что воспроизведенной мною языческой стилистике.

Вглядимся, однако, в лица участников телевизионного спора. Они одушевлены праведным гневом. Как бы вы повели себя, если бы изнасиловали й убили вашу дочь? Зачем нам знать про

агонию убийцы? Вспомните лучше невинно убиенных. И все это входит в мою душу легко и радостно. Я захвачен общим порывом толпы. В голове теснится что-то из советского писателя И. Бабеля: топчу я его, топчу, может, мне хочется понять смысл жизни... Сколь благостно ощущать себя заодно с другими. «Смерть!» — беззвучно произношу я и на старинный манер выкидываю палец. Сейчас отзовется стократное эхо...

Одержимые мертволюбием, мы, впрочем, забыли лишь одну деталь. Жизнь, на которую мы готовы посягнуть, нам не принадлежит. Она не является даже достоянием общества. Жизнь святого или убийцы — это дар Бога. Но в этой огромной студии, где регулируется температура, мы сами боги. Право распоряжаться чужой жизнью относится не к Нему, а к нам. Мы же властны творить окончательный суд. Кто же еще!

Подумать только, какая тонкая перегородка отделяет язычество от христианства! Только один малюсенький довод. Трудноразличимый штрих. А в нем громаднейшее преображение духа. Есть ли нечто возвышающееся надо мной? «Нету!» — кричит язычник. Это так просто — оборвать таинство жизни, даже не задумываясь о ее возможном продлении, в ином судьбоносном выражении.

Еще одна примета неоязычества — настоящее половодье фетишей. Давно подмечено: в нормальном обществе реклама призвана зазвать в мир реальностей. Наша реклама — вселенная недостижимых мнимостей. Вы хотите оказаться на модном курорте? У вас возникли проблемы с приобретением «роллс-ройса»? А ваша семья где одевается? Какое недоразумение! И это в стране, где усопшего опускают в могилу без гроба...

5. Выбор человечества

Эпохи, само собой понятно, не выстраиваются хронологически, в точном совпадении с календарем. Однако у нас есть все основания именовать XVII век Новым временем, XVIII век — эпохой Просвещения.

Минувшее столетие вошло в анналы истории как «век-волкодав». Но он все же обозначился в августе 1914 г., не по официальному исчислению, а когда разразилась Первая мировая вой

на. Каковы же, на наш взгляд, важнейшие события уже взявшего старт нового тысячелетия?

Новый век можно, по-видимому, считать «действующим» с 11 сентября 2001 г., когда свершилось дерзкое нападение террористов на Нью-Йорк. В этот день самолеты, захваченные террористами, вонзились в близнецы-небоскребы Даун-тауна, принадлежащие Всемирному торговому центру. Они превратили эти 110-этажные махины в груду развалин, в которых погибли более трех тысяч человек.

Небоскребы-близнецы были символом западной цивилизации, явная амбиция которой заключалась в том, чтобы распространиться на весь мир. Но «воины» исламской цивилизации уничтожили этот символ, поставив Америку на позорное место. До событий 11 сентября американцы были озабочены главным образом вероятностью ракетного нападения либо угрозы нападения на США со стороны «государств-изгоев», таких как Иран или Северная Корея.

11. сентября 2001 г. является эпохальным событием в истории политики, основанной на факторе силы. Девятнадцать располагавших скудными ресурсами фанатиков, часть которых не имела западного образования, заставили содрогнуться в панике самую могущественную и технологически высокоразвитую державу мира и ввергли мир в глобальный политический процесс. «Спровоцированные этим актом процессы привели к милитаризации внешней политики США, — как отмечает 3. Бжезинс- кий в книге «Выбор: мировое господство или глобальное лидерство»¹, — ускорили переориентацию России на Запад, создали постепенно углубляющиеся трещины в отношениях между Америкой и Европой, обострили недуги американской экономики и вызвали изменение традиционных американских представлений о гражданских правах».

Оружие, с помощью которого удалось всего этого добиться, заключалось в нескольких ножах для разрезания картонных коробок и готовности пожертвовать своей жизнью. Никогда еще столь немощное меньшинство не причиняло столько боли такому могущественному большинству.

¹ Бжезинский 3. Выбор: мировое господство или глобальное лидерство. М., 2006. С. 65.

Другое эпохальное событие — испытание атомной бомбы в Северной Корее. Оно поставило под сомнение возможность контролировать события в разных регионах мира. Оно показало, что различные международные договоренности не имеют реальной ценности, поскольку в любой момент могут быть нарушены.

Начиная с последнего десятилетия прошлого века центральной проблемой безопасности, вызывающей наибольшую обеспокоенность в мире, стал конфликтный потенциал Евразии. Юго- восточная оконечность Евразии представляет собой арену этнических и межгосударственных войн, средоточие экстремистских режимов, рвущихся заполучить оружие массового уничтожения, место возникновения самых фанатичных мировоззрений и воинственных движений, с которыми кое-какие государства могут однажды поделиться своим вооружением. Здесь сосредоточено более половины жителей планеты (включая оба самых населенных государства) и приблизительно три четверти мирового населения, страдающего от бедности. Именно этот регион является главным генератором демографического взрыва на планете и важнейшим источником миграционных процессов, уже порождающих трудности.

Третье важнейшее событие столетия. Весной 2005 г. редактор отдела культуры датской газеты Jyllands-Posten Флемминг Роуз опубликовал карикатуры на пророка Мухаммеда. Эти материалы вызвали огромный скандал, захвативший исламский мир. Детский писатель, который писал книгу про пророка Мухаммеда, выступил в прессе, заявив, что он не может найти для нее художника: все карикатуристы боялись за свою жизнь. Впоследствии удалось обязать художников, но они настаивали на анонимности. Мы восприняли это как самоцензуру. Во-первых, карикатуристы помнили судьбу голландского режиссера Тео Ван Гога, убитого исламистами. Во-вторых, жив в памяти пример голландской женщины-политика Аян Хирши Али, написавшей книгу, по которой и был снят фильм Ван Гога, — она живет в подполье уже два года.

Эти события показали, что в настоящее время стремительно преображаются ценностные ориентации не только отдельных стран, цивилизаций, но и всего человечества. Несомненно, мы стоим на пороге грандиозной ценностной революции.

6. Свобода или деспотия?

Понятие свободы заключает в себе подчас самое неожиданное содержание. Не случайно немецкий философ Эрнст Кассирер в работе «Техника современных политических мифов» оценивал данное слово как одно из наиболее туманных и двусмысленных не только в философии, но и в политике. Свидетельством смысловой «подвижности» и «некорректности» понятия служит тот факт, что оно возникает, как правило, в разных сопоставлениях. В философии «свобода» обычно противопоставляется «необходимости», в этике — «ответственности», в политике — «порядку». Да и сама интерпретация слова содержит в себе различные оттенки. Свобода может отождествляться с полным своеволием, но она может оцениваться и как сознательное решение, тончайшая мотивировка человеческих поступков.

Артур Шопенгауэр считал, что для новейшей философии свобода — главнейшая проблема. Свои размышления на данную тему он начинает с определения понятия. Оно представляется ему отрицательным. Другими словами, когда мы говорим о свободе, то фиксируем при этом те препятствия, которые надо устранить ради свободы. Выясняется, что говорить о свободе можно только как о преодолении трудностей. Исчезла помеха, родилась свобода. Она всегда возникает как отрицание чего-то... Неожиданный подход, не правда ли? Свобода казалась таким безупречным понятием, кристально ясным. И вдруг обнаруживается, что определить свободу из самой себя крайне сложно, попросту невозможно. Чтобы приблизиться к ней, нужно указать на совсем иные, посторонние факторы. Они существенны, конкретны. Собственное же положительное содержание свободы, согласно Шопенгауэру, равно нулю.

Свобода представляется многим чем-то самоочевидным. Каждый человек, задумавшийся над своим предназначением, не сомневается в том, что при любых обстоятельствах способен возвыситься над самим собой и обстоятельствами. Все зависит от его духовных усилий, напряжения воли. Если он захочет, свобода окажется его союзницей. Но так ли это?

Можно ли говорить о Свободном выборе со стороны индивида, если, допустим, сторонники психоанализа доказывают, что поведение человека «запрограммировано» впечатлениями детства, вытесненными влечениями, подавленными вожделениями?

Любой поступок, самый сокровенный и самый стихийный, если верить неофрейдистам, можно предсказать, объяснить заранее, доказать его неотвратимость. Что же тогда остается от человеческой свободы?

Сегодня немало пишут также о том, что поведение человека весьма сильно зависит от массовой культуры. З. Бжезинский отмечает: «В результате мы имеем глобальное доминирование США в области кино, популярной музыки, Интернете, узнаваемости брендов, массовых гастрономических привычках, в языке, в сфере высшего образования и менеджменте, короче говоря, в том, что ученые называют “мягкой властью” американской гегемонии»¹. Американский политолог подчеркивает, что все это мощное средство формирования в массах господствующих политических стандартов.

Многие современные мыслители с большой тревогой говорят о таком феномене современной кульТуры, как индустрия сознания. Личность утрачивает свою самобытность, потому что господствующая культура, опираясь на мощные средства массовой коммуникации, впечатывает в сознание человека те или иные мыслительные и нравственные стандарты.

Свобода всегда считалась неоспоримой ценностью. Издревле человека, который стремился обрести свободу, казнили, подвергали изощренным пыткам, предавали проклятиям. Но никакие кары и преследования не могли погасить свободолюбие. Сладкий мир свободы нередко оценивали дороже жизни... На алтарь свободы брошены бесчисленные жертвы. Так, может быть, история человечества и есть Дорога к свободе, мучительный путь освобождения от оков?

Многие мудрецы разных эпох размышляли о человеческой свободе. В прошлом и особенно в нашем столетии сделано множество поразительных теоретических открытий, которые заставили по-новому задуматься над этой проблемой. Социальные мыслители засвидетельствовали: прежде чем пользоваться свободой, надо получше осознать, что это такое. Иначе могут возникнуть длительные и глубоко разрушительные последствия.

Свобода — одна из неоспоримых человеческих ценностей. Однако самые радикальные умы сегодня, выступающие в защи

¹ Бжезинский 3. Указ. соч. С. 252—233.

ту этой святыни, нередко обнаруживают робость, половинчатость и смятение. Нет, полагают они, свобода не абсолютна. Предоставьте индивиду или целой стране распоряжаться собственной судьбой — и наступит век хаоса. Сегодня западные политологи говорят о необходимости наведения порядка, ужесточения контроля, устранении излишеств свободы.

История сегодня подтверждает не только истину свободы. Она полна примеров добровольного подчинения чужой воле. Великие инквизиторы и диктаторы основали свои системы власти как раз на иной предпосылке — люди тяготятся свободой. Вот что пишет один политик: «Люди устали от свободы... Для взволнованной и суровой молодежи, вступающей в жизнь в утренних сумерках новой истории, есть другие слова, имеющие гораздо большую привлекательность. Эти слова: порядок, иерархия, дисциплина». Не насилуйте память, восстанавливая эти строчки. Это сказал Бенито Муссолини, счастливый избранник Италии 20-х гг. XX века.

Тираны и диктаторы реализуют свою мощь именно потому, что им помогают толпы рабов. Люди нуждаются в вождях, которые принимают за них решения, а сами легко сбрасывают груз ответственности и свободы. История человечества — летопись насилия, потому что люди всегда подчиняли себе других, которым такое рабство казалось избавлением. Разве Талаат-паша сам убил миллионы армян? Разве Гитлер один истребил миллионы евреев? Неужели миллионы своих политических противников Сталин уничтожил сам?

Если люди сами отвергают свободу, значит, тирания неустранима? Эрих Фромм склоняется к такому выводу. Однако реальная судьба деспотических режимов побуждает к иному ходу мысли. Можно ли отобрать у человека свободу? Несомненно. Но можно ли создать такое общество, в котором однажды найденные способы тотального надзора над человеком способны обеспечить стабильность общества, его нерушимость? После того как нацизм был разгромлен, на эту тему размышляли многие европейские мыслители, например К. Ясперс. Он ответил на сформулированные вопросы однозначно: человечество не знает и, к счастью, никогда не узнает состояния окончательного и вечного деспотизма.

Тоталитарный строй показал, что деспотия вообще как модель социального устройства обречена, она бесперспективна,

разумеется, попытки создать тираническое общество могут еще быть. Но. исторически более стабильным и продуктивным оказывается такое общество, в котором есть свобода. Ничего, кроме концлагеря, нельзя построить на человеческих жертвах, на беззастенчивой эксплуатации человеческого материала.

Деспотия действительно обнаружила свою ущербность. Но это не значит, что исторический урок воспринят повсюду и всеми адекватно. Сегодня мы сталкиваемся с попытками восстановления диктатуры в ее правах. На российских книжных рынках появилась книга немецкого классика политической мысли Карла Шмита. Комментируя выход этой книги, известный отечественный политолог А. Дугин отметил, что еще со времен Ш.-Л. Монтескьё термин «диктатура» воспринимался не как оценочный. Это слово выражало идею чисто технических средств, которые нужны для наведения порядка в обществе. С его помощью существовали политико-юридические аспекты отдельных периодов римской истории, в частности эпохи правления Суллы или Цезаря, а также похожих режимов в других обществах.

Но так ли это на самом деле? История представлялась Монтескьё как многообразие обычаев, нравов, привычек, идей, законов, различных социально-политических институтов. Французский социолог стремился показать, как можно превратить бесконечное разнообразие в осмысленный порядок. Монтескьё различает три формы правления: республиканскую, монархическую и деспотическую. Природа каждого правления определяется суверенной верховной властью. Режимы, при которых имеется только один обладатель верховной власти, — это монархия и деспотизм. Но при монархическом режиме единственный обладатель власти правит по единым, твердо установленным законам, тогда как при деспотизме — без законов и правил.

А. Дугин предлагает восстановить диктатуру как политическое понятие в своих правах. Он пишет: «Диктатура возникает тогда, когда она затребована исторической ситуацией. И в этом случае в ней нет ничего вопиюще аморального. Постараемся и мы оторвать термин “диктатура” от моральной оценки»¹. Автор отмечает, что впереди нас ждет диктатура. Но отчаиваться не стоит. Во-первых, нам не привыкать, а во-вторых, есть основания считать, что на сей раз она будет отвечать интересам не

¹ Дугин А. Литературная газета. 2006. № 36.