прилепин паталогии

первый БТР, Женя Кизяков - на горы, причем с таким видом, будто никакого автобуса и не было.

Солнце печет. Я сдвигаю черную шапочку, открывая чуть вспотевший лоб.

Несмотря на то, что автобус свернул, освободил дорогу, колонна все равно еле тянется. Одна из машин едет очень медленно. Из-за нее первые машины колонны - БТР и один грузовичок уходят метров

на тридцать вперед.

- Восемьсот первый! - раздраженно кричит Сем?ныч по рации, вызывая Черную Метку. - Назад посмотри!

Первый БТР сбавляет ход. Дышим пылью, взметаемой впереди идущими. Слышно, как натужно ревет мотор третьей, замедляющей ход колонны машины.

Перевожу предохранитель вниз; теперь, если я нажму на спусковой крючок своего 'калаша', он даст злую и, скорей

всего, бестолковую очередь. Кладу палец на скобу, чтобы на ухабе случайно не выстрелить. Упираюсь левой ногой в железный изгиб бэтээра, чтобы было

легче спрыгнуть, если...

Как долго... Едем долго как. Хочется слезть с бэтээра и веселой, шумной мускулистой оравой затолкать машину на холм. Хочется петь и кричать, чтобы отпугнуть, рассмешить духов смерти. Кому вздумается стрелять в нас, таких веселых и живых?

Третья машина, наконец, взбирается на взгорок, вниз катится полегче.

Уже виден мост. А окопы-то я просмотрел... С другой стороны ехал потому что.

В Грозном всем становится легко и весело.

-Не расслабляйтесь, ребята! - говорит Сем?ныч, хотя по нему видно, что он и сам повеселел.

Въезжаем на какую-то разгрузочную базу, грузовички там остаются, мы на бэтээрах с ветерком катим домой. Петь хочется...

Подъезжаем к базе, а там сюрприз - маленький рыночек открылся, прямо возле школы. Дородные чеченки, числом около десяти, шашлыки жарят, золотишко разложили на лотках, пиво баночное

розовыми боками на солнце отсвечивает.

-Мужики, мир! Торговля началась! - возвестил кто-то из бойцов.

Бэтээры притормозили.

-Водка! Вобла! Во, бля! - шумят пацаны.

Возле торговок начштаба шляется с двумя бойцами, виновато на Сем?ныча

смотрит, переживает, что не успел в школу спрятаться до нашего приезда, засветился на рынке. Солдатики подъехали, наверное, с Заводской комендатуры, водку покупают.

- На рынок пока никто не идет! - приказывает Сем?ныч на базе.

Занимались только друг другом. Возросший вне женщин, Дашу я

воспринимал как яркое и редкое новогоднее украшение, трепетно держал ее в руках.

И помыслить не мог - как бывает с избалованными чадами, легко разламывающими в глупой любознательности игрушки, - о внутреннем устройстве

этого украшения, воспринимал ее как целостную, дарованную мне благость.

Вели себя беззаботно. Беззаботность раздражает окружающих. Нас, бестолковых, порицали прохожие

тетушки, когда мы целовались на трамвайных остановках, впрочем, целовались мы не

нарочито, а всегда где-нибудь в уголке, таясь. Трогали, пощипывали, покусывали друг друга беспрестанно, пробуждая обезьянью прапамять.

Стоя на нижней подножке автобуса, спиной к раздолбанным, позвякивающим и покряхтывающим дверям, я гладил

Дашу, стоящую выше, ко мне передом, упругими грудками касаясь моего лица, гладил мою девочку... скажем, по белым брючкам. Она задумчиво, как ни в чем не бывало, смотрела через мое плечо на тяжелые крылья витрин, пролетающих мимо, на храм в лесах, на строительные

краны, на набережную, на реку, на белые пароходы, еще оставшиеся на причалах Святого Спаса. Покачиваясь во время переключения скоростей, я видел мужчину, сидевшего у противоположного окна,

напротив нас, он держал в руках газету.

В

газету он не смотрел, он мучительно и предельно недовольно косился на мои руки или, скорее, на то, чего эти руки касались.

Время блаженного эгоизма...

Занимались, да, только друг другом. Сидели в парках на траве, покупали

на рынке ягоды, просили рыбаков на пляже фотографировать нас. И потом разглядывали эти фотографии, удивляясь неизвестно чему - своей молодости, должно быть.

Любящие - дикари, если судить по тому, как они радуются всем амулетам,

побрякушкам и милым знакам. Дикари, осознающие и берегущие свое дикарство, мы не ходили в кинотеатры, телевизор

не включали, не читали газет. Мы обучались в некоем университете, на последних курсах, но и занятия посещали крайне редко. Дурашливо гуляли и

возвращались домой. Выходили из квартиры, держась за руки, а обратно возвращались

бегом, нагулявшие жадность обладания друг другом.

Ее уютный дом с тихим двориком, где не сидели шумные и гадкие пьяницы и не валялись, пуская розовую пену передозировки наркоманы, с булочной на востоке и с громыхающими железными

костями трамваями на западе; на запад выходили окна кухни: когда я курил там весенними и летними утрами, мне часто

казалось, что трамвай въезжает к нам в окно. Иногда от грохота начинали тихо осыпаться комочки побелки за обоями.

В некоторых местах обои были исцарапаны редкого обаяния котенком, являвшим собой помесь сиамского кота нашего соседа сверху с рыжей беспородной кошкой соседки снизу. Он появился в доме Даши вместе со мной. Котенка Даша назвала Тоша, в честь меня. Часто мы лежали поперек кровати

и

смотрели на то, как Тоша забавляется с привязанной к ножке кресла резинкой с пластмассовым шариком на конце.

Иногда он отвлекался от шарика и с самыми злостными намерениями бежал к углу

стены возле батареи, где лохмотьями свисали обои.

- Брысь! - кричала Даша, - брысь, стервец!

Я стучал по полу уже разлинованной когтями котенка рукой, чтобы спугнуть Тошу. Он оборачивался и с

удовольствием отвлекался полизать свой розовый живот.

-Обрати внимание, - говорила мне Даша, притулившись тяжеловатыми грудками к моей спине и проводя ладонью по моему темени, - кошки и собаки могут лизать свои половые органы. А

человеки - нет. Выходит, Бог специально подталкивает людей к запретным ласкам...

-Едва ли, имея такую возможность,

ястал бы забавляться сам с собой подобным образом, - отвечал я, блаженно ежась всем телом.

Вечерами Даша при мне иногда читала, и мне всегда казалось, что из озорства. Я старался отвлечь ее.

-Как книга? - спрашивал я Дашу.

-Мысли короче, чем предложения. Мысли одеты не по росту, рукава причастных оборотов висят, как у Пьеро.

И снова начинала читать. Ложилась на животик. Она так играла. Ждала, что я ей помешаю. Я подлезал ладонями под ее животик, расстегивал верхнюю пуговицу джинсиков, медленно тянул молнию. Крепко цеплял пальцами джинсы, тянул на себя, и она чуть

приподнималась, помогая мне. Я снимал с нее сразу все и

чувствовал, что ее одежда, черный кружевной невесомый лоскут, и даже внутренность

джинсиков, чуть-чуть уже пропитались ею, ее желанием и готовностью. Поднимал ее, просунув ей ладонь между ножек, поддерживал под животик, чувствуя

мякотью ладони горячие завитки. Мне