Almanakh_ChDB__3

8.

ливни ресниц её, ветер её ночей,

впрочем, когда идёшь, не важно, куда идёшь, тот, кто рисует дождь, сам превращается в дождь, тот, кто хоть раз ничей, тот всегда ничей…

Сергей Шестаков “Сначала она придумает тебе имя…”

Отойди за спины богов и взгляни им через плечо:

каким маленьким стал погост – видишь? Видишь? Гляди ещё: как короток стал этот век, нет времён коротаться в дни – видишь, спины бодрых богов – в этом мире мы не одни.

Безутешного утра оскал – тебе больно? Сделай больней – омирщяет её и меня, тонким слоем ничейных затей:

будем вместе как те или те, будем врозь как вон тот и вон та вариант незатейливостей – ты права, как всегда, ты права.

Солнце. Солнца сентябрьский гул и воронье карканье в ночь – боги. Боги ушли насовсем. Ты с богами. Богиня. Точь-в-точь. Вот точится комьём середина – двери в ад, двери в ад затворите! Утром этим всё может случиться. И случилось. И не говорите.

Ясказал ей, что буду свободным. Это прочь от стены или в ней? Благородно смолчать? Благородно, но не мог бы сказать ей ответ –

Яне знаю. Запутался. Сверзил – пьедесталы ушедших богов

и теперь только демоны-звери помогают дотягивать слов.

Но замри. Помолчи. Вместе с нами – слышишь? Слышишь? – Утро затихло. Голова болит очень кстати – оторви её силой мысли и закинь за заплечные боги, и глаза, глаза ей открой:

мы одни в этом мрачном чертоге. Повторяй: “Мы одни” за мной.

61

Артём Варт

***

если и были раньше брёвна, то теперь — опилки, как пел один левый поэт.

здесь некому молиться, кроме как бутылке, честней неё подруги нет,

ине осталось мыслей кроме, чем «доколе»

ичья же в том вина,

что площади вокруг так далеки от поля, а я — от воина —

не важно. как и следующий стих о Боге и путях его.

в раю, ты знаешь, нынче очень тихо: там просто не осталось никого.

***

…и мне остаётся лишь пить. пить и пытаться забыть, забыть, не жалеть о прошедшем…

я становлюсь городским сумасшедшим.

***

когда паршивых слов не остаётся сказать, чтобы и незачем и ни о чём, я думаю: когда же оборвётся

моя бессмысленная жизнь сквозным врачом —

безвременным-убийцей: ты-не-лечишь, никто не лечит. время не пройдёт, ничто ведь не проходит, но — колечит, ломает, стачивает, убивает, гнёт,

и я уже устал сопротивляться существованию. гондоны и таблетки — вот все мои друзья. и удивляться нечему. нечитанные книги и заметки

на полях. я ухожу. в тупом начале лета, освистанный, проигранный собой, я врал. во мне, конечно же, ни капли света, лишь ненависть к себе и той одной

62

последней, мне сломавшей шею битве, после которой ни любви, ни веры

всебя, себе, кресту Иисуса, бритве, Оккаму, людям, в чудо, в полумеры

вмоём дырявом сердце не осталось.

я не прошу тебя. ни «вспомни», ни «смотри», ни чтобы ты мне в чём-нибудь призналась. когда в прогнившем и больном нутри

опустеневшая и моросящая в сны хмарь — вот весь мой скудный внутренний контекст: я жалкая и сдавшаяся тварь, на этом сей бессмысленный протест

к вселенной объявляю завершённым. ничто не вышло, я же — ухожу, непрошеным, но так и не прощённым, не веря, не боясь, я не прошу

считать себя ни правым, ни достойным кем-то. глупым неумельцем рваных ритмов, грязных, непристойных.

в пустом театре личных погорельцев,

где зрители — воспоминанья и признанья прошлого, я выступаю. пьяно в хлам и сольно, как исповедь, как мантру, заклинанье, я молча повторяю: больно. больно.

***

по скромным моим наблюдениям, (пусть на то есть свои причины, но) нету противней явления влюбившегося мужчины.

63

Мансур Вахитов

Заповедное прошлое

В заповедное прошлое вход по счастливым билетам. Управляют надежды, грустящим - не место, изгоям.

Это будет в метро: перепрыгивая турникет, я успеваю в последний вагон, чтоб затем, над рекою разорвало гремящий состав и, слетев с эстакады, мой вагон проскочил анфиладой незримых порталов, на ускоренном реверсе годы потешным парадом отмотав до осознанной точки, где было начало.

Целый век перевёртышей власти, морали и смыслов - у грядущего шанс наступить, совершившись иначе.

Будто Бог на плечах вёдра полные на коромысле нёс, устал, и одно, посчитав-погадав на удачу, слил под будущий куст пробивающейся новой эры, за вторым потянулся - в нём ведать никто не желает, как мучительно канут и судьбы, и жизни, и вера

в безвозвратном процессе, когда тебя просто "сливают".

"Здравствуй, Время моё, я непрошенным здесь появился,

ямогу научить, как избегнуть крутых поворотов: наблюдая и впитывая, я прилежно учился,

ясебя проживал до бессилья, изжоги, до рвоты. Уцелев и растратив все девять отпущенных жизней, напоследок я вам расшифрую, что будет, что станет."

Но надеждами вскормлена наша былая Отчизна: кто надеется, тот ничего понимать не желает.

Я ещё разгляжу старый двор, загорелых мальчишек, со скакалкой соседку. Почувствую воздух рукою: "До свидания, Время моё, ты доверчиво слишком, и тебе предстоит пережить эту участь - изгоя."

64

Бесёдка

Ищу фамилию простую «Пантюхов» на кладбище умершего села.

Он стал отцом, а после "был таков", и дочь его бездетно прожила отпущенный ей срок. Стоят кресты - таблички ржавые, и нет имён:

не поминают. Пять дворов пустых. Болотами и лесом окружён клочок земли, как предки заповедали - земли Смоленской. Где его сыны, села Бесёдка? Некому беседовать.

Изъятые историей страны, как щепки на заброшенных делянках, пропавшие - забыты без затей.

Но снова вывернувшись наизнанку, век кончился, и на его останках толчёмся мы с беспамятством детей.

WM

Как дела? Такие же, как раньше: есть работа - денег нет, тоска. А актёришка товарищ Яншин сплетничает - слушает Москва и разносит - языки да в уши - исписался и размяк гигант одиночкою в столичном буше. Говорят, что не пропить талант? -

веской точкой револьверной пули смену вех означим и эпох. Невозможно - Маяковский умер.

...а кому-то "наконец-то сдох".

65

Щен

Ради тебя существуя, пытаюсь жить. Как-то нескладно пропущено лето. В осень вдруг замечаю, что мне уже сорок восемь, и невозможность по-песьи тебе служить

ранит мне сердце. За подписью краткой "щен"* грубая смесь унижения и амбиций, но в продолженье, теперь - вековых, традиций

пуля - в начале разбега. Смирюсь со всем,

что начертаешь бездумно в моей судьбе или отбросишь, подобно бумажке, скомкав. Мойры сметут на совочек мои обломки, в урну засыплют и преподнесут тебе.

"Он заигрался: доверился, как щенок, пёс недобитый, весь аверс и реверс - в шрамах". Запечатлеет небесная амальгама неизречённое,

что таилось впрок.

Те, кто умеет, продолжат себе. - Играй,

за неумелого тоже возьми две ноты.

Будет!..

...откинусь-ка с пятницы на субботу...

Славно: по смерти "все псы попадают в рай"(с).

Эскиз

для pro

Неважно, чей, когда печать сиротства подвыветрилась, но неизгладима, ты в бесконечном поиске:

свой род – ствол его изыскиваешь, обретая имя, быть может, Peter. В зауральских степях

оно не катит, там - Ермак, Кучум ли скулой широкой проступают в детях и плосконосо жаркий ветер чуют.

66

Анастасия Белоусова

XV. Мадригал

*A.N.

67

...мороз по коже и сухость в горле...

Мороз по коже и сухость в горле. Ты нерешительна, но упряма. Ах, в этот майский звенящий полдень так тяжело находиться рядом! Невыносимо скрывать улыбку, нарочно пряча лицо руками. Ну а внутри – отчего-то липко, так мутно, страшно, решимость тает. В его глазах – серебристый иней: что лёд, холодный – душа слепая. Спокойное совершенство линий: не разберёшься – своя ль, чужая ль… …Ты не сошла со страниц романа, ты не красавица-королевна, но всё же шепчешь угрюмо,

странно: «Как это пошло – признаться первой!»

68

69

Константин Латыфич

Из «Таблиц Междуречья»

Таблица VIII

Смертьижизньвовластиязыка(Сол18;23)

Имена это люди, которые стали людьми, когда любящим вызваны из предчувствия их в пустоте, что лишь гордостью созданным страхом хранима была. И тогда там не камень холодный один, но уже Симеиз с олеандром, фисташкой и дубом у моря. И спекшимся заново прахом поднимаются ярусом белые скалы, обещающие краем своим парадиз, где понятие «я» начинается с возгласа «ты», и единственным взмахом

руки там открываются полости света, что расширяясь вглубь и окрест каждого слова (которое больше не завершаемо, и чьи песчаные стены осыпаются от вдоха и выдоха в такт), - всех, кому перемена такая мест нужна, берегут. Тогда узнавание себя как другого, как ток, через вены к аорте - под самое сердце бьёт, чтобы в памяти навсегда палимпсест отчаяния стереть, и проявить, словно на чёрной плёнке, как Микены

с Воротами Львов, что замкнули стены циклопов, растекаясь в слюде не остывшей от страсти, омываются Москва - рекой, и слог в гортани охлаждаясь слогом другим, доходит до губ, и каменные тропы везде заполняются всадниками; торговцами оливками и вином в час ранний - круглая площадь, где сиреневые цикламены вплетая в волосы, - резеде жёлтой в духах отдают предпочтение женщины. И через четыре грани

этого кристалла – речь, соединяя «всё» и «всегда», в круговорот огонь разгоняет, и одна кольцевая дорога чертит образ еще одной кольцевой. И в кафе на Солянке не остывает кофе. И с белым конём - красный конь1 под легкой кистью появляются на доске, чтоб оставалась всегда живой та, кто ответом своим тепло в объем каждой вещи, которую лишь тронь пальцем, – сообщает на вопрос того, кто взглядом и слухом до корневой

системы звука-буквы доходит, и поэтому рядом живым продолжает быть. Так вяжутся в узел тугой тело и тело, и становится навсегда скреплённым, как магмой Земля, - слово, чтобы утонуть в слове другом, а после всплыть единым одним, где не твёрды поверхности, а ядра текучи, но разрешённым объявляется любой эскиз. И штрихи его, по которым медленно тугая нить из двух волосков плетётся, - там можно поправить грифелем и лишённым

всего - себя не знать никогда. Для обоих, как в первый свой день, обретая сосны, чьи ветви напряжённы у облаков, рядом - валунов череду, и прибой который точит рельеф каждого из них, как сказуемым подлежащее, сметая от вечернего аквилона дневную пыль. И продолжая флейту, фагот и гобой в концерте венецианца, стволы зазвучат. И над ними гусиная гогочет стая,

добавляя головокружения. И тот, кто говорит, - развёртывает перед собой

1 В русской иконописи кони изображаются либо белого либо, как на иконе Архангела Гавриила, красногоцвета.

70