Khrestomatia_po_istorii_Dalnego_Vostoka_Kniga_2

Авай, Аканто и я встаем позади Купы, а ребята с вельбота Паата— позади своего бригадира.

Начинается поединок. Ухватив друг друга за пояса меховых штанов, соперники топчутся друг против дру- га, и мы видим, как у них на руках напрягаются лиловые Остатки мышц.

Склонный к далеко идущим ассоциациям Авай замечает:

— Как в кинофильме «Александр Невский», не хватает только льда и лошадей.

А старики все топчутся. То одна, то другая сторона пытается проявить активность — швырнуть противника, пригнуть его к земле. Вот Кукы, наступив Паату па носок торбаса, чуть не опрокидывает его на спину. Но Паат вовремя выдергивает ногу и изо всех сил тянет на себя Кукы. У Кукы трещат штаны. Он пытается отцепить пальцы Паата, но тот крепко держится за пояс. Снова начинается топтание на месте, но оба уже тяжело дышат.

Теперь никто из них уже не делает попыток свалить противника. Они просто держатся друг за друга, ожидая, кто же упадет первым. Их старческие мышцы расслабились, ноги подгибаются и дрожат, а они все ходят и ходят, крепко вцепившись в пояса и положив друг другу на плечи головы. Со стороны кажется, что это не противники дерутся, а два старых приятеля обнимаются после долгой разлуки.

— Может быть, вы перестанете, — примирительно говорит Авай.

В ответ раздается лишь тяжелое, свистящее дыхание и шуршание гальки под ногами борющихся.

Уже полчаса длится поединок стариков. К нам подходит Кайо и сообщает, что мотор ему не починить, потому что испортилось магнето.

Наконец мы видим, что пальцы Паата разжимаются. Он выпускает штаны Кукы и некоторое время шатается, готовый вот-вот рухнуть на землю. Но Кукы, лишенный опоры, как пустой мешок, мягко оседает на землю, увлекая за собой Паата, за чьи штаны он все еще держится.

Паат падает на Кукы. Некоторое время старики лежат неподвижно, отдыхая. Первым нарушает молчание Кукы.

— Долго собираешься лежать на мне? — глухим голосом говорит он Паату.

Паат встает. Отряхиваясь, поднимается Кукы и, ни

550

на кого не глядя, тяжело бредет к вельботу. Мы все еще стоим на месте, потрясенные поражением нашего бригадира. Теперь у нас нет никакого сомнения в том, кому принадлежит морж.

— Вы что думаете, я вместо вас буду грузить мясо в вельбот? — обращается к своим ребятам Паат.

Нам здесь больше нечего делать, и мы уходим к вельботу, где в одиночестве переживает свое поражение наш бригадир.

Приехали мы в стойбище, когда уже начало темнеть. В окнах домов горел свет, и ветер доносил запах дыма от костров, на которых варилась вечерняя еда. Вельбот тихо скользил по воде, а над головами нашими шелестел парус, едва надуваемый слабым ветерком. Мы отчетливо слышали лай собак, людские голоса и стрекот движка на полярной станции.

Подплывая к тому месту, куда мы обычно причаливали, мы с удивлением заметили, что нас встречают. Авай,. приготовляясь спускать парус, проворчал:

— Пришли посмеяться над нами.

На берегу Собралось человек пять. Мы без труда узнали в них своих родителей. Они стояли возле кучи моржового мяса.

— Долго приходится вас ждать, — сказал Апар, отец нашего моториста, когда мы вылезли на берег.

С их помощью мы быстро вытащили вельбот, закрепили подпорками и стали собирать свои вещи, чтобы отправиться по домам.

— Что с вами? — с удивлением спросил сына Апар. — У вас такой вид, будто вас пожевали и выплюнули.

— Устали, —со вздохом ответил Кайо, перебрасывая через плечо свой охотничий мешок.

— А как же мясо?

—Какое мясо? — спросил Кайо.

—Ваша доля, которую оставил вам Паат, — ответил Апар. — Разве моржа вы не вместе убили?

ПЕТР НЕФЕДОВ

ЮЖАК

Вы знаете, что такое южак?

551

Если вы никогдане бывали в Певеке, Не стояли на режущих душу и тело ножах,

Если вам не сцепляложелезными пальцами веки, Если вы

не катились

— в гору, с горы ли, — Еслине делали с боем

каждый свой шаг,

Если вы носом чукотскую землю не рыли, —

южак...

открывалась районная партконференция,

Громоздятся на берег и прут по окрестным горам. А идти было надо.

И трое,сцепившись руками,

Мы шагнули под ветра сшибающую струю.

552

Чуть повыше голов просвистел угрожающе камень,

И...

- Ложись! — кто-то крикнул, как в настоящембою.

А идти надо было.

И мы, как в атаку, рванулись.

Шаг...другой...

Но опять, силой ветра прижаты к

земле,

Мы ползли вдоль певекскихгрохочущих улиц

И сквозь грохот вселенский кричали друг другу:

— Смелей! И у какого-то здания встал я,держась еле-еле, И почувствовал вдруг — прямо в море меня понесло. И лишь там,у обрыва,

Подхватили меня.

чьи-то крепкие руки успели,

Знать, и вправду мне в жизни везло.

А грома все гремели, а южак все ревел,

И цепочками к клубу

не слабея.

делегатыпо-пластунски ползли:

Шофера автобазы, горняки «Комсомольского»

Пастухи и геологи

и «Валькумея»,

следопыты чукотской земли...

—В девять ровно открылась

районная партконференция.

553

В свежих шрамах и ссадинах

на трибуну всходили они, Те, с кем полз я сейчас,на кого мог в беде опереться я,

Те, кого я и сам, если надо, от пули могузаслонить.

А южак бушевал...

И когда вы услышитеэто слово, Безобидное,нежное,

словно музыка моря в ушах,— Вы представьте людей

И летящие

...по-пластунски под грохот суровый,

в воздухекамни. Это и будет южак.

ПАВЕЛ ХАЛОВ

ЦЕЛЬ ВИЖУ

(глава из романа «Иду над океаном»)

Барышев во сне видел небо — не таким, каким оно бывает на высоте, когда верхняя кромка облаков остается внизу под самолетом, превращаясь в поверхность ка- кой-то иной планеты, не черным, с крупными, на глаз объемными, звездами,— он видел его таким, каким оно кажется с земли. Переливаясь от светло-светло-зеленого до темно-синего в самом зените, с перламутровыми прожилками облаков и такое осязаемое, что до него можно дотронуться. Он видел его во сне, точно лежал где-то в степи в высокой, пахнущей солнцем выгоревшей траве, ощущая под лопатками прохладную, живую и упругую твердь земли, и ему все хотелось смотреть и смотреть в него, словно там сейчас должно было открыться что-то очень важное. Может, это был бред — слишком устал за это время и за последнюю ночь, слишком много пережил, но он видел и самого себя, точно с вертолета — с

554

высоты, когда отчетливо различимо все внизу, видел распластанное неподвижное тело в траве, посредине степи, и понимал, даже во сне, с удивлением,— что это и есть он сам. И одновременно он видел небо и все острее понимал, что оно похоже на человеческое лицо, на полную неповторимой жизни человеческую плоть, где в каждом квадратном миллиметре — не только зеленое и синее, а все краски мира. И еще он понимал, что он спит. Ушло куда-то профессиональное отношение к небу, к пространству и воздуху. И баллы облачности, и видимости, и влажность, скорость ветра.

Сегодня в последнем полете он узнал, что на большой высоте оно иное. «Может быть, это космонавты подсказали, свозив туда человеческие глаза и человеческое сердце»,— думал он во сне. И думалось ему впервые в жизни просторно и неторопливо. Но ведь и он сам предвидел его таким, предчувствовал еще до того, как они вернулись оттуда и назвали все точными словами: и черноту над головой, и голубовато-оранжевый ореол над выгнутым горизонтом, и то, что оттуда земля кажется не выпуклой, а вогнутой, точно всеобъемлющая чаша. Он и до них знал, что черная синева эта — не цвет, это что-то иное. Когда его мащина, содрогаясь от рева турбины, от мощи, рвущейся из ее сопла, пошла сегодня вверх, он сквозь нечеловеческую тяжесть перегрузки успел — не глазами, нет, потому что не было силы поднять веки— краем сознания увидеть не черное, в круглых звездах небо, а само пространство, откуда сквозь плеск фонаря и экран гермошлема повеяло и тайной, и холодом, словно из гигантского тоннеля. Он даже себе не признался, не решился, да и слов не хватало — он усилием воли заставил себя вовремя опрокинуть машину — так потянуло это пространство. И сейчас во сне он понял, что готов был сказать об этом Черкессу. И помешали ему только совершенно земные дела и заботы. Когда Черкесес спросил его о новой машине, он не знал, что ответить. Именно о ней, о машине... Но теперь-то он понимал, что истребитель этот дал ему возможность увидеть небо стратосферы.

Высота, которая была доступной ему,— оттуда казалась преддверием. Он вспомнил, как вглядывался в лицо человека, впервые побывавшего в этой черной глубине и вернувшегося на землю. Он видел: тот шел по длинной ковровой дорожке — обычный, в такой же, как у Барышева, шинели, в такой же фуражке, так же сдвинутой набекрень, хотя и строго надетой — есть такой сугубо

555

авиационный обычай носить форменную фуражку. Он видел, как этот человек даже внешне был похож на него, на Барышева. И Барышеву тогда казалось — он искренне считал так, что он завидует этому человеку. И только сейчас, во сне, он понял, что не завидовал он ему тогда, а искал в его лице что-то такое, тень чего он ощутил, вернувшись на землю из стратосферы. Это никогда больше не оставит его — оно будет с ним и будет в нем. Так и спал он, становясь во сне-— по неизвестным законам—- летчиком.

Утром опять появился замполит. Он сидел на завалинке и прутиком чертил по земле. Было уже зрелое утро, и зрелое солнце ощутимо припекало, хотя утренний холодок еще одолевал это тепло. Он ждал их, не заходя к ним, чтобы не тревожить, потому что вчера был трудный день и вчера они, его пилоты, ходили впервые в жизни туда, где не бывали раньше и где сам он уже никогда не побывает. Ему было и грустно, и тихо на душе. И чтото отдалило их от него. Он понимал это, потому что и сам в душе оставался до сих пор летчиком, хотя кроме как на тренажере и пассажиром на спарке для того, чтобы хоть так самоутвердиться, не летал. Но замполит не знал, что с его ребятами как раз произошло наоборот. Что они, забыв последнее время о его существовании,— рады были видеть его. И первым увидел его Нортон. Увидел, поздоровался и сел рядом, чуть улыбнувшись и не скрывая этой своей улыбки. Замполит покосился на него и спросил:

— Что это с вами, Нортон?

— Ничего, товарищ майор. Где это вы пропадали? Замполит хмыкнул, долгим взглядом поглядел на

Нортона и ответил:

— Рожденный ползать, Нортон... Я глядел на вас с земли, и вчера даже помогал вам одеться.

— Я помню,— тихо сказал Нортон,—Я не о том...

Потом вышли и остальные, и тогда они перешли на скамеечку в скверике в двух шагах от общежития. И замполит сказал о том, с чем пришел: решено добираться своим ходом домой на своих машинах. И что вылет, если ничто не изменится, завтра, а машина с техническим персоналом уйдет по маршруту уже сегодня. Он многое знал, замполит. Он знал, как трудно было убедить здешних и вышестоящих начальников в том, что его пилотам нельзя расставаться с новым истребителем. Может пройти много времени, пока они там полу-

556

чат новую технику, в таком случае их придется снова вводить в строй. С ним говорил и Артемьев. И он, майор высказал свои соображения не смущаясь присутствия посторонних людей. Он сказал, что нельзя сейчас снова сажать этих ребят на старые машины. Нельзя после того, что они пережили в памятную ночь неудачного перехвата. Если бы он был строевым командиром, то даже тогда он не был бы убедительнее. И он, и генерал были политработниками. Голос генерала звучал с такой домашней и мудрой усталостью, что замполит решился привести все эти доводы, которые нельзя было обосновать более предметно.

Но он и сам не знал, какой извилистый путь прошло полученное ими разрешение, какое большое количество людей знало о предстоящем перегоне. И даже не те соображения, которые приводил замполит, а совсем иные, особой важности, ускорили решение вопроса.

Сложность и необычность перегона заключалась в том, что люди шли на новых машинах. Новых не только для них самих, для пилотов и для техников, машины еще сами по себе были новыми: недавно с завода, и не было за их крыльями миллионов километров и тысяч часов налета, когда уже не может не вылезти таившаяся до поры до времени конструктивная недоработка.

Волков, принимая это решение, руководствовался не только соображениями необходимости, он знал, что из такого перелета летчики придут зрелыми мастерами, и в случае нужды Курашову, теперь уже Курашову — будет на кого рассчитывать. Когда ему доложили, кто прошел переучивание, он вспомнил одного из них, вспомнил не лицо, а общий облик офицера, которого сам же вез туда на Ан-восьмом. Капитан попросился тогда в машину, уже заранее положив туда чемодан. Он был чуть ниже Волкова ростом, но стоял крепко и спокойно и у него были смелые и удивительно спокойные глаза. Он заранее был уверен, что ему не откажут — не смогут отказать. Он не просил даже — информировал начальника, что летит вместе с ним. И это запомнилось Волкову.

Ничего этого не знали ни замполит, ни ребята. Они все были уверены, что иначе не произойдет. И приняли известие спокойно, даже с некоторым, хотя и внешним, равнодушием.

И все же тревога, что в последний момент могут отменить вылет, не оставляла их до самого старта — ни во время проработки маршрута, ни во время оформления и инструктажа. Даже в автобусе, который вез их к само-

557

летам, уже одетых и собравшихся, они еще не были окончательно уверены — сколько раз бывало такое в их армейской жизни.

О том, что четыре новых истребителя пройдут по трассе, знало уже большое количество людей, отвечало за них.

В последний раз промелькнула внизу и косо ушла в сторону асфальтированная дорога, простреливавшая лес от аэродрома до города. Потом на развороте — уже привычно возник и закатился город, который теперь не казался им непостижимым. Он уже не имел власти над ними.

И вдруг Барышеву показалось, что между ним и Светланой расстояние не возрастает, а сокращается. Что в конце пути, у края бетонного поля, стоит она в своем светящемся на солнце платьице, рукой заслонив от солнца глаза.

Странно спрессовывается время в полете. Мысль об этом часто приходила к Барышеву за время перегона машины. Отрезок пути —от аэродрома взлета до аэродрома посадки, занявший всего сорок шесть минут полета, ложился позади, словно отрезок жизни. И в усталости, которую испытывал Барышев всякий раз, когда после очередного приземления шел в гостиницу, ощущался этот кусок жизни.

Холодный сырой ветер тянул от океана. В нем гасли звуки и звезды, и аэродром казался погруженным на дно огромного водоема. Их было четверо близких теперь друг другу людей. И они готовились к ночевке.

Целый сонм других людей обеспечивал их перелет. Ли-второй, привезший сюда инженера, техников, замполита, уже прогревал свои двигатели. Было хорошо от сознания, что эти люди уйдут вперед и снова встретят их в пути.

Маленький газик местной медслужбы вез их по пустынному городку в гостиницу. Становилось уже темно. Незнакомый врач-капитан молчаливо сидел напротив, держа на острых коленях худые кисти рук и время от времени поглядывал на летчиков. Нортон склонился к нему:

— А что, капитан, нет ли здесь осколков цивилизации? Хотя бы элементарной гражданской чайной?

— Вам утром рано лететь... — негромко отозвался врач.

— Ну, во-первых, перегрузок не будет, — сказал Нор-

558

тон.— Во-вторых, мы — взрослые ребята, а в-третьих,— с нами майор Черкесс.

Нортон чуть повел головой в сторону Черкесса. Все они забыли, что на них одни летные комбинезоны. Нортон вспомнил об этом, перехватил взгляд капитана, устремленный на Барышева.

— Простите,— краснея, сказал Нортон,— просьба отменяется.

Когда они входили в единственный подъезд маленькой гостиницы, Черкесе пробурчал:

— А вы, капитан, умеете краснеть...

— А вы, майор,— повторив его интонацию, отрезал

Нортон,— острить...

Черкесс хмыкнул.

Им отвели комнату — одну на четверых, в конце коридора. Напротив был туалет. Когда в комнате зажгли свет, Барышев увидел надпись на двери напротив и засмеялся. Нортон глянул на него, проследил за его взглядом, лицо его, и без того длинное, вытянулось. И вдруг все они засмеялись. Черкесс охнул и сел на кровать, хохотал металлическим смехом. Они ржали так, что дрожали стекла в единственном окне.

У стола, выкладывая из черного портфеля свертки на стол, стоял голенастый капитан-врач. Последней он вынул бутылку коньяка. И уже в полной тишине невозмутимо произнес:

— Это нервное.

И снова грохнул смех.

Всю ночь над гостиницей летали самолеты, и серый сумрак за окном так и не сделался теменью. Садились тяжелые машины, взлетали, сотрясая землю и бетон, укрывавший ее, позвякивала ложечка, оставленная на стеклянном подносе. Барышев только усилием воли заставил себя заснуть.

В здешних подразделениях новых машин еще не видели так близко. И, когда первая пара — Черкесс и Барышев, уже одетые для полета, двинулись к своим самолетам, техники и пилоты, оказавшиеся тут, провожали их молча взглядами. А у Барышева мальчишеская зависть незнакомых пилотов вызвала непонятную грусть.

Взлет прошел уже почти буднично, будто на старом привычном «двадцать пятом». Пришла радость полета — спокойная, уверенная. Опять можно было видеть себя какой-то частью мозга, которая не занята и тем свободней, чем лучше водишь машину.

Потом Барышев поймал себя на том, что думает об

559