вместе с андреевским боевым флагом полетела за борт. Командир приказал:
— Прочно пришить гвоздями стеньговый флаг на фок-мачте. Пусть противник не подумает, что мы сда емся.
Сигнальщик Скородумов, всегда исполнительный и расторопный парень, скрылся внутри корабля и быстро вернулся с молотком и гвоздями. Захватив флаг, он подбежал к фок-мачте и, не задумываясь, начал караб каться кверху, обхватывая мачту цепкими матросски ми руками и ногами. На ожесточенную стрельбу не приятеля он не обращал внимания. С ловкостью акроба та он взбирался все выше по стеньге до самого клотика. С мостика с тревогой смотрели на сигнальщика. Каждую секунду его могли ранить, и, падая с высоты, он раз бился бы насмерть. А смельчак, словно в обнимку со смертью, на самой верхней части стеньги все-таки ухит рился выполнить задание. Над доблестным миноносцем снова развевался боевой флаг.
Люди «Громкого» продолжали сражаться.
Лейтенант Паскин знал свою дружную и стойкую команду, но и он, следя за действиями матросов, изум лялся их отваге. Из истории войн в его памяти сохрани лось много разных примеров, прославивших на весь мир русское оружие. Защищая свое отечество, русская ар мия и флот всегда проявляли удивительную храбрость. Сам народ, если только его не подводило бездарное на чальство, никогда не склонял головы даже перед силь нейшим врагом. Это издавна признавали лучшие полко водцы всех стран. Но как могло то же самое случиться и в сражении «Громкого» с противником? Паскину хо рошо было известно, что русско-японская война, зате янная царем и его сатрапами за концессии на реке Ялу, не была популярна в народе. И все же храбрость и му жество русских моряков со всей полнотой обнаружи лись и здесь. В неравном бою миноносец уже сильно по страдал от неприятельских снарядов. Однако его за щитники держались с необыкновенным подъемом, с несокрушимой твердостью духа и преданностью своему кораблю. Казалось, что смерть товарищей не только не устрашала моряков, но еще больше придавала им си лы и решимости. Здесь героями были все: минеры, ко мендоры, кочегары, машинисты, рулевые, сигнальщик, фельдшер, офицеры и сам командир.
До конца Керн оставался на командном мостике, являя собою высокий образец командира. Его ничто не устрашало: ни вдвое сильный враг, ни убыль в людях, ни бедственное положение корабля, с каждой минутой терявшего свою живучесть. Из семнадцати кочегаров уцелел только один. Теперь командир мог совершить лишь один, последний подвиг. Он решил: не отдавать в руки врага даже этот разрушенный обломок, что до боя назывался миноносцем «Громкий». Мысль свою Керн выразил не сразу. Хладнокровно, словно собира ясь пообедать, он обратился к старшему офицеру Паскину:
—А который теперь час?
—Половина первого, — ответил тот, недоумевая.
Этот разговор был так далек от того, что происходи ло у них на глазах. У него возникло естественное по дозрение: в здравом ли уме его начальник? Паскин, впрочем, устыдился своего предположения. Размерен но, как на учении, Керн отчеканил распоряжение:
— Я решил утопить миноносец. Открыть кингстоны. Заделку пробоин прекратить. Выбросить за борт сиг нальные и секретные книги, шифры и денежный ящик. Всем надеть спасательные нагрудники.
Паскин сбежал с мостика. Сигнальщик Скородумов привязал к книгам крышку от горловины угольной ямы для потопления их. Мичман Потемкин с комендором Жижко и матросом Салейко выбивали обратно пробки из пробоин. Судовой механик Сакс с машинистами от крывали кингстоны и клинкеты, перерубали трубы, чтобы вода свободно проникала из одного отсека в другой. Морякам больно было своими руками разру шать собственный корабль, но еще было бы больнее, если бы он достался врагу.
И когда все, что нужно для затопления миноносца, по приказу Керна, было сделано, команда вышла на верх. Здоровые люди из винтовок стреляли в при ближающегося противника. Мичман Потемкин коман довал действиями единственной пушки. Лейтенант Паскин направился к мостику. Но он не дошел до коман дира с докладом и упал на палубу, тяжело раненный в правую ногу. Навстречу ему подбежал штурман Шелашников и сделал ему перевязку. Но скоро Паскин получил второе ранение в левый бок, и его перенесли на ют. Оттуда, лежа, он продолжал давать советы мичма
ну Потемкину сноситься через него с командиром. А тот, видя, что миноносец осел на два фута и доживает последние минуты, наконец распорядился:
— Команде спасаться!
Опустили вельбот, но он оказался продырявленным осколками. За его борта держались раненые, а здоровые в спасательных нагрудниках бросались в воду.
Командир открыто продолжал стоять на мостике. На его глазах погибал родной корабль и гасли человеческие жизни. Что творилось в этот момент в душе Керна? Об этом никто и никогда не узнает, как нельзя узнать содержание письма в запечатанном конверте. Одно только можно сказать, что даже нависшая смерть над ним не могла смутить воли и разума командира. Верный лучшим боевым традициям великого русского народа, он по-прежнему был спокоен. Теперь у него была лишь одна забота — спасти людей. Рядом с ним на мостике задержались штурман Шелашников и рулевой Нестеровский. На юте к раненому лейтенанту Паскину подошел мичман Потемкин. Вдруг мостик опустел, словно там никого не было. Не понимая, в чем дело, мичман Потемкин, взбежал туда по трапу. На мостике лежали трое: убитые наповал рулевой Не стеровский, штурман Шелашников и еле живой командир Керн с вырванным боком. Смуглое лицо его еще больше
потемнело. |
Видно |
было, |
как |
исчезали в нем по |
следние |
признаки |
жизни, |
но |
он, медленно закрывая |
глаза, словно от непомерной усталости, успел прого ворить:
— Я умираю. Примите командование. Это были его последние слова.
Комендор Капралов, как бы мстя врагу за коман дира, выстрелил последним патроном из единственной пушки и прыгнул за борт.
Лишь после того как «Громкий» окончательно за молчал, неприятельские миноносцы осмелились подой ти к нему ближе. На них сыграли отбой, и две шлюпки направились к борту «Громкого». Из семидесяти трех человек его команды только двадцать один остался не вредимым. А остальные были убиты или ранены.
Японцы старались скрыть разрушения на своих ко раблях и не пустили пленных во внутренние помещения. Но можно было судить, как велик был разгром, если наши моряки, подплывая, заметили только у одного
«Сирануи» более двадцати пробоин. Вся его верхняя палуба, где разместили пленных, исковерканная и раз вороченная, была забрызгана кровью. Валялись бес форменные куски железа, зияли дыры и обгорелые об ломки, как после пожара. «Сирануи» еле держался на воде. В таком состоянии находился и другой неприя тельский миноносец.
«Громкий», покачиваясь на морской зыби, кренился и продолжал глубже оседать в воду. Русские моряки не спускали глаз с боевого флага. А он вместе с мачтой клонился к морю и, развеваясь, как бы послал про щальный привет тем, кто так самоотверженно его за щищал. Миноносец, перевертываясь на правый борт, накрыл своим избитым корпусом, словно памятником, тела мертвецов. Прошла еще минута, и над исчезнув шим кораблем закружились чужие воды в стреми
тельном водовороте.
Японцы жестоко обманулись в своих надеждах взять его живым. В их памяти надолго останется этот героический корабль, как грозное предупреждение на будущее время. А потомки русских моряков, любящих свою Родину, будут учиться на нем непримиримости к врагам и восхищаться незабываемыми образами по гибших, но не побежденных героев «Громкого».
20 Хрестоматия по истории ДВ
ВАРЯГ
(русская народная песня)
Наверх вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает.
Врагу не сдается наш гордый
«Варяг»,
Пощады никто не желает.
Все вымпелы вьются, и цепи гремят, Наверх якоря поднимают. Готовьтеся к бою! Орудия в ряд На солнце зловеще сверкают.
Свистит, и гремит, и грохочет кругом, Гром пушек, шипенье снарядов.
И стал наш бесстрашный и гордый
«Варяг»
Подобен кромешному аду.
В предсмертных мученьях трепещут тела,
Гром пушек, и дым, и стенанья...
И судно охвачено морем огня...
Настала минута прощанья.
Прощайте, товарищи! С богом, ура! Кипящее море под нами!
Не думали мы еще с вами вчера, Что нынче умрем под волнами,
Не скажет ни камень, ни крест, где легли Во славу мы русского флага.
Лишь волны морские прославят
в века
Геройскую гибель «Варяга».
П. СЫЧЕВ
ВОССТАНИЕ
(главы из книги «Земля, омытая кровью»)
...Революция 1905 года, охватившая всю страну, до катилась и до Тихого океана. Во Владивостоке запы лали офицерские флигели, здание военно-морского су да. Черный дым стлался над городом; город тревож но гудел. Толпа солдат, матросов и штатских пришла на тихую Тюремную улицу. Я видел, как смотритель тюрьмы Скрыпицин, перебежав улицу, скрылся в со седнем дворе.
— Освободить! — гудела толпа.
Из тюремных ворот с улыбкой, раскланиваясь на все стороны, выходили заключенные. У многих на ногах были кандалы. Кто они, эти узники, я не знал, но вме сте со всеми радовался их освобождению.
— Да здравствует свобода! — неслось отовсюду.
Из дверей квартиры смотрителя тюрьмы, выходив шей на каменную террасу, летели стулья, ковры, эта жерки; потом оттуда повалил густой дым. Красивым облаком дым поднялся и с внутреннего тюремного дво ра. Величественно полыхнуло пламя, затрещало сухое дерево, и огонь жадно стал пожирать деревянные по стройки, дощатую тюремную ограду с торчавшими сверху гвоздями. Огонь торопливо ползал по крышам, превращал бревна в красные, как раскаленное железо, жерди, которые, рассыпаясь, падали со звоном.
Это было незабываемое зрелище!
«Не будет больше тюрьмы», — думал я, с восхище нием глядя на пожар.
— Да здравствует свобода! — гудела толпа.
Еще не развеял ветер пепла с тюремного двора, как из Забайкалья пришли слухи о том, что в Красноярске республика и что восстали все рабочие в Чите.
А когда Амурский залив уже сковало льдом, как громовое эхо разнеслась весть о восстании рабочих в Москве.
Среди войск, расположенных во Владивостоке и ожи давших отправки на родину, в Россию, шло брожение. В городе не работала почта, бастовала Уссурийская железная дорога, были закрыты банки. Повсюду шли митинги и собрания.
20* 595
...Девятого января 1905 года во дворе этнографиче ского музея, на каменном крыльце, окруженном толпой, стоял студент Восточного института — он был в черной форменной шинели со светлыми пуговицами — и горя чо говорил о том, что исполнился год, как царь расстре лял рабочих перед окнами своего дворца. «Народ не забудет ему этого!—угрожающе потряс студент кула ком в воздухе. — Проклятие убийцам! Смерть пала чам!»
Студент снял фуражку и запел...
Вы жертвою пали в борьбе роковой...
Люди обнажили головы, и сначала нестройно, а потом слаженно и торжественно полились печальные звуки похоронного марша.
Я впервые слышал эту траурную песню и был взволнован необыкновенными ее словами:
Порой изнывали по тюрьмам сырым...
Мне вспомнились картины тюремной жизни, казнь трех неизвестных...
И шли вы, гремя кандалами...
Не раз слыхал я и звон кандалов. Потому-то каж дое слово похоронного марша западало мне в душу. И я готов был, по примеру тех, о ком пели люди, от дать свою жизнь за народ. Мне захотелось делать чтото большое, благородное — сейчас же, немедленно, — но я не знал, что именно надо было делать.
...Десятого января утром, как всегда, над проснув шимся городом поднялось солнце. Но оно не могло со греть воздух. Был жестокий мороз. По главной улице, стуча сапогами о каменную мостовую, шел отряд матро сов в черных шинелях, в башлыках, в бескозырных фу ражках с золотыми надписями. «Сибирский флотский экипаж», «Жемчуг», «Аскольд», «Терек». Над головами сверкали штыки винтовок. Блестели медью трубы ор кестра. В ногу с матросами шли рабочие военного пор та, солдаты с винтовками на плече. Отряд шел в цирк.
Чувствовалось, что на город надвигается что-то грозное. Так по темной туче, показавшейся из-за горы, узнаешь приближение бури.
Я побежал домой, достал из комода отцовский ре вольвер, из которого я стрелял в цель под утесом, сунул его в карман пальто и бросился к двери.
—Ты куда?
—В цирк, на митинг.
Через Тигровую гору, под батареей, шла тропинка. Отсюда был виден весь перешеек, лежащий между Амурским заливом и бухтой Золотой Рог. Я не любил эту часть города. Было что-то неприятное в неуютных кирпичных казармах, беспорядочно разбросанных по перешейку, в черных дулах орудий, выглядывавших из цементных ям батарей, в звуках зори, доносившихся
отсюда в тихие вечерние сумерки.
Я спустился по тропинке к зданию цирка, стоявшему под самой горой, в начале Морской улицы.
Цирк был окружен вооруженными матросами. Никогда своды цирка, под которыми когда-то лета
ло вызывавшее гром аплодисментов трио Стефани-Ма- теус, не видели такой гневной толпы. Никогда с галереи, балкона, из лож, густо набитых теперь бородатыми солдатами, не раздавались такие негодующие крики. Никогда здесь, где, бывало, смешил толпу бледно лицый клоун Беллинг, не стояли возбужденные люди
свинтовками.
—Послать депутатов к коменданту крепости, по требовать освобождения арестованных, — предлагали одни.
—Правильно!—гудели голоса отовсюду.
—Освободить силой! требовали другие.
—Правильно!—неслись одобрительные возгласы.
Солдат в вихрастой папахе призывал обратиться к главнокомандующему маньчжурской армией Линевичу. Линевич был окружен славой, как «свой», вышедший из солдатской среды генерал.
—Он не допустит издевательства над защитника ми родины, — товорил солдат. — Послать телеграмму Линевичу,—предлагал он.
—Правильно! — раздавались отдельные голоса.
—Долой!—гудел цирк.
Япочувствовал, что людистоявшие, за столом пре зидиума, сами не знали, что надо было делать. Толпа, бушуя, колебалась. Не голосуя, президиум решил: по
слать депутатов к коменданту крепости.
Не найдя генерала Селиванова, депутаты скоро вер нулись в цирк. Они принесли с собой тревожные вести о пулеметах, расставленных на улицах, о казаках и ро тах пехоты, верных Селиванову.
Послали депутацию к пулеметчикам и казакам. Депутаты ушли и также скоро вернулись. Они го
ворили, что пулеметчики и казаки стрелять не будут. Одни верили этому и предлагали пойти «мирной демон страцией»; другие, негодуя, требовали пойти с оружи ем в руках к военной гауптвахте, где содержались
арестованные, третьи предостерегали от того и от дру гого.
Какая-то женщина в черной шапочке подошла к столу президиума. Взгляд ее побежал по взбудора женным лицам людей. Она была немолода, но что-то
притягательное было в ее красивом, одухотворенном лице.
— Год тому назад, — говорила она тихо, — царь расстрелял на Дворцовой площади демонстрацию, ко торая шла к нему с просьбой улучшить положение рабочих. Здесь, на улицах, стоят пулеметы. Если мы пойдем...
— Долой! — загудела толпа, раздался свист. Дальнейших слов женщины я не слыхал. Она сошла
с подмостков, и я потерял ее из виду...
Толпа повалила к дверям цирка. Все знали, что впе реди пойдут безоружные люди с оркестром, а затем воо руженные матросы, солдаты железнодорожного ба тальона, вооруженные рабочие военного порта. Если со стороны штаба крепости раздастся хоть один вы стрел, безоружные люди дадут дорогу вооруженным.
Так решили люди, стоявшие за столом президиума.
Трубы оркестра торжественно грянули марш. Чтото могучее подхватило меня и понесло вперед. Передо мною качалась широкая спина гимназиста седьмого класса Владимира Зеренсдорфа в светлой куртке. Твер дым шагом шла та самая женщина в черной шапочке, которой не дали говорить на митинге. Шли другие, не знакомые мне люди.
Первая Морская улица спускалась от цирка вниз и упиралась в Алеутскую улицу, где стоял забор привок зального сквера. Налево Алеутская улица уходила в город, направо вела мимо вокзала к штабу крепости.
Пересекая Корейскую улицу, я заметил вдали с пра вой стороны два маленьких темно-зеленых пулемета. Они преграждали дорогу к гауптвахте и штабу крепо сти с этой улицы.
Голова демонстрации поравнялась с Посьетской улицей, и я снова увидел такие же темно-зеленые пу леметы, преграждавшие здесь путь к гауптвахте и шта
бу крепости. Вдали стояли забайкальские казаки.
Но едва передовые ряды шествия достигли конца Морской улицы, как где-то заиграл горнист.
Сворачивая вместе с передними рядами к штабу крепости, я увидел три пулемета на больших колесах. Они стояли у двухэтажного кирпичного здания, перед штабом крепости. Маленькие дула злобно глядели сквозь щели в железных щитах, окрашенных в темно зеленый, защитный цвет. Возле пулеметов двигались светлые шинели с золотыми погонами, замерли серые фигуры солдат.
Один из офицеров взмахнул рукой.
«Стойте!»—почувствовалось в его жесте.
Звуки оркестра оборвались. Толпа остановилась, за мерла. Но кто-то крикнул:
— Вперед!
Грянул оркестр, и толпа снова двинулась вперед.
И опять передо мною качнулась спина Владимира Зеренсдорфа, мелькнуло необыкновенно красивое лицо женщины в черной шапочке. Вдруг раздались частые выстрелы. Мимо уха что-то просвистело. Женщина в черной шапочке присела и повалилась на бок. Из ле вого виска у нее струйкой побежала кровь. Зеренсдорф схватился рукой за голову, сорвал фуражку и ринулся на землю. Упал еще кто-то. Я увидел на зем ле брошенную медную валторну и большое пятно крови. Оглянулся: люди бежали в разные стороны. От напора человеческих тел с треском повалился забор железнодорожного сквера. Матросы и рабочие пры гали через забор в сквер, и оттуда раздавались вы стрелы из винтовок. Тут я понял смысл происходяще го, и мои ноги показались мне тяжелыми. Я хотел снять калоши, чтобы легче было бежать, но подумал: «Убьют пока снимешь» — и побежал вверх по Мор ской. Пробежав немного, остановился и сел под забо ром. Я был в безопасности и слушал, как где-то по зади меня трещали пулеметы:
«Тра-та-та-та...» «Цок, цок» — ударялись пули о каменный дом гос
тиницы «Гранд-Отель» на противоположной стороне
улицы. |
— отзывались |
тоам, то |
здесь винтовоч |
«Бах, бах» |
ные выстрелы. |
забором один. |
Улица |
до странности |
Сижу под |
