скою. Ороч на оморочке, немного не доходя устья реки, свернул к берегу. Улучив момент затишья, он быстро поплыл вперед и в мгновение ока вместе с пе ной выбросился на прибрежный песок. В тот момент, когда отливное течение хотело утащить его лодку на зад, он выскочил из нее и, схватив свое легкое суде нышко за носовую часть, оттащил его подальше от воды. Все это было проделано удивительно быстро. Неопытный человек сломал бы оморочку, утопил бы ружье и непременно выкупался бы как следует.
Теперь настала наша очередь. Не без труда мы преодолели буруны, правда, черпнули воды одним бортом, но все же вошли в реку.
Ботчи была первой нашей питательной базой, где были сложены запасы продовольствия, привезенные на пароходе Т. А. Николаевым. Согласно уговору, здесь я обещал отпустить Савушку и взять другого провод ника. Поэтому была назначена дневка.
В. М. ДОРОШЕВИЧ
ТЮРЬМА КАНДАЛЬНАЯ
(главы из книги «Сахалин»)
Кандальной называется на Сахалине тюрьма для наиболее тяжких преступников, — официально «тюрьма разряда испытуемых», тогда как «тюрьма разряда ис правляющихся» — для менее тяжких или окончивших срок «испытуемости» — называется вольной тюрьмой, потому что ее обитатели ходят на работы без конвоя, под присмотром одного надзирателя.
— Кандальная тюрьма у нас плохая! — заранее пре дупреждал меня смотритель. — Строим новую,—никак достроить не можем.
И чтобы показать мне, какая у них плохая тюрьма, смотритель ведет меня по дороге в пустое, перестраи вающееся отделение.
— Не угодно ли? Это стена? — Смотритель отби вает палкой куски гнилого дерева. — Да из нее и бе- жать-то нечего! Разбежался, треснулся головой об стену — и вылетел насквозь. Воздух скверный. Зимой холодно, вообще — дрянь.
Гремит огромный ржавый замок.
— Смирно! — командует надзиратель.
Громыхают цепи, и около нар вырастают в шеренгу каторжные.
На первый день Пасхи из кандальной тюрьмы бе жало двое,—несмотря на данное всей тюрьмой «чест ное арестантское слово», — и теперь, в наказание, за кованы все.
Сыро и душно; запах ели, развешанной по стенам, немножко освежает этот спертый воздух.
Вентиляции —никакой. Пахнет пустотой, бездомовьем.
Люди на все махнули рукой, — и на себя.
Никаких признаков хоть малейшей, хоть арестант ской домовитости. Никакого стремления устроить свое существование посноснее.
Даже обычные арестантские сундуки—редко-ред ко у кого.
Голые нары, свернутые комком соломенные гряз ные матрацы в головах.
По этим голым нарам бродит, подняв хвост, обод ранная, чахлая кошка и, мурлыкая, ласкается к арес тантам.
Арестанты очень любят животных; кошка, собака — обязательная принадлежность каждого «номера». Мо жет быть, потому и любят, что только животные и от носятся к ним как к людям.
Посреди номера—стол, — даже не стол, а высокая длинная узкая скамья. На скамье налито, валяются хлебные крошки, стоят неубранные жестяные чайники.
Мы заходим как раз в тот «номер», где живут двое тачечников.
— Ну-ка, покажи свой инструмент!
Несмазанная тележка визжит, цепи громыхают, прикованный тачечник подвозит к нам свою тачку.
Тачка, весом пуда в два, прикована длинной цепью к ножным кандалам.
Раньше она приковывалась к ручным, но теперь ручные кандалы надеваются на тачечников редко, в наказание за особые провинности.
Куда бы ни шел арестант, он всюду везет за собой тачку.
С ней и спит, на особой койке, в уголке, ставя ее под кровать.
— На сколько лет приговорен к тачке?
—На два.
Адо него на этой постели спал три года другой та чечник. Я подхожу к этой постели.
У изголовья дерево сильно потерто. Это — цепью. Пять лет трет это дерево цепь...
— Дерево и то стирается! — угрюмо замечает мне один из каторжников.
Наказание тяжкое, оно было бы совсем невыноси мым, если бы тачечники изредка не давали сами себе отдыха.
Трудно заковать арестанта наглухо. При помощи товарищей, намазав кандалы мылом, хоть и с сильной болью, они иногда снимают на ночь оковы, а с ними освобождаются и от тачки, отдыхают хоть несколько часов в месяц.
Бывают случаи даже побегов тачечников.
—Работают у вас тачечники?
—Я заставляю, а в других тюрьмах отказываются. Ничего с ними не поделаешь: народ во всем отчаяв шийся.
Кругом угрюмые лица. Безнадежностью светящиеся глаза. Холодные, суровые, озлобленные взгляды, — и злоба и страдание светятся в них. Вот-вот, кажется, лопнет терпение этих испытуемых людей.
Никогда мне не забыть одного взгляда.
Среди каторжных один интеллигентный, некто Ко зырев, москвич, сосланный за дисциплинарное преступление на военной службе.
Симпатичное лицо. И что за странный, что за страш ный взгляд!
Такой взгляд бывает, вероятно, у утопающего, ког да он в последний раз всплывает над водой и оглянет ся,—ничего, за что бы ухватиться, ниоткуда помощи, ничего, кроме волны, кругом. Безнадежно, с предсмерт ной тоской взглянет он кругом и молча пойдет ко дну, без борьбы.
— Поскорей бы!
Тяжело и глядеть на этот взгляд, а каково им смот реть?
Среди кандальных содержатся беглые, рецидивисты
исостоящие под следствием.
—Ты за что?
—По подозрению в убийстве.
—Ты?
—За кражу.
—Ты?
—По подозрению в убийстве.
«По подозрению»... «по подозрению»... «по подозре нию».
—Ты за что?
—За убийство двоих человек! — слышится прямой, резкий ответ, сказанный твердым, решительным голо сом.
—Поселенец он! — объясняет смотритель. — Отбыл каторгу и теперь опять убил.
—Кого ж ты?
—Сожительницу и надзирателя.
—Из-за чего ж вышло?
—Баловаться начала. С надзирателем баловалась. «Пойду да пойду к надзирателю жить, что мне с тобой,
споселенцем-то каторжным?» — «Врешь, — говорю, — не пойдешь». Просил ее, молил, господом богом закли нал. И не пошла бы, может, да надзиратель за ней пришел — и взял. «Я, — говорит, — ее в пост поведу. Ты
сней скверно живешь. Бьешь». — «Врешь, — говорю,— эфиопская твоя душа! Пальцем ее не трогаю. И тебе ее не отдам. Не имеешь никакого права ее от меня отби рать!»—«У тебя, — говорит, — не спрашивался! Оде вайся, пойдем, чего на него смотреть». Упреждал я: не делай, мол, этого, плохо выйдет. «А ты, — говорит, — еще погрози, в карцере, видно, давно не сиживал. Ска
жу слово — и посидишь!» Взял ее и повел...
Передергивает поселенца при одном воспоминании.
— Повел ее, а у меня голова кругом. «Стой», — ду маю. Взял ружье, — ружьишко у меня было. Они-то дорогой шли, а я тайгой, тропинкой, вперед их забе жал, притаился, подождал. Вижу, идут, смеются. Онато зубы с ним скалит... И прикончил. Сначала его, а потом уж ее — чтоб видела!
«Прикончив», поселенец жестоко надругался над трупами. Буквально искромсал их ножом. Много на копившейся злобы, тяжкой обиды сказалось в этом зверском, циничном издевательстве над трупами.
— Себя тогда не помнил, что делал. Рад только был, что ему не досталась... Да и тяжко было.
Поселенец — молодой еще человек, с добродушным лицом. Но в глазах, когда он рассказывает, светится много воли и решимости.
—Любил ты ее, что ли?
—Известно, любил. Не убивал бы, если б не лю
бил...
—Ваше высокоблагородие, — пристает к смотрите лю, пока я разговариваю в сторонке, пожилой мужи чонка,— велите меня из кандальной выпустить! Что ж
ясделал? На три дня всего отлучился. Горе взяло — выпил, только и всего. Достал водки бутылку да и прогулял. За что ж меня держать?
—Врешь, паря, убежишь!
—Господи, да зачем мне бежать? Что мне, в тюрь ме, что ли, нехорошо? — распинается беглец. — Сами изволите знать, было бы плохо — взял «борцу», да и конец. Сами знаете, лучше ничего и не может быть. «Борец» — от каторги средство первое.
—Долго ли меня здесь держать будут? — мрачно спрашивает другой. — Долго ли, спрашиваю?
—Следствие еще идет.
—Да ведь четвертый год я здесь сижу, задыха юсь! Долго ли моему терпению предела не будет? Ведь сознаюсь я...
—Мало ли что ты, паря, сознаешься, да следствие еще не кончено.
—Да ведь сил, сил моих, говорю, нету.
—Ваше высокоблагородие! Что ж это за баланду дали? Есть невозможно! Картошка нечищенная! На Пасху разговляться, — и то рыбу дали!..
Мы выходим.
—Выпустите вы меня, говорю вам?!
—Ваше высокоблагородие, долго ли?.. Ваше...
Надзиратель запирает дверь большим висячим зам
ком.
Из-за запертой двери доносится глухой гул голосов. Корсаковская кандальная тюрьма — одна из наибо
лее мрачных, наиболее безотрадных на Сахалине.
Н. Г. ГАРИН
ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ДАЛЬНЕМУ ВОСТОКУ
(из дневника кругосветного путешествия)
Пристали к станице Покровской. На мгновение улыбнулась было надежда, что стоявший у берега боль шой пароход повезет нас вниз по реке. Но — увы! —
большой пароход идет вверх, а вниз, часа четыре тому назад, ушел почтовый: следующий же пойдет не рань ше трех дней.
Поистине в нашей злополучной поездке какая-то скачка с непреодолимыми препятствиями; и чем боль ше напряжения с нашей стороны, тем все хуже выходит.
На наш вопрос, сколько наш пароход взял бы за доставку нас в Благовещенок, ответ: «500—600 рублей».
Этого барьера, по крайней мере, не перескочишь. Сегодня ночуем на пароходе, а завтра перебираемся на берег, если, впрочем, найдем квартиру, так как ни гостиниц, ни постоялых дворов нет. Ни того, ни дру гого не желают всесильные здесь казаки.
Вечереет. Мы стоим у берега. Зеркальная поверх ность воды, прекрасный закат и тишина. Изредка толь ко нарушается она вздохами нашего парохода. Как загнанное животное при последнем издыхании, он вздыхает тяжело-тяжело.
Вот розовой мглой охватило воду, в ответ небу вспыхнула она на мгновение ярким заревом и задыми лась вечерним туманом.
Огоньки загораются на нашем берегу и на китай ском.
Село Покровское на небольшом от берега возвы шении— все как на ладони: две церкви, несколько зажиточных домов, но большинство бедных.
9 августа. Село Покровское Месяц как выехали мы из Петербурга, а до Вла
дивостока пути еще дней пятнадцать. Вот и короткий путь. Думали сделать его меньше месяца, но он вышел длиннее всякого другого. А что он стоит, этот путь...
При всех лишениях, с отсутствием горячей пищи вклю чительно, обойдется до тысячи рублей на человека. Тогда как на пароходе 500 рублей со всеми удобства ми культурного пути. Сколько вещей уже разворовано, попорчено, во что превратились наши новенькие чемо даны! Все подмочено, отсырело. А ощущение своего полного бессилия в борьбе со всеми случайностями и непредвиденностями этого пути, где в лице каждого писаря, содержателя почтовой станции, ямщика, паро ходчика является какой-то неотразимый фатум, с кото рым нельзя бороться, спорить... Изломанные, измучен ные, разбитые ужасной дорогой, нелепыми препятст виями, вы, наконец, погружаетесь в какое-то кошмар-
18 Хрестоматия по истории ДВ |
545 |
ное состояние с одной надеждой, что кончится же ког да-нибудь это...
...Капитан сообщил неприятную новость: на ближай шем перекате нас пересадят на другой буксирный па роход «Адмирал Казакевич» — родной брат, впрочем, по конструкции с нашим.
Неприятность в том, что придется простоять по этому поводу до утра.
Так и случилось: пришли на перекат, где ждать нам пароход, часов в пять вечера и бросили посреди реки якорь.
С горя занялись стрельбой в цель: бросали в воду бутылки и стреляли в них. Карабин Маузера оказался вне конкуренции. Получили как у казаков, так и здесь несколько предложений продать его. Оказывается, что во Владивостоке цена ему 70 рублей, тогда как я за платил в Петербурге 36 рублей. Если во всем такая же разница, то, несмотря на порто-франко вплоть до Ир кутска от Владивостока, расход на перевозку куплен ного, пожалуй, оправдается.
Странное это порто-франко на протяжении четырех тысяч верст в глубь страны: тут ли не быть дешевой жизни, а между тем нет в мире более дорогого уголка.
Мы разговариваем с капитаном о перекатах и ме лях, препятствующих судоходству по Амуру.
Деятельность в этом отношении министерства путей сообщения начинается. В прошлом году пришли две землечерпательные машины (что значат эти две ма шины на тысячи верст?), но все лето простояли где-то на мели. В этом году они приготовляют себе зимний затон.
Расставили было створы, наметили фарватер, но прошлогоднее, совершенно исключительное наводнение весь фарватер изменило, и теперь никто уже не руко водствуется установленными сигналами.
— Теперь все старые лоцманы насмарку — вся нау ка теперь яйца выеденного не стоит.
Целый класс людей насмарку! Хорошо, кто вновь успеет пройти эту науку, а для многих это уже отстав ка, и без пенсии.
В этом году особое мелководье, и пароходчики, после хороших лет, льют теперь горькие слезы.
Мелководье и полноводье чередуются здесь, по на блюдениям местных жителей, пятилетием: пять лет
полноводных, за ними опять пять лет мелководных. Если хорошенько во все это вдуматься, то пожа луй, что во всех отношениях, и политическом и эко номическом, и военном, железная дорога необходима для этого края протяжением две с половиной тысячи верст от Сретенска, с Владивостоком в конце, где те
перь сосредоточивается столько наших интересов.
И как бы ни противились сторонники центра, но, в интересах того же центра, железная дорога в наши дни нужна так же окраинам, как и центру, как нуж ны солнце, воздух всем...
Вопрос здесь только в том, как на те же деньги выстроить как можно больше дорог. И, более чем ког да бы то ни было убежденный, я говорю, что в глубь Сибири надо строить узкоколейную дорогу — мы ниче го не потеряем в провозоспособности и силе тяги, а истратим денег много меньше. И, конечно, все это было бы более чем ясно, если бы у нас существовал общий железнодорожный план, а не сводилось бы всегда дело к какой-то мелочной торговле — к покупке фунта са хара только на сегодня.
Синее небо — мягкое и темное — все в звездах, смо трит сверху. Утес «салик» обрывом надвинулся в реку, ушел вершиной вверх; там, наверху, сквозь ветви со сен, еще нежнее, еще мягче синева далекого неба.
Все на палубе проникло и слушает нашего певца. На этот раз репертуар подошел ближе и захватил слу шателей.
Новые и новые песни. Вот тоска ямщика, негде раз мыкать горе, и несется подавленный, сжатый тоской отчаяния припев: «эй, вы, ну ли, что заснули? шевелись живей —вороные, золотые...»
Все слушает больше молодой, сильный народ, со всяким бывало, и песня, как клещами, захватила и при жала их: опустили головы и крепко, крепко слушают. Доктор кончил, и из мрака вышел какой-то рабочий. Протягивает какие-то ноты и говорит:
—Может быть, пригодится: Шуберт...
—Благодарю вас, — говорит доктор и жмет ему
руку.
Ответное пожатие рабочего, и он уже скрылся в толпе.
Кто он? Да, в Сибири внешний вид мало что ска жет, и привыкший к русской градации в определении
18* 547
по виду людей сильно ошибется здесь и как раз миллионера-золотопромышленника примет за продав ца тухлой рыбы, а под скромной личиной чернорабо чего пропустит европейски образованного человека.
12 августа Все боялись, что рано потревожат для пересадки,
но проснулись в восемь часов, и все тихо. Напились чаю, вышли на палубу.
—Когда пересадка?
—Да вот...
Занимались, пообедали, кто уснул и выспался, ког да наконец предложили переходить на другой паро ход. Перешли и в пять часов поехали дальше.
Прежний капитан, прощаясь с нами, говорил:
— Послезавтра к вечеру будете в Благовещенске. Но человек предполагает, а бог располагает. Проехали двадцать верст и сели на мель: на полном
ходу, с размаху мы врезались в эту мель. По гравели стому дну реки скользнуло железное дно нашего паро хода — загрохотало, рявкнуло, и пароход сразу стал.
Плохо, что при этом нас как-то нехорошо — попе рек течения — повернуло: оплеухой, как говорится здесь.
Мы перегнулись и печально смотрим в воду. Колесо и часть середины на мели, и дно мели едва покрыто водой. Но под кормой глубоко, как глубоко и с дру гой стороны, и мы можем изломаться, опрокинуться, котел не выдержит и взорвет...
День к концу, новый месяц в небе, солнце мирно садится и, прощаясь, красными, печальными лучами смотрит оно на нас, бедных странников Сибири.
13 августа.
Утро. Туман. Мы стоим на мели. Вокруг нас бле стящее общество: так же, как мы, сидящий уже на мели пароход «Князь Хилков», ожидающий очереди «Граф Игнатьев», еще какой-то генерал, не забудьте, мы сами «Адмирал Казакевич», ждем, наконец, «Ад мирала Посьета»; словом, сухопутных и морских дея телей здешнего края достаточно. Теперь они из своих портретов грустно смотрят на нас.
Капитаны пароходов ездят друг к другу с визитами. К нам не ездят, потому что у нас нет буфета, да и провизии нет. За день до нашего крушения наш паро ход уже просидел восемь дней на мели — там и съели.
всю провизию, и нас кормят теперь тухлой солониной
ипрогорклым и испорченным маслом. Мы по-преж нему все бьемся — освободим нос, корма увязнет, ос вободим корму, нос увязнет. Совершенно без всякого толку, как-то поперек реки ползет какой-то новый па роход. Царапается он чуть не посуху: завезет якорь и тянется. Заднее колесо отчаянно вертится, разбрасывая желтую пену и камни.
—И куда он только лезет, дурак махровый? — ру гаются наши матросики. — Вот попадет на эту струю,
иснесет нас: тогда на неделю засядем.
В это время какой-то пароход, не обращая внимания на все здешнее общество, проходил наш перекат у другого берега полным ходом, и совершенно благопо лучно.
Афронт и вместе с тем открытие: фарватер, как оказывается, есть, и к тому же согласуется и с теорией всех фарватеров.
После этого все капитаны снимаются с якорей и собираются разойтесь в разные стороны, кому куда лежит путь.
А новый пароход между тем, перековыляв через мель, действительно ввалился в ту струю, о которой говорили матросики, и прежде чем мы успели оглянуть ся, его снесло на наш стальной канат, соединявший наш пароход с берегом и служивший нам подспорьем для снятия самих себя с мели. Для себя навалившийся па роход счастливо отделался, но наши носовые крепи, за которые канат был укреплен, не выдержали, и стальной канат, свободный теперь в носовой части от крепи, стал рвать и ломать наши буксирные арки, перила и, наконец, левую колонну, поддерживающую верхнюю рубку. В этой рубке помещались каюты служащих, кухня.
Все это сопровождалось треском и пальбой, как из пушек, криками метнувшейся в разные стороны коман ды и диким воплем женской прислуги и длилось одно и очень короткое мгновение. А затем поверка и осмотр наших разрушений и веселое сознание, что все целы, живы, здоровы.
Все в духе, возбуждены. И то, что новый пароход окончательно и безнадежно втиснул нас в самую серд цевину мели, и то, что вокруг, до середины парохода, обнажилась сухая отмель гравия, — никого больше не
